Затем за ней в отсутствие отца зашел Юрий, устроившийся в котельной неподалеку. Он продолжал свои сомнительные предприятия, но Женя знала об этом мало – такой налет тайны и значительности поддерживался Юрием. Единственная функция младшего Скловского состояла в охране строения от посягательств. Скловские еще не перебрались в Москву на сезон заморозков окончательно, и Женя бездействовала. Она начинала жалеть, что после замужества ушла с третьего курса Горного института. О чем только думала? Учеба ей не нравилась, Женя готова была найти предлог, чтобы сбежать от вечных вставаний спозаранку и вызывающих волнение экзаменов, но теперь начинала понимать, что веселье первых дней замужества завершилось, и дальше будет только скучнее. Друзей растеряла, учебу забросила, думая, что главный человек в жизни найден, и все время, все силы нужно сосредоточить на нем одном. Оставались только книги и те немногие, общение с кем еще было достижимым.
– Советское все какое-то неизящное, смешное по сравнению с западным нашего же времени! Даже игрушки у детей из грубых не цветных материалов. Каких-то грязно-коричневых и зеленых, – говорил Юрий, а Женя с интересом слушала никем ранее не приоткрываемые завесы.
В самом начале пути они прошли мимо сборища крикливых крестьян, орущих какие-то непристойности и дико гогочущих над ними.
– Просто стадо… – сказал Юра с непонятной смесью жалости и отвращения. – И эти будут бороться? Смешно…
Женя озадаченно посмотрела на него.
– Но ведь такие же поднялись на революцию…
– Их раскачивали больше полувека. Да и раз на раз не приходится.
– Этих людей нельзя, невозможно критиковать за то, что они так ведут себя, живут по шаблону… Ведь никто никогда не говорил им, что так неверно, они просто не имели возможности понять, что в чем-то неправы. Не виноваты же они в том, что их так воспитали.
– Так есть же правила морали, – бесстрастно произнес Юра.
«Как ты похож на сестру. А ведь и не скажешь…»
– А если тебя бы с детства воспитывали так, что плохое было бы хорошим, и наоборот? Неужели ты своим умом дошел бы до того, что это вранье? Тебя кто-то должен был бы разбудить. Ты хочешь от окружающих невозможного – чтобы они бунтовали, но как, скажи на милость, они будут это делать? Они ведь заперты в этой коробке, и нет даже никого, кто образумит их, нет книг, все неугодное запрещается… То же самое крепостное право, только тогда оно было от безденежья, непосильной работы и отсутствия образования, а теперь намеренно контролируется. Не все ведь имеют твое воспитание и твои возможности! Усвоить это – значит сократить поток несправедливости и бесчувствия по отношению к людям на немыслимый процент.
– Но я-то понял! И они должны были в конце концов…
– Не все обладают твоими возможностями, – натужно-терпеливо отозвалась Женя. – Пойми же это и перестань судить! Тебе больше повезло, но не все же знают тебя или таких, как ты, пророков… – сказала ли она это с иронией, он не понял. – Почему доброта так часто интерпретируется как идиотизм и слабость, если только она и мудра?!
– Общественное мнение, зашлакованность мозга… Это страшно, поистине страшно!
– Пожалуй…
– Посуди сама – чертовы пуритане! Ратовали за развал семьи, а теперь осуждают даже блуд! Лучше бы продолжали расплавляться и сыпать якобы оригинальными идеями в бомонде. Декадентство – пир во время чумы и пресыщенная пена изо рта. Хотя, в отличие от запада, у нас это – нувориши и необразованная мерзость! Не то что в былые времена. Распущенность – это понимание, что где-то есть участь лучше, чем навязывает религия или моральный облик советского гражданина. И там, и там одно мракобесие. Вот они и бесятся над блудом.
– Ты столько времени говорил о своем деле и, невзирая, что я считала его опасным и не праведным, мутным, я уважала тебя, тот блестящий образ, что ты создал сам о себе. За приверженность идее… И что вышло? Первым делом, приехав повидаться с родными, быть может, в последний раз, ты напрочь забываешь о призвании и занимаешься лишь тем, что бездельничаешь, споришь с отцом и улыбаешься мне… Где твой героизм, где аскетизм во имя дела, которым ты так козырял? И я пошла у тебя на поводу тогда… С болью думала о том, что ты не сможешь быть рядом, у тебя миссия важнее. От твоего романтичного образа борца с властью мало что осталось. Вообще глупо в таких вопросах поддерживать один из концов палки. А, быть может, просто я повзрослела и слегка заглянула через завесу, меня укрывавшую. Да неужели таковы все вы? Больны, воинственны… Наверное, почти все вы испытываете скрытую потребность реализовывать какие-то свои страхи и ущемления. Хотя, быть может, это двигает человечество. Может ли вообще быть чистый борец, никому ничего не доказывающий, не больной душевно или телесно, не ищущий выгоду любования перед самим собой? Обычно те, кто слишком много говорит, как раз ничего и не делают. Сколько было в мире великих ораторов, добившихся успеха? А сколько никчемных болтунов?
