Василий Гроссман в зеркале литературных интриг
Строя аргументацию, Гроссман ответил и на предполагаемое отцовское возражение относительно перспективы алкогольной зависимости: «Совершенно верно. Но втянуться может или очень убогий, или очень и очень несчастный человек. Я же не умственно убогий, а когда я чувствую себя несчастным или одиноким, у меня нет ни малейшего желания пить, наоборот, выпиваем мы, когда хочется повеселиться, попеть, “побаловаться”. Я знаю, что ты держишься другой точки зрения и считаешь, что все это, даже в самых малых дозах – свинство. А мне кажется, что неплохо; хотя, конечно, хорошего в этом тоже ничего нет. Вероятно, тебе писали и про этот мой “грех”».
Он пытался доказать отцу, что от алкоголизма защищен вполне надежно. Постольку защищен, поскольку сформировалось «глубокое внутреннее сознание, что жить можно, только служа какому-нибудь высокому делу и любя это дело. Жить не для себя и не собой и узким кругом двух-трех людей. К большому своему горю, я не нашел такого дела, но верю, что найду. У Рабиндраната Тагора есть такая фраза: “О, великая даль, о, пронзительный зов твоей флейты”. Ну вот, я думаю, что этот зов выведет меня на настоящую дорогу, по которой ходят настоящие люди. Ты меня прости за высокий стиль, но ведь он искренен».
В общем, от пьянства защитит мечта о «высоком деле» и служение оному. Аргументирован тезис стихами из сборника «Садовник». Они уже к середине 1920-х годов стали расхожей цитатой[79].
Гроссман быстро наверстывал упущенное, кроме того, к летней практике готовился. Практиканта могли направить в любой город СССР, если не успел ранее договориться с администрацией какого-нибудь предприятия. Жена получила назначение в Москву, соответственно, он собирался туда же назначение получить. Неясно было только, где придется работать после вуза. Актуальной стала проблема так называемого трудоустройства.
В монографии Бочарова эта проблема лишь обозначена. Исследователь указал: «Окончив университет в 1929 году, Василий Семенович уехал в Донбасс, где работал и химиком-газоаналитиком на шахте Смолянка II, и старшим научным сотрудником в Донецком областном научном институте патологии и гигиены труда, и ассистентом кафедры неорганической химии в медицинском институте»[80].
Следует из всего сказанного, что выпускник университета обеспечивал безопасность в шахте, решал задачи научные, да еще и вузовским преподавателем стал. Неясно только, чем обусловлен переезд в Донбасс. Уместно предположить, что сам выбрал, а так ли было – прямого ответа нет. Вместо этого цитируется суждение Гроссмана. «Я благодарен, – писал он позднее, – судьбе, не давшей мне остаться в Москве, в привычной мне среде, в привычных условиях. Мне кажется, всем молодым людям – инженеры ли они, писатели, врачи, экономисты – не нужно начинать работу в больших центрах».
Значит, хотел остаться в Москве, но это было невозможно в силу неких причин. И все же результатом доволен – «благодарен судьбе».
Если учитывать контекст, причины, в силу которых отъезд был нежелателен, понятны. Гроссман, по его словам, профессию химика считал средством заработка, мечтал же о литературной карьере. Для нее в Москве условия сложились благоприятные, менять что-либо вроде бы незачем. А он в Донбасс отправился. Правда, заявлял, что это лишь на пользу пошло. Но оценка – поздняя.
Вместо объяснений Бочаров опять привел гроссмановские аргументы: «Мало ли в Москве людей, работавших когда-то на Волге, на Каспийском море, в лесах Сибири, на рудниках Урала, на бакинских промыслах! Все они имеют свой особый ценный характер. Он сказывается в человеческих отношениях, в деле. Люди эти обогащены тем, что усвоили, пережили. Они формировали свой характер в условиях своеобразных, подчас трудных. Работалось им не всегда легко и гладко. Но молодые люди, мне кажется, выигрывают от этого».
Значит, «выигрывают», закаляя характер в трудной работе. Но все равно сказанное не объясняет, почему Гроссман – вопреки собственной воле – уехал из Москвы. Ясно только, что и другие «молодые люди», покидали «большие центры», где окончили вузы.
