Мелодия ее жизни, смеха, запаха, глаз действовали на него, как алкоголь. Сердце Крисницкого вскинулось где-то очень глубоко. Заблудившиеся губы нашли цель и не отпускали ее, пока Тоня, обмякшая, покорная, полностью не подчинилась его воле.
Сердце дергалось в такт прикосновениям. Опускаясь все ниже по податливому телу, он в короткий срок добился многообещающих результатов. Ее увлекло интригующее начало, неразгаданная волна, бросающая в глубины животной сути, обливала Тоню, отчего не было ни сил, ни возможности противиться. Взрослый, он поначалу осторожно относился к Тоне, пытаясь не навредить и не сделать больнее, покрывая поцелуями обожженную предвкушением кожу.
Боль, как удар, разлилась по ее телу, быстро уступив место резкому стихающему пощипыванию. Она безропотно приняла бы это и раньше, да он сам препятствовал. Хотя реальность оттолкнула прежний налет фантазии и приукрашивания в этом вопросе. Сначала он пожалел ее, попытался проникнуть в ее существо и понять, каково молодой девушке терпеть в своей постели почти чужого человека. И не просто терпеть, но и потакать его прихотям. Крисницкий понимал, что рано или поздно разбуженная чувственность возьмет верх, и Тоня еще будет благодарна, но сначала лучше подождать. И прав ведь оказался! Теперь она, благодарная, нежная, повернется на подушке и, направив его руку обхватить себя за плечи, уснет. Невыразимое раньше тихое ощущение зыбкого счастья здесь, рядом с ним, зальет все ее существо.
Упоение обладанием и податливостью обеих его женщин здорово кружили Крисницкому голову. Он – вершитель.
13
Марианна неохотно приподнялась с постели, чтобы зажечь свечу. Придавив локтем длинные волосы, спущенные на простыни, она зашипела и со злостью откинулась на спину. В преддверии сумерек атмосфера комнаты казалась загадочной, хотя, возможно, так чудилось только ей, любительнице всего нераспознанного и мистического. Нужно было одеваться и ехать на спектакль, но не хотелось выходить из спасительных стен.
Уедет она. Надо уехать, чтобы не тянуть и дальше лямку недосказанности, лжи и порока. Теперь опутывающие ее сети стали слишком мучительны, ведь затрагивались не только их чувства, но и благополучие этой девочки, его жены. Почему ее образ только теперь начал мучить Марианну?
Михаил примчался к ней вскоре после злосчастного вечера в опере, после немых объятий в рассеивающихся потемках. Если она и хотела увидеть новоявленных Криницких, то только чтобы удостовериться в их благополучии и мирно отойти в сторону. Представить же, что вся эта оказия вновь закрутится, она не могла, не смела предположить, как слаба перед вспышками счастья, что ей дарил этот человек, едва ли думающий, что она чувствует, оставаясь одна. Конечно, она не говорила, была слишком горда, но так ли сложно читать по глазам? Да он просто не хотел, отгонял тревожных пташек. И странно было то, что она все ему прощала, покрывала самые нелицеприятные черты его личности.
– Я хотя бы не прикрываюсь заботой о рабочих, не лукавлю, пытаясь свои мерзкие делишки замаскировать под долг и милосердие, – сказал Михаил вчера, когда разговор коснулся Сергея Лиговского и его принципов. Только Марианне Крисницкий способен был говорить такое, потому что она не падала в обморок от его откровений. Перед Тоней поневоле приходилось быть более собранным. – Цель у всех одна – нажива. Я хоть не пытаюсь свое нутро выставлять в выгодном свете и обманывать себя. Якобы я так добр. Так, верно, судит Лиговской?
Марианна не знала, что думать насчет этих двоих. Крисницкий все делал для слаженности, любил, когда все хорошо и в порядке. Но причиной всего, даже заботы, было не милосердие, а потребность во власти, влиянии и деньгах. Ради чего всегда все затевается. Сергей Васильевич же, она понимала, был несколько иным, хоть Крисницкий и не верил в его благодушные мотивы.
– И упиваешься тем, что признаешь это и открыто кричишь, – лишь сказала она.
– Почему нет? – с удовольствием засмеялся Крисницкий.
Ее пронзили его бодрость, крепость, благоденствие… В контрасте с ней самой. «Почему не могу стряхнуть тебя? Признавая твои недостатки, твое обаятельное легкое двуличие, приспособленство? Видя тебя со всех ракурсов», – думала Марианна, но молчала. Ее пленяла его прямота, то, что он так уверен в своей правоте. И, право же, в нем действительно не было мерзости, свойственной двуличию, отталкивающей…
И снова Тоня незримо вставала между ними. Не то чтобы Веденину мучила совесть… Если девчонка не способна разбудить страсть в собственном муже, это ее недостатки, но… Марианна осеклась. Как ни старалась она сделать вид, что нечему ей стыдится, не выходило. Веденина, хоть и испытывала боль и, принимая во внимание врожденную тактичность и даже пассивность, окрашенную убеждением, что о подобных вещах не следует распространяться, негодование, которое в ней выражалось в громкоголосии и нервозности, быстро смирилась со своим новым положением, хотя и не предугадывала его. «Пока он хочет видеть меня рядом, я буду», – таков был ее давний вердикт на сей счет.
После спектакля, по обыкновению встреченного овациями, подбадривающими вскриками и благоухающими букетами, Марианна, откланявшись, скоро прошла в гримерную