Семь дней на любовь, предательство и революцию

– О чём же, если не секрет?

– Бензин каждый день дорожает, уголь для дома, мука… Зарплаты хватает только на еду и одежду. У меня пятеро детей. Учиться хотят. А где деньги найдёшь?.. Власть думает только о своих, о богатых. На нас ей наплевать.

Дальше ехали молча. Остановились у железных ворот с завитушками в виде виноградных листьев. За забором и кипарисами был виден дом из серых камней с башенками по углам, напоминающий старинный замок.

Через пятнадцать минут Ираклий вместе с продюсером, с которым он познакомился на приёме, сидел на тенистой террасе и пил красное вино. Генри Киссен – хозяин дома, – встречая их у ворот, уверил, что отлично знает русский язык, и поэтому переводчика можно отпустить погулять по улицам их очаровательного городка.

Может быть, Ираклий был не самым лучшим писателем, но в людях он разбирался великолепно. Поэтому весёлый толстячок в светлом помятом пиджаке, который с первой минуты их встречи на приёме в Доме дружбы сыпал комплиментами, не мог его провести. И ещё эти маленькие колючие как у крысы чёрные бусинки глаз, от которых ничего не спрячешь. Такие чаще бывают у карточных шулеров, а не у добродушных любителей советской литературы. У карточных шулеров и у людей, которые занимаются теневой политикой, где нет никаких правил, а мораль – понятие весьма условное.

– Вчера трагическое событие не позволило нам закончить разговор, – удрученно наморщив лоб, напомнил хозяин дома. – Так что не будем его откладывать. Чтобы нам больше ничего не помешало.

– Даже не могу представить, чем я смог заинтересовать такого человека, как вы.

– Дело в том, что недавно я совершенно случайно посмотрел фильм «Доктор Живаго», и для меня это было не просто открытие. Это изменило мою жизнь. У меня появилась мечта, – пояснил Генри Киссен.

– Вы хотите написать такой же роман, как когда-то написал Пастернак? – попытался пошутить Ираклий.

– Конечно нет, – из вежливости рассмеялся толстяк. – Я хочу, чтобы его написали вы.

Ираклий допил вино, поставил бокал на столик и внимательно посмотрел на хозяина.

– Это не мой уровень, – честно признался он. – Думаю, вы это прекрасно знаете.

Продюсер опять рассмеялся. Он довольно легко для своей комплекции выбрался из глубокого плетёного кресла и быстрыми короткими шагами подошёл к стене, на которой висело несколько картин.

– Вот рисунок Пикассо. Стоит несколько миллионов, – он ткнул толстым коротким пальцем в картину, на которой карандашом была нарисована какая-то птица, похожая на голубя. – Думаете, она так много стоит потому, что это какая-то гениальная работа? Нет, конечно. Это просто мазня. Это мы, продюсеры, сделали так, что на любом аукционе за неё дадут кучу денег. Это мы, с помощью хорошо оплаченных критиков, убеждаем людей, что это шедевр. Это мы говорим людям кто гений, кто нет.

– Это всё понятно, – кивнул Ираклий, тоже поднявшись с кресла, чтобы посмотреть на картину, – но при чём здесь я?

– Да всё просто. Вы пишете роман, а я делаю его шедевром и снимаю по нему фильм.

– Может у вас и тема есть для этого романа? – недоверчиво усмехнувшись, спросил писатель.

– Тема любая. Но одно условие. Это должно быть связано с преступлениями коммунизма. Например, описать трагическую жизнь интеллигенции в советских тюрьмах и лагерях. Вы это сможете. Нужно придумать для этого звонкое и зловещее название. Например, «Гулаг». Кстати, вы хотите получить Нобелевскую премию?

В этот момент в комнате раздался мелодичный телефонный звонок.

– Одну минуту, – хозяин подошёл к столу и снял трубку. Несколько секунд он молчал. Потом повернулся к гостю и, чуть помешкав, произнёс: – Убита ваша жена. Вам, наверное, нужно вернуться в Милан.

Глава 6

Гостиничный коридор казался Ираклию бесконечным. Приближаясь к номеру, у которого собралась толпа людей, он неосознанно искал повод развернуться и убежать. Спрятаться там, где его никто не найдёт.

Генри Киссен вызвался сам довезти его до Милана. И сейчас он шёл чуть сзади, не подпуская назойливых журналистов. Ираклий старался не смотреть по сторонам, но всё равно ощущал на себе любопытные взгляды отельной прислуги и полицейских из оцепления. Даже фоторепортёры выглядывали из-за чёрных камер, чтобы посмотреть на мужа убитой. Ему казалось, что в их липких взглядах больше насмешки, чем сочувствия.

В маленьком номере, предназначенном для мимолётных встреч, было несколько мужчин. Все разглядывали его Анну, которая абсолютно голая лежала среди скомканного белья на огромной кровати. Ираклий машинально подумал, что всё здесь выглядит очень ненатурально. Розовые стены с репродукциями эротических картин, светильники в виде бронзовых подсвечников и особенно огромный букет бордовых роз на прикроватной тумбочке. Их несоответствующий моменту сладкий аромат заполнил всю комнату. У Анны была аллергия на всё цветущее, и поэтому она бы никогда не поставила цветы рядом с собой.