Бочаров, используя гроссмановские цитаты, дал понять: в столице у выпускника не было возможности остаться. А подробные объяснения советским читателям не требовались. В 1990 году, когда вышла монография, они и так понимали, что имелось в виду принудительное направление окончивших вузы на работу.
Сама концепция принуждения сформулирована и обоснована в специальном постановлении Совета Народных Комиссаров, принятом 4 июля 1923 года. Речь шла о необходимости возмещения окончившими вузы «расходов, понесенных государством на их содержание»[81].
Поначалу речь шла о возмещении только стипендиальных расходов. Выпускнику надлежало ликвидировать задолженность, после чего ему и вручали постоянный сертификат (диплом), подтверждавший окончание вуза. До этого – лишь временное удостоверение.
Выпускник имел право самостоятельно выбрать конкретное предприятие или учреждение, подготовить оттуда запрос, так называемую заявку, а затем согласовать направление в своем вузе. Если же не сумел, то выбирал из списка, подготовленного специальной комиссией. В любом случае он должен был, получая жалованье по месту работы, компенсировать стипендиальные расходы государства.
Характерно, что принудительно «трудоустроенным» жалованье на предприятиях или в учреждениях выдавалось без каких-либо вычетов, компенсирующих стипендиальные расходы. Компенсацией считалась обязательная работа по направлению государственной комиссии. Срок зависел от времени обучения, но обычно не превышал пять лет.
К весне 1929 года ситуация была уже иной. Готовился новый документ, ограничивавший права выпускников, слухи обсуждались «вузовцами». 8 мая Гроссман сообщил отцу: «Теперь относительно твоего предложения работать в Сталине (Макеевке). Мне это улыбается. Даже не улыбается, а больше, это то, чего я хочу, что мне нужно».
Макеевка – промышленный центр в нескольких километрах от Сталина. Там, в частности, находились и шахты, где всегда требовались химики-аналитики. Особенно – с университетским образованием.
Выпускника могли направить в любой район, Гроссман же хотел выбрать, как минимум, знакомый, вот и понадобилась отцовская протекция. Соответственно, отметил: «Из всех мест в СССР Сталино (округ) меня наиболее привлекает. Поэтому, если возможно договориться теперь о работе, обязательно сделай это. Летняя практика кончается к 1-му октября, следовательно, если нужно обусловить срок, то говори о начале октября. К этому времени и университетские мои дела будут ликвидированы полностью».
Если жить и работать не в столице, так лучше с отцом по соседству. Для чего и следовало заблаговременно подготовить запрос администрации какого-либо макеевского предприятия. Большинство же однокурсников принципиально иную задачу решали, о чем и сообщал 19 мая: «Вообще у нашей публики тенденция – остаться в Москве во что бы то ни стало».
Он был предусмотрителен. Днем раньше Совнаркомом и Центральным Исполнительным Комитетом Советов принято Постановление «О порядке размещения на работу лиц, окончивших высшие учебные заведения и техникумы».
Согласно этому документу, несколько позже дополненному специальными инструкциями, вводилось исключительно плановое направление выпускников на работу. Оно производилось местными комиссиями Народного комиссариата труда – по заранее поданным в установленный срок заявкам предприятий и учреждений.
Выпускников лишили права выбирать место «трудоустройства» произвольно. Согласно новым правилам, выбор разрешался только в пределах списка, подготовленного комиссиями по «размещению» – с учетом потребностей всех наркоматов. Правда, исключение допускалось в случае «именной», заявки, т. е. вызова конкретного специалиста. Но и тут запрос надлежало подготовить заранее, а в дальнейшем – согласовать. Определяющими были интересы государства, если точнее, правительства.
Речь уже не шла о компенсации стипендиальных расходов. Компенсировались затраты на образование в целом. А главное, государственные предприятия и учреждения обеспечивались специалистами.
Это считалось вполне логичным. Был признан завершенным этап так называемой новой экономической политики, частное предпринимательство запрещалось на законодательном уровне. По сути государственными стали все предприятия и учреждения. В силу чего правительство, расходуя финансовые средства на подготовку специалистов, обеспечивало потребности государства. Отсюда и сама идея компенсации.