Жене было горько и страшно говорить эти слова. Но, проломив плотину, она не могла уже залатать ее и говорила, говорила. Юрий что-то оспаривал, препирался, но она была уже в каком-то помрачнении, не слышала опровержения и его вздымающегося по мере возрастания обвинений тона.
– Женя, ты несправедлива! – ответил ее спутник, приоткрывая рот. – Что же я сделал тебе плохого, чтобы ты лепила из меня такого мерзавца? Ты преувеличиваешь… Никто еще мне не говорил таких вещей, понимаешь? Они боятся нас, недаром на противоборцев объявлена травля. Во имя старой дружбы я забуду это, но, заклинаю, не продолжай.
– Да, ты прав, нашло что-то… Прости. Не сердись, – Женя безоружно и тепло, как умела только она, улыбнулась и пожала Юрию руку. Ей стало безмерно стыдно этой внезапной невесть откуда взявшейся вспышки против человека, раскрашивающего ее дни.
15
И вдруг Женя испугалась силы нахлынувшего, волю словно парализовало. Быть может, это все была экзальтация, и через мгновение отпустило бы… Да и не походило ее влечение к сыну собственного мужа на настоящую любовь, о которой она знала лишь понаслышке, и это ранило. Но Женя уже шагала к котельной, запеленав себя в длинную шаль, спадающую почти до обрубленных каблучков. Сентябрьские вечера прохладны.
Женя стремилась к полузаброшенной котельной с заросшими окнами, в которой, охраняя ее, жил Юра и творил что-то запретное и живо притягательное, как всегда бывает с подобного рода делами. Простая просторная комната с грязными от старости занавесками была ему прибежищем.
Юрий, не ожидавший гостей, лишь сраженно огляделся и впустил посетительницу. Женя подошла к нему сзади, он удивленно и тепло улыбнулся. Комната была нагрета, но она не могла дышать не от духоты помещения, а от жара его тела. Полусонная комната, обласканная светом, выбивающим стекла юго-западных окон. Казалось, вся красота и сущность мира сосредоточились в окне, выходящем на редко посещаемые, укутанные паутиной и увядшими цветами, пылью с дорог и пометом птиц безмерные поля. Женя чувствовала, как растворяется в природе, уплывает в далекие миры, познает высшую суть.
– Что стало с той веселой девушкой, которую я знал так хорошо?
Взгляд, заливающий все, чего касался, устремился к Юрию.
– Она вышла замуж.
Как всегда после емких фраз, вмещающих больше, чем можно было понять сразу, наступило молчание.
– Я была просто девочкой – школьницей с белым воротником. Мне было не нужно влияние. Так что не смей упрекать меня! – сказала Женя в ответ на мнение, которое, она была убеждена, составил о ней Юрий из-за женитьбы его отца на ней.
– Но все равно ты стала этой снежной королевой, способной испепелить одним взглядом. Снежной королевой, которая одним движением брови преображается в зазывную вертушку, а потом вдруг становится интеллектуальной собеседницей, недосягаемой, возвышенной, почти Полиной Виардо для Тургенева. Я понимаю, как мужчины относятся к таким женщинам. Они почти божественны. Я думал, поздно – уйдет, забылось, припорошилось… выгорело у нас. Ошибся… – сказал он и с надеждой взглянул на мачеху.
Женя удивленно подняла на него глаза. Она вовсе не думала, что производит такое впечатление.
– Мужчины обычно восхищаются такими женщинами чаще всего на расстоянии, но никто не понимает, что становимся мы такими отнюдь не от счастья. И какую порой цену мы платим за женственность, за право пленять… – ответила она его представлению о себе, хотя и не была с ним согласна.
– Любите вы наводить туману, чтобы вас жалели, – сказал он неуверенно. Кое-что в ее словах разбередило застарелую мысль, что вещи отнюдь не всегда такие, какими кажутся.
