– Да, и, несмотря на потерю права называться истинной аристократкой и рассчитывать на блестящее замужество, проще говоря, венчание с титулом, я могу сказать, что редко о том пожалела. Я бы и дальше, наверное, терпела ту жизнь, что мы вели в захудалой деревеньке отца, да мать после его смерти вновь вышла замуж (удивительно право, как у нее еще сохранилась охота для подобных предприятий), а с отчимом у меня сложились самые неприятные отношения… Вы можете спросить, зачем я начала этот разговор… Сама не знаю. Возможно, чтобы раскрыть вам глаза, предостеречь, хотя заметно, что сейчас вам ничего не угрожает, но в нашей жизни всегда много соблазнов. А, может, я просто хотела раскрыть душу чистому, понимающему сердцу. Спасибо вам, Тоня.
Тоня в свою очередь улыбнулась и пожала неподвижно опущенную на диван руку.
– Теперь вы не видитесь с матушкой?
– Нет, и не испытываю желания. За первые мои шестнадцать лет она сильно подорвала мое желание любить ее. Хотя ее можно понять – на долю каждой женщины сваливается столько, что представить страшно. Она стала заложницей своего тела, тем же рискует каждая из нас. Среди нашей сестры так мало счастливых. Главным образом оттого, что мы просто не вольны распоряжаться даже собой. Но я надеюсь, вы будете счастливы. Уж кто-кто, а вы заслужили это.
С какими тайными надеждами приезжала Марианна, осталось Тоне недоступно, но в тот день в ней укоренилась догадка, что вся эта история намного сложнее, чем кажется на первый взгляд.
В глубине души Лиговской думал, что Марианна не входит в число людей, которым позволено выбирать. Так же считала и она сама. Но невероятно оскорбилась бы, узнай о мыслях только что избранного жениха и подумала еще, искупит ли подобную топорность взглядов неподдельная искренность и своеобразное рыцарство. Она желала быть хорошей женой человеку, любившему ее больше всех.
По дороге обратно, к Лиговскому, который, как ни странно, направил ее дальнейший путь, Марианна не плакала. Выход был, причем осязаемый. Крисницкий чувствовал в ней нечто дикое и опасное, почти ощущая запах крови, исходящий от ее темных губ. Возможно, эта была его фантазия о совершенной женщине, и он обыкновенно не рассмотрел трепещущее взывающее к нежности нутро. Теперь ей нужно было пристанище, как загнанному охотниками зверю, и она интуитивно знала, куда податься.
Проезжая мимо небольшого трактира, она услышала пронзительные, как натянутая струна и чистые, как хрусталь, звуки. Русская народная песня, мучительная, страстная, глубоко осмысленная не разумом, но душой, разливалась по редколесью.
Выглянув, Марианна приметила оборванную босоногую девушку, окруженную несколькими такими же, как сама, бродягами. Девочка пела так надрывно, душевно, что даже кучер расчувствовался и, сняв меховую шапку, пустился в плач, с ненавистью на весь мир тряся головой. Марианна без его помощи вышла из двуколки и вложила в руку певицы несколько целковых.
19
Крисницкий после очередного совещания с Лиговским мрачно сидел перед ним и выслушивал недовольство своего влиятельного партнера.
– Ты заботишься о своих людях не потому, что жалеешь, а оттого, что так твоя прибыль заоблачная, – сказал ему Лиговской, давно намеревающийся дать по зубам гордецу Крисницкому.
– Что ж в том плохого, если в конечном счете все равно забочусь? Мои рабочие не умирают в грязных больницах, как у твоих собратьев.
– Какой же ты…
– Что? Эгоист? – усмехнулся Крисницкий, с вызовом глядя прямо в глаза Лиговскому. – Откуда, Сергей Васильевич, в тебе вдруг взялось навязчивое желание проникнуть мне в сердце? Прежде тебя устраивали мои воззрения. Ты будешь доказывать мне, что это нечестно, что я сгублю свою…
– Я не собираюсь ничего доказывать тебе. Не в том мы оба возрасте.
«Издевается, скотина. Мало ему сознавать, что я не допущу скандала, так еще заполучил Марианну», – свирепо думал Крисницкий, продолжая понуро разглядывать рисунок на крышке стола. Он не оскорбился, потому что в глубине души знал, что Лиговской прав. Но именно в тот момент он понял, что никогда больше не станет сотрудничать с ним, какие бы выгоды не сулило для его производства черпание тайн Лиговского. Крисницкий не желал унижаться принятием того, что мнение этого человека о его личных качествах что-то значит для него.