Но компенсация в данном случае – лишь предлог. Прежде вопрос привлечения и, конечно, удержания высококвалифицированных кадров решался администрацией предприятия или учреждения. Соответственно, необходимостью становилось обеспечение льгот. «Размещение» же позволяло экономить на заработной плате тех, кого направляли в отдаленные районы СССР. Жить там желающих было немного, и принудительное «трудоустройство» стало эффективным инструментом новой кадровой политики.
Выпускники, не выполнившие распоряжение НКТ, оставались без дипломов. Законодательно ограничивались и возможности их получить где-либо работу по специальности.
Ну а «размещенные» оказывались чуть ли не крепостными администрации предприятия либо учреждения. Сменить место работы разрешалось им лишь три года спустя. В противном случае – перечисленные выше санкции.
Кстати, у термина «размещение» был тогда синоним – «разверстка». Несколько позже использовался уже другой. Он и оставался в в обиходе до распада советского государства – «распределение молодых специалистов».
Гроссман пытался обеспечить себе работу поближе к отцовскому институту. Средств не хватало, чтобы нанять в Москве квартиру для семьи, а предприятиям, где «размещали» выпускников, полагалось их жильем обеспечить. И жена имела право в ту же местность получить назначение.
Проблему квартиры следовало решить срочно. И переезд стал в какой-то мере желательным. Из двух зол приходилось выбирать меньшее.
Выпускник
На исходе мая Гроссман полагал, что планы в целом ясны. Однако вскоре ситуация несколько изменилась. В письме отцу рассказал, что жена «приезжает в Москву. Это то, что у меня хорошего. Да, вот что: зимой мне предстоит стать папашей, а тебе дедушкой».
О перспективе узнал днем раньше от жены. И комментировал иронически: «Не знаю, считать ли это хорошим или плохим. Во всяком случае, докторица смотрела Галю и нашла, что “выхода из интересного положения” ей нельзя делать. Да и Галя сама не хочет. Чудно́. У меня будет сын (а вдруг дочь?). Как ты смотришь на такую новость?»
Забот у Гросссмана прибавилось. Ко всему прочему, еще не знал, на каком предприятии станет практикантом, от чего и зависел летний заработок. Тем не менее подчеркнул: «Настроение у меня, в общем, хорошее, только неприятно с практикой, да и заниматься надоело отчаянно, а как назло 2 последних зачета – сплошная зубрежка, но это пустяки, 3 недели посижу основательно, и точка».
До окончания университета оставалось немного. И Гроссман рассказывал отцу: «А настроение у меня хорошее оттого, что чувствую себя “у врат царства”. Знаю, что “царство” – тяжелая штука, и что шипов в жизни больше, чем роз, но, тем не менее, хорошо».
Очевидна в письме аллюзия на драматическую трилогию К. Гамсуна: «У врат царства», «Игра жизни», «Вечерняя заря». Практически она по мере публикации на родине автора переводилась на русский язык и уже в 1910-е годы стала весьма популярной[82].
Герой трилогии, как известно, выпускник университета, создающий новое, чуть ли не революционное направление в философии. Он стремится отстоять свою индивидуальность, хотя от него отрекаются едва ли не все былые единомышленники: учитель, защищающий собственный профессорский авторитет, друг, прельстившийся академической карьерой, жена, не выдержавшая испытания бедностью. И все же философ, сохраняя верность себе, обретает верных последователей. Но в итоге, смирившись, уступает социальному давлению, сам отрекается от прошлого и вскоре значительно опережает былых конкурентов на карьерном поприще.
Отсюда, возможно, следовало, что Гроссман смирился, предпочтя весьма сомнительным перспективам литературного успеха – стабильную инженерскую службу. Далее же он сообщал: «Хочется мне много читать по хозяйственным вопросам – разобраться самому, что и как у нас делается, но главное, хочется в жизнь войти, перестать быть зрителем, самому принять в ней участие. Не знаю почему, но от мысли остаться в Москве меня воротит, мне кажется, что все здесь “дутое”, а что “настоящее” там, на “периферии” и, конечно, прежде всего, в Донбассе. Ведь не хорошо я здесь жил, малосодержательно, пусто. И под этим периодом своей жизни надо поставить точку. Все изменить – обстановку, знакомых, интересы и, конечно, себя самого. Так или иначе, осенью отсюда уеду».