– Не строй из меня роковую женщину. Я прекрасно знаю, какое впечатление произвожу, что обо мне думают. И отчасти мне это нравится… В душе же я нисколько не уверена в себе, порой сами мои движения приводят меня в отчаяние своим неряшеством, скованностью… И я цепенею.
Женя вспомнила прошедшие события, недавние, но казавшиеся уже недосягаемыми своими абсурдностью и уродством. Солнце размягчило, обогрело темные исстрадавшиеся по его льдистым лучам в тени листья. Тревожный новорожденный свет отскакивал от удивленно опаленных огнем стекол.
– Что может быть ужаснее, чем один на один остаться с человеком, который не греет и почти только отталкивает, терпеть все это… Все равно что смотреть спектакль и поначалу радоваться, что понарошку это. А потом оказаться в нем без возможности сбежать… Это страшно. Не верится, что именно с тобой это происходит. Все, что я чувствовала к Скловскому, было лишь отражением чувств к тебе, – сказала Женя не очень уверенно. – А, может, еще немного благоговения и страха. И ты еще упрекаешь меня.
Юрий обомлел, испытав дежавю – так это было похоже на то, что олицетворяла мать. Но как такое может быть, все люди разные, и отношения двух неповторимы? Стряхнув неподвижность, он скривился.
– Значит, в тебе это все равно сидело. И не говори, что так уж тебе противно с отцом.
– Нет. Не так уж и противно.
– И я ненавижу тебя за это, ненавижу себя.
– Нечего ненавидеть. Честность работает не всегда. И не все ее заслуживают. Ты сам говорил…
– Я знаю, что говорил, но…
– Ты смешон сейчас, – сказала Женя грубо, морщась и в то же время жалостливо смотря на него.
Нежность отнюдь не мешала ей быть прямой. Ему нужно было избавиться от своих иллюзий.
– А если бы все пошло иначе, во мне бы сейчас выросло сидящее материнство, и я, раздобревшая, воспитывала бы ребенка? В нас может сидеть кто угодно, и прорастает лишь в зависимости от обстоятельств. Обстоятельства – истинный бог. Не знаю, случайные ли, подстроенные, но изменить, хлестнуть в неожиданном направлении, да так, что себе поразишься через лет времени, могут…
Ее никогда не учили, что любовь важна. Женя не могла помнить гражданскую войну, та не отразилась в ее душе, ведь она была младенцем тогда. Видны оказались лишь изменения жизни после нее, а не сами хрустящие побоища. Любовь считалась чем-то вроде бесполезной, едва ли не постыдной выдумки, наследием разбитого, растерзанного века великой культуры оказалось утрачено для ее поколения. Важнее была польза для общества, идея. Попробуйте быть счастливыми идеями, не будучи фанатиком… И как все это общество охотно летит к черту, даже собственная честь, муж, в сравнении с этими мгновениями. Неужели она настолько лицемерна, что будет мучиться совестью, памятуя обо всем, что Скловский сделал? Даже не спросил ее, каково ей теперь, когда опасность жизни миновала… Женя устала утаивать и давить ярость. Ей хотелось накричать на него, расцарапать лицо, порвать рубашку и разбить вазу о его голову. Но она не смела… Такое могли творить сильные героини, амазонки, но не она.
Навсегда раненная изнутри, невидимо для окружающих, надломленная, кровоточащая птица, она отдалась зову крови. Потаенное пронизанное облаками солнце, потонув будто в перевернутом океане, обдающем бризом, легло. Везде было сухо, но почему-то навязчиво чувствовалась и возникала в памяти вожделенная близость моря.
– А ты в чем-то права.
– Любой человек может быть прав только в чем-то, с оговорками. Никто никогда не бывает прав абсолютно.
Очень глубоко в душе Женя понимала вопреки убеждениям, опыту и здравому смыслу, что ничего хорошего из ее отношений с Юрой не выйдет, и почти соглашалась с возможными доводами окружения. С доводами, которые высказало бы окружение, будь она достаточно глупа, чтобы с кем-то поделиться; которые всегда появляются, если люди намерены хоть на йоту отойти от шаблонов, светящихся в головах у серости. О нет, все они были замкнуты в своих мирах, воззрениях и амбициях. Происходящее не имело всепоглощающего смысла, когда шел непрерывный внутренний прогресс. Каким-то чутьем Женя знала, но это мало утешало.