Длинные золотистые волосы, вьющимися локонами разлетевшиеся по подушке, создавали иллюзию, что жизнь ещё не ушла из её красивого тела. Но навсегда застывший взгляд не оставлял никаких сомнений: смерть забрала с собой ещё одну попутчицу.

– Трогать ничего нельзя. Я хотел закрыть глаза, но мне не дали. Даже накрыть одеялом не разрешили, – сказал Ираклию директор Дома дружбы. – Позвонили из полиции и я сразу же приехал.

Борис Ильич Шляпнер, назначенный сюда в Милан всего год назад, уже понял, что вторая смерть в зоне его ответственности – это крах карьеры. И, скорее всего, в ближайшее время его переведут в Союз, а там… Он даже думать не хотел, что с ним будет после всех разбирательств. В лучшем случае направят работать в профком на какой-нибудь сибирский завод, а в худшем – пошлют рубить лес в том же очень далёком от богатой Европы регионе Советского Союза.

Директору уже сообщили, что завтра из Москвы прилетает самолёт с комиссией, которая будет выяснять, как произошло убийство Альде Морьячи. А теперь ещё эта женщина…

Шляпнер знал, что руководителем прибывающей группы назначен Павел Иванович Судохватов. Человек-легенда, от которого ничего хорошего ждать не приходилось.

Воевать Судохватов начал ещё в Испании. После провального для СССР начала войны его оставили в фашистском тылу для организации партизанских отрядов. Два года он пускал под откос немецкие поезда, был тяжело ранен, попал в плен, бежал. Воевал во французском Сопротивлении. После войны руководил военной разведкой. Когда умер Сталин и люди стали возвращаться из лагерей, его, наоборот, захотели туда отправить. Но оказалось, что это невозможно. Слишком много знал Павел Иванович о высшем советском руководстве. А где он хранил свои архивы, узнать не удалось даже на допросах с пристрастием. Если бы его бумаги всплыли в какой-нибудь L'Humanité, то это было бы приговором для коммунистической элиты.

После неудачной попытки избавиться от слишком осведомленного ленинца, его направили на работу в Комитет по взаимодействию с коммунистическими партиями европейских стран. На этом месте у Судохватова был такой несокрушимый авторитет, что без согласования с ним не начиналась ни одна забастовка в Западной Европе.

– Сейчас, как мне сказал комиссар полиции, прибудут эксперты, – опять заговорил директор, – но уже ясно, что, скорее всего, причина смерти – наркотики. В ванной нашли шприцы и всё прочее… Как же вы так, Ираклий Шалович, не досмотрели за супругой? За красивыми и молодыми женщинами нужен глаз да глаз.

У Шляпнера не было ни жалости, ни сострадания к этому франтоватому писателю и к его молодой жене. Он думал о себе. Теперь его собственной жене придётся съезжать из шикарной квартиры на Фрунзенской набережной, а детям прекращать обучение в московской спецшколе и уезжать в неизвестную холодную тьмутаракань.

– Какие наркотики?! – вскрикнул Ираклий, будто очнувшись. – Анна даже вино никогда не пила – о здоровье заботилась. Что вы вообще несёте? С ума сошли? – разозлился Ираклий. Неконтролируемая злоба, зародившись где-то внизу живота, мгновенно разрослась по всему телу и ударила в виски. Он схватил за лацканы пиджака этого дрожавшего от страха человека с бесцветными глазами и блестящими от выступившего пота залысинами. – Я утром, всего несколько часов назад, её оставил у вас в Доме дружбы. Как она оказалась в этом отеле? Вы-то куда смотрели? Вы во всём виноваты! – он тряс бедного Шляпнера, как тряпичную куклу.

Хорошо, что в этот момент рядом оказался Генри Киссен. Он оторвал Ираклия от директора и вывел из номера в коридор.

– Очень вам сочувствую, Ираклий Шалович. В голове не укладывается. Кто же мог это сделать?.. У вас есть какие-нибудь предположения?

– Утром она уговаривала меня остаться у вас на Западе и вот… – неосторожно проболтался Ираклий.

– Какая трагедия, – печально покачал головой продюсер. – Хочу напомнить, что наш договор остаётся в силе.

– Какой договор? – не понял писатель. – Ах, да.

– Почему я напоминаю об этом в эту трудную для вас минуту, – продолжил Генри, изобразив на своём круглом лице скорбь и сочувствие. – Лучшей возможности получить политическое убежище у вас не будет. Скоро вас отправят в СССР и тогда будет поздно. Кстати, смерть жены можно представить как охоту на вас. Будто бы советские спецслужбы узнали о вашем решении эмигрировать и захотели остановить. Да и конфликт с этим вот… вашим директором.

Даже не очень щепетильного Ираклия покоробила такая беспринципность, но грубить Генри Киссену он не стал.

– Давайте обсудим это позже, – ответил он

– Подумайте, конечно. Но не затягивайте. Советских писателей много, а Нобелевских премий не очень.