Вряд ли он пытался убедить отца. Похоже, что себя. Из Москвы все равно полагалось уехать, вот и доказывал, что не отступает, а готовится к наступлению.
Отец предлагал согласиться и на другую уступку. В связи с чем Гроссман отметил: «Да, дорогой мой, ты пишешь насчет того, чтобы стать мне Василием Семеновичем».
Подразумевалось, что сочетание «Иосиф Соломонович» – акцентированно еврейское. Замена же позволила бы отказаться от «безоружного вызова». Тем более что в личных документах тогда не было графы «национальность».
Замена – довольно частое явление, причем не только в еврейской среде. Право свободно выбирать имя и фамилию считалось достижением нового режима. Его предоставил гражданам совнаркомовский декрет еще 4 марта 1918 года. Процедуру задумывали как доступную каждому совершеннолетнему. Одиннадцать лет спустя она не слишком усложнилась. Следовало подать заявление в соответствующий отдел местного Совета, предоставив туда официальные документы, удостоверявшие личность заявителя. И разумеется, уплатить положенную сумму. Далее уже сотрудник учреждения готовил объявление в газете. Оно там публиковалось сообразно очередности, а затем претендент в двухнедельный срок получал новые сертификаты[83].
Совет Гроссману не только отец дал. Вот сын и подчеркнул: «Интересно, что мама мне в открытке написала сегодня точно твоими словами об этом самом – “сделай это перед получением диплома”».
Понятно, что удобнее было б сразу оформить диплом (или временное свидетельство), где значились бы новые имя и отчество. Не пришлось бы затем менять сертификат. Но Гроссман принял иное решение, о чем и сообщил отцу, по-прежнему иронизируя: «Я бы сам рад, но, во-первых, это стоит 25 р., а во-вторых, как-то неловко превращаться из Иосифа в Василия».
Дело, разумеется, было не в стоимости замены. Тут отец вновь помог бы. Да особо и «превращаться» не пришлось бы: Гроссмана с детства называли Васей, он и подписывал так письма родителям. Однако на уступку не согласился.
На том и закончилось обсуждение проблемы русификации, точнее, меры конформизма. Через несколько дней, отвечая на очередное письмо, Гроссман-младший вернулся к перспективе «стать папашей». Отец предупреждал о возможных и даже обязательных препятствиях в реализации планов на будущее. Сын же отвечал: «Насчет того, что мне грозит “погрузиться в тину нечистую мелких помыслов” я уже думал. Нет. Если человек “погружается”, то ему ничего не поможет, будь он трижды свободен от всяких материальных тягот. А если в нем есть подлинное глубокое желание жить настоящей жизнью, то он ей и будет жить, вопреки и несмотря на “тормозы”. Таково мое мнение, мнение человека, знающего “тяготы жизни” только по книгам. Может быть, через год я изменю свое мнение. Поживем – увидим».
Отец, судя по ответу сына, аргументировал свои тезисы цитатой из хрестоматийно известного стихотворения Некрасова «Рыцарь на час». Как раз там и сказано: «Погрузился я в тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей»[84].
Ну, а сын, опознав цитату, утверждал, что понимает ответственность, предвидит множество затруднений, но решение все равно неизменно. После чего следовала долгожданная новость: «Я кончил университет. А может быть, вернее сказать, ты кончил университет. В таком случае поздравляю тебя».
Сама тема была деликатной. И сын подчеркнул, что «не стоит писать письма мои по поводу этого “треугольника”: “я, ты и университет”».
Далее, сводя разговор к шутке, цитировал суждение жены. Она, по его словам, заявила, что «“ст[арший] Гроссман выполнил учебный план химич[еского] отд[еления] 1-го МГУ”».
Получилось, что не только сын помнил отцовскую помощь, но и сноха оценила по достоинству. Затем Гроссман сообщил: «Теперь надо пойти в деканат выправить себе свидетельство. Насчет практики. Практику я получил в Москве на большом мыловаренном заводе. Работа аналитическая – определение жирных кислот, свободной щелочи, анализы соды, стирального порошка и т. д. Вчера работал первый день. Скучновато».