– Тогда на кой черт ты вообще начал этот разговор?
Лиговской не ответил, в свою очередь усмехнувшись. Помедлив, он все же разомкнул уста:
– Михаил Семенович, я, конечно, понимаю, вы переживаете счастливые времена, но, если вы и дальше будете так вести дела, это не лучшим образом отразится на ведении фабрик. Личные отношения дельца вашего масштаба не должны преобладать над работой.
– Что? – неопределенно отозвался Крисницкий, с трудом вникая в смысл отповеди коллеги.
– Вы слишком много внимания отводите семье. Это позволено женщинам, но никак не нам.
– По какому праву вы даете мне указания?
Лиговской фыркнул, не удостаивая Крисницкого ответом. Он размышлял о том, что после свадьбы не желает ни каких-либо соприкосновений жены с семьей Крисницкого, ни, уж тем более, им самим. И вообще в последнее время Лиговской понимал, что не желает больше обитать в столице, так город на Неве опротивел ему. Он пытался убедить себя в этом, и отчасти это было правдой. Но в большей степени, конечно, здесь повинна была Марианна. Пусть больше никто не охотится на нее! Лиговской, несмотря на личные чувства, собирался продать собственные предприятия Михаилу, а на вырученные деньги прикупить землю в центре России и почивать на лаврах помещика. Но после этого разговора, не из-за ревности даже, передумал. Конечно, лучше всех о его наследии позаботился бы Крисницкий, не отдав его на поругание и разорение, но он так напыщен, смотрит на него, как властелин, несмотря на то, что сам происхождением не опередил его.
– Я отхожу от дел, но не предлагаю тебе выкупить мою недвижимость, – только и сказал Лиговской, втайне надеясь уязвить Крисницкого.
Ему удалось. Собравшись с силами, Михаил с отвратительной ухмылкой ответил:
– Уходишь от дел, чтобы покрепче удержать жену в золотой клетке?
Наступило молчание, которое, казалось, не в силах прервать был даже удар грома. Лиговской не покраснел, но взгляд его поведал Михаилу о многом.
– Понятное дело, – продолжал Крисницкий, поняв, что наступил собеседнику на любимую мозоль. По безотчетной тяге доставить боль человеку, крадущему у него Марианну, он продолжал игру в негодяя.
Если бы теперь он смог посмотреть на себя со стороны, вполне возможно, его оттолкнуло бы собственное отражение.
И снова мысль о любовнице нашла на него, как волна при купании в море и ударила с неожиданной силой, забрызгав солоноватой горечью. Несмотря на то, что Тоня потеснила ее, окончательно Марианна не ушла, да и не могла уйти из его жизни. Встречаясь с Лиговским, Михаил, конечно, понимал, что имеет к нему не только отношение по службе, но теперь до него дошло четкое понимание, что Лиговской недостоин такой женщины, как Веденина.
– Разумеется, такую надо стеречь, иначе останется потом только рога чесать. Не понимаю, с чего ты взял, что нашел жену по себе? Или захотелось пофорсить?
Лиговской остановил себя на мысли, что Крисницкий вопреки своему страху оскандалиться по старинной мужской привычке ждет завязки драки. «Нет, голубчик, тебе я не доставлю сегодня такой радости».
– Как бы вы не кичились своими связями с высшим светом, Михаил Семенович, придется вам признать, что из этого дельца я вышел победителем.
– Что это вы имеете в виду? – спросил Крисницкий с надменной улыбкой, которая, впрочем, омрачилась тенью непонимания, а оттого в некоторой степени страха.
– А то, что потеряли вы свою Марианну, сударь. И не стоит теперь выплескивать на мне свою досаду. Я, по крайней мере, действовал открыто, и, в отличие от тебя, честно. И если пытаешься довести меня до дуэли, тебе не удастся. Я приму смерть от кого угодно, только не от тебя. Это просто смешно.
Крисницкий, пытаясь скрыть волнение, не смог даже оскорбиться как должно.
– Мою Марианну? Ты знал… А я еще думал, что ты ненавидишь сплетни и живешь в затворничестве…
– Плохо ты знаешь, Мишель, людей, окружающих тебя. Слеп, как крот во всем, что не касается отвлеченных понятий и предприятий.
– Она за тебя идет от безысходности, – прошипел Крисницкий.
До этого обдумывая, стоит ли раскрываться совсем, Лиговской не удержался.