Ираклий в знак согласия молча кивнул продюсеру и вернулся в номер. Директор Дома дружбы испугано взглянул на писателя и отошёл в другой угол комнаты. Шляпнер со страхом думал, что завтра скажет комиссии.

«Чтобы меня не сделали крайним, надо самому им предложить удобного «стрелочника». Писатель не подойдет – у него хорошие связи. Тогда кого?»

Борис Ильич оглянулся и увидел стоявшего в сторонке нового переводчика Дмитрия.

«Вот такой бы подошёл. За ним вроде никто не стоит. Да к тому же сирота. Только вот, как его ко всему этому привязать?.. Думай… думай… От этого зависит не только твоё будущее, но и будущее двух твоих сыновей. Ты же не хочешь, чтобы они работали на каком-нибудь жутком сибирском заводе…»

Глава 7

Дмитрий без труда нашёл магазин, где работала София. Три раза прошёл мимо, собираясь с духом, но войти так и не решился. Каждый раз, когда он протягивал руку, чтобы открыть дверь, ему становилось страшно. Дима боялся, что девушка уже забыла про него, и ей, и ему будет неловко вспоминать их случайную встречу. Часы показывали, что до закрытия магазина оставалось всего полчаса, и он решил подождать на улице.

София увидела его через большое витринное окно и радостно помахала рукой, показывая, что скоро закончит.

Считается, что девушки меняют причёску, когда хотят изменить свою жизнь. София постриглась. С чёрными короткими, но как и прежде непослушными вьющимися волосами, в лёгком голубом платье она через несколько минут выскочила из магазина, чуть не сбив ждавшего её у входа Дмитрия.

– Куда пойдем? – задорно спросила она, сверкая карими глазами и оценивая реакцию Дмитрия на свой новый образ. – У меня есть одна мечта… Поможешь осуществить?

Не дожидаясь ответа, она схватила его за руку и куда-то потащила.

– Для этого не придется грабить банк? – растерялся Дима.

– Нет конечно, – засмеялась София. – Моя мечта стоит недорого, и за свой билет я заплачу сама. Одна я боюсь туда идти… И одна не хочу.

– Давай попробуем, – согласился Дима.

София с трудом сдерживала эмоции. Она то забегала вперёд, пытаясь заглянуть в его глаза, то пыталась что-то рассказывать про работу, которая ей совершенно не нравилась, то останавливалась у какой-нибудь витрины, чтобы посмотреть на выставленные там вещи и на своё с Димой отражение.

Когда они подошли к кафедральному Миланскому собору, уже начинало темнеть. Пока купили билеты и поднялись на лифте на его крышу, стало совсем темно.

– А ведь так даже лучше, – прошептала девушка и осторожно подошла к массивным перилам из белого мрамора. Кроме широких перил от остального мира крышу ограждали десятки готических шпилей из такого же мрамора и множество статуй, расставленных по периметру крыши на каменном парапете. – Ночью всё видишь по-другому. Будто попал в сказку и ещё не знаешь, поможет тебе добрая волшебница или нет.

Где-то далеко внизу на соборной площади бродили маленькие люди. Фонари и их мерцающий свет, и правда, всё изменили. Дома, улицы, весь город вокруг собора и сам собор – всё это казалось гигантской декорацией к бесконечному спектаклю, где актёры давно забыли свои роли, но продолжают играть, сами не зная зачем и с какой целью они это делают.

– Попасть сюда и была твоя мечта? – с любопытством спросил Дмитрий.

Они стояли плечом к плечу, облокотившись на перила, осматривая с высоты древний город, где-то ярко освещенный, где-то погрузившийся во тьму.

– Да. Но у меня есть ещё одна мечта. Большая. Настоящая, – серьёзно ответила девушка.

– Поделишься?

– Хочу вернуться в деревню, где родилась. Купить светло-жёлтый домик под горой. Чтобы за домом росли кипарисы с цикадами. Хочу много детей. Хочу, чтобы на участке был ручей с ледяной прозрачной горной водой. Хочу оливковый сад. И чтобы было кого любить, – она украдкой посмотрела на Диму, – и чтобы любили меня. Без этого всё это не имеет смысла, – София оттолкнулась от перил, сделала шаг назад и повернулась к Дмитрию

– А ты? О чём ты мечтаешь? Скучаешь по родине?

– Я? – Дмитрий задумался. – Я не знал своих родителей. Меня в приюте воспитали чужие люди. Добрые хорошие люди. Но обратно в детский дом я не хочу, – он усмехнулся и тоже отодвинулся от парапета. – Я не знаю, что такое родина. У меня никогда не было своего дома и своей семьи. Были друзья, двор, где мы играли, было место, где я прятался, когда хотелось побыть одному и подумать о чём-нибудь важном… – он подумал, стоит ли ей всё рассказывать и не удержался: – И ещё у меня была мечта – написать книгу о том, зачем мы живём, зачем рождаемся, любим, умираем. Есть ли в этом какой-нибудь смысл…

– И что тебе мешает это сделать? – спросила София.