Жил он в пригороде, а завод – московский. Отцу рассказывал: «И еще неприятно, что это чертовски далеко. 2 часа езды, и приходится стоять в битком набитом трамвае».
Впрочем, Гроссман убеждал отца, что не зря время тратит. Подчеркивал: «С первого дня я убедился, что практика мне необходима. Учеба это одно, а работа в производстве совсем другое. У меня такое чувство, что я ничего не знаю; утешаю себя тем, что все оканчивающие рассказывают о себе то же самое, потом быстро входят в курс дела и видят, что они знают. Надеюсь, что и со мной будет так же».
Однако самое трудное лишь предстояло. Следовало уточнить планы на будущее: «В связи с Галиным “грядущим молодым человеком” я решил (в противоположность всем прочим ранее состоявшимся решениям) в этом году не пойти в армию, а работать по военной промышленности».
Подразумевалось, что даже годичный срок армейской службы непременно обусловит финансовые затруднения семьи. Гроссман-младший планировал избавить беременную жену от «разверстки», а жалованье рядового в Рабоче-крестьянской Красной Армии было мизерным.
Решение принималось не без подсказки отца, помогали опять родственники и отцовские знакомые. Прежде всего – «старая большевичка» Г. А. Флаксерман-Суханова.
Она и в аппарате ЦК партии работала, и с НКТ была связана. Ее стараниями вскоре устроена встреча университетского выпускника с представителем руководства Высшего Совета Народного хозяйства. Как известно, эта организация, созданная в 1923 году, курировала практически все отрасли.
Протежировать выпускнику взялся функционер ВСНХ, ответственный за удовлетворение нужд военной промышленности. О встрече Гроссман сообщал отцу: «Мы с ним поговорили (я окончил по специальности органическая химия с уклоном “отравляющие вещества”), и он обещал меня “использовать” по специальности; через дней 10 выяснится, куда меня направят».
Складывалось все довольно удачно, однако в итоге Гроссман не соблазнился перспективами сокращенного рабочего дня и высокого жалованья. Отцу вскоре сообщил: «Я не раскаиваюсь, что отказался от работы в ВСНХ, бог с ней; это чиновничье дело мне совсем не по душе».
Выбор другого назначения оставался неясным. Отцу рассказывал, что «ходил в свою университетскую комиссию. Дело представляется в весьма печальном свете. Места у них для химиков есть, но из рук вон плохие: курский сахар[ный] завод, винокуренный завод и т. д. Это не годится во всех отношениях – во-первых, отвратительная работа, во-вторых, уездная (подчеркнуто автором. – Ю.-Б.-Ю., Д. Ф.) провинциальная глушь».
Оставалось лишь вновь просить отца найти работу на предприятиях Донбасса. Помимо уже перечисленных выше преимуществ, было еще одно: угольная промышленность считалась еще и оборонной, потому инженеров-горняков обычно не призывали в армию.
Вопросы «размещения» были улажены, выпускник 1-го МГУ выехал в Донбасс, о чем и сообщал позже в анкетах. Он стал инженером, как планировал, но и от планов литературных не отказался. Лишь на время их отложил.
Уже после отъезда – на исходе декабря – решена была одна из задач, о которых рассказывал отцу в письме. Самый популярный московский иллюстрированный еженедельник «Огонек» поместил очерк «Бердичев не в шутку, а всерьез»[85].
Это был заметный успех. Выше отмечалось, что как журналист Гроссман дебютировал после экспедиции в 1928 году. Но заметка и небольшая статья лишь обозначили претензии на журналистский статус. Очерк же о родном городе свидетельствовал, что планы литературные реализуются поэтапно.
Разговор всерьез
Очерк, помещенный редакцией «Огонька» в последнем декабрьском номере 1929 года, крайне редко упоминается литературоведами. Причины вполне понятны. Это и не дебют Гроссмана в печати, и не проза зрелого писателя.
Лейтмотив очерка – дежурное тогда противопоставление «нового быта» и прежнего. Так, ликвидирована пресловутая «черта постоянной еврейской оседлости», соответственно, в Бердичеве уже ничего «местечкового» нет, это динамично развивающийся советский город.