– Я ведь нарочно уговорил Федотова сосватать за тебя дочь, поскольку надеялся, что это отпугнет Марианну. И прав оказался. Она так любила тебя, даже в свете об этом знали и жалели ее, а ты… Впрочем, мне это только на руку. Что у тебя было к ней – инстинкт ли, чувство собственничества, забудь.
Лиговской люто ненавидел Крисницкого за то, что тот так играючи торжествовал над этой роскошной женщиной, так легко добиваясь своего, за то, что ему, Лиговскому, добровольно приходилось расхлебывать чужую нечистоплотность. За то, что Крисницкий – вершитель и незаживающая рана, а он просто хороший малый, будто ему что-то не доставало.
20
В блаженной полудреме Тоня раскрыла глаза. Теплое одеяло так ласково прикасалось к телу, что и думать о том, чтобы подняться, было невыносимо. В доме было невероятно тихо. Даже за окнами не цокали, как бывало всегда, лошадиные копыта. Сперва шум в столице доставлял Тоне неудобства. Теперь она привыкла и в первые минуты бодрствования обычно с невесть откуда взявшейся любовью к людям, шнырявшим внизу, под окнами, огладывала их и забавлялась попытками угадать, куда они спешат. За толстыми стенами дома протекала ее жизнь.
Во время завтрака, проведенного в одиночестве, Тоня размышляла о том, что неплохо было бы посмотреть, где трудится муж. Почему, когда она расспрашивает его об этом, он хмурится или пытается отшутиться? Тоня начинала ловить себя на мысли, что ревнует Михаила к работе и людям, с которыми он видится каждый день. У него своя, не зависящая от нее жизнь. Это не доставляло Тоне радости. То, что Крисницкий думал то же самое о ее занятиях живописью и ежедневных отвлеченных размышлениях, не казалось ей правдоподобным. Она вновь, как перед замужеством, чувствовала себя маленькой, глупой и забытой.
Госпожа Крисницкая со вздохом оглядела огромную гостиную и села за фортепьяно, в очередной раз задумываясь над тем, что все равно стремится к чему-то иному, иррациональному. Она достигла полнейшего, с точки зрения обывателей, благоденствия. И вот теперь, очаровательная хозяйка большого дома, жена богача, она понимала, что не отступили разом все беды, а, напротив, настали новые. Она любила людей, которые ее окружали, любила тем сильнее, что с детства училась принимать то, что дарует жизнь, не вдумываясь в то, что судьба могла потечь иначе. Но всегда и везде она чувствовала, что счастье ее зависит не столько от них, родных, друзей и с некоторых пор мужа, сколько от того, как она будет относиться к их наличию. И постоянно, ежечасно ее манил вечерний ветер, выбивающий из тщательной прически шоколадные пряди, ласкающие лицо и застревающие в зубах. На сердце опускалась тогда настолько стальная и сладкая тоска, что Тоня понимала, что эта грусть и есть ее счастье. Ко всем чувствам, исключая, быть может, ликование, примешивалась эта проклятая и благословенная неудовлетворенность.
Тоня вновь и вновь, думая тысячи дум и не отдавая себе в этом отчета, вертелась вокруг мысли, что единственный смысл жизни составляет способность чувствовать и стремиться к счастью. В очередной раз отведя голову и поймав себя на том, что отрешенно смотрит на блики на новой картине, купленной Крисницким для нее, Тоня встала, поблагодарила слуг и прошла в небольшую комнатку – кабинет мужа.
Когда его не бывало дома, Тоня забавлялась тем, что с ногами залезала в большое кожаное кресло и, напевая под нос недавно разученную мазурку, пролистывала его книги или ваяла письма. Часто она совершала походы по обширным своим владениям в поисках чего-то нового или просто соответствующего вдохновению настроения. Обнаженные натуры в особняке Крисницкого будоражили одиноко бродящую по галерее Тоню. Михаил обустраивал дом словно крепость, претендуя на изысканность и не жалея средств. Потолок, уходящий, казалось, в никуда, создавал видимость масштабности и монументальности.
Сегодня она по обыкновению уселась в любимое кресло и, чувствуя себя важной дамой, которой она, в общем-то, и стала, но отказывалась признавать этот факт, не чувствуя никаких изменений в отношении к ней окружающих, схватила пачку писем, принесенных утром. Послание Льва лежало вверху, Тоня поспешно разрезала бумагу изящным ножичком, раскрыла хрустящие лепестки послания и принялась читать, испытывая странную смесь признательности и настороженности.