Сама тема – равноправие евреев – тоже не нова. О том и раньше писали, и позже. Афористически итог подведен в романе И. А. Ильфа и Е. П. Петрова «Золотой теленок». Публикацию, кстати, московский журнал «30 дней» начал в январе 1931 года. Как объясняет один из романных персонажей иностранному журналисту, в СССР «евреи есть, а еврейского вопроса нет»[86].
При этом соавторы подчеркнули: цитированное выше суждение иностранец воспринял поначалу в качестве парадокса. Он в каждой стране изучал «еврейский вопрос», который, по его мнению, везде и всегда актуален. Убедившись же, что в социалистическом государстве иная ситуация, потерял интерес к окружающему. Зря приехал.
Шутка была тогда без всякого комментария понятна соотечественникам Ильфа и Петрова. Согласно пропагандистским установкам, за границей евреи равноправны лишь формально, антисемитизм же по-прежнему элемент государственной политики, а в СССР любые проявления ксенофобии невозможны, вот и «еврейского вопроса» нет.
Верили соавторы этому, нет ли – не так важно. В любом случае понятно, что не только мнение персонажа выразили, но и весьма эффектно сформулировали дежурный пропагандистский тезис: «еврейский вопрос» ликвидирован в СССР на деле, а не на словах.
Очерк, в «Огоньке» напечатанный, вроде бы о том же. Вот только акценты иные. Для Гроссмана антисемитизм – проблема актуальная. Что и заглавием подчеркнуто, и первой же фразой: «Всякий антисемит, услышав слово “Бердичев”, ухмыляется».
Получалось, что в советском государстве антисемитов немало. И мыслят они досоветскими стереотипами: «Бердичев – синоним еврейской торговой буржуазии, гнездо спекулянтов, – город, где живут торговлей и обманом».
Согласно Гроссману, стереотипы достаточно распространены. В силу дремучего невежества антисемит, коряво по-русски изъясняющийся, убежден, как прежде, что Бердичев – «это “ихняя столица”».
Характерно, что «ихняя», а не просто «еврейская». Для антисемита даже слово «еврей» – ругательство, публично его и произносить не всегда удобно.
По Гроссману, не только антисемиты мыслят стереотипами. Многие советские граждане убеждены, что о Бердичеве «вслух рассказывать не стоит. “Откуда ваша жена родом?” – “Да так, знаете ли, из Киевской губернии”…».
Если сам топоним Бердичев все еще ассоциируется с «еврейским мифом», а жена родом из пресловутой «ихней столицы», это мужа компрометирует. И он учитывает мнения антисемитов. Вот и старается избежать опасной темы, будучи, как сказано в очерке, «просто гражданином».
Гроссман утверждал, что стереотипы разрушить следует. Решить просветительскую задачу: «“Просто гражданам” надо рассказать о Бердичеве. Пусть знают, что город этот – вполне хороший честный советский город, ничуть не хуже Уфы или Волоколамска».
Ирония была горькой. Волоколамск и Уфа, в отличие от Бердичева, не ассоциировались когда-либо с чертой оседлости. Не еврейские, значит, города, поэтому могут быть «хорошими» и «честными».
Далее же кратко описывал географическое положение и, конечно, историю родного города. После чего отмечал: «К концу XIX столетия в Бердичеве было около 60 тысяч человек населения. Оно состояло из украинских, польских и еврейских рабочих, католических монахов, крупных польских помещиков и торговцев. До войны Бердичев представлял собой крупный центр оптовой торговли мануфактурой и кожей».
Значит, не такой уж «глушью» был и тогда уездный город Киевской губернии. Специфика его акцентирована: «По национальному составу населения в Бердичеве преобладают евреи. Это, кажется, единственное, что твердо известно о Бердичеве каждому “механическому гражданину”».
Однако Гроссман настаивал, что и в Бердичеве «еврейский миф» не соответствовал реальности. У евреев никаких преимуществ не было и не могло быть: «Старые рабочие рассказывают такие жуткие подробности об эксплуатации их хозяевами, что так и кажется, что это было на каторжных работах в далёкие прошлые века. В таких условиях работали вместе сотни еврейских, русских, польских рабочих, работали на сапожных фабриках, в портняжных мастерских, на мелких металлофабриках, в мастерских гнутой мебели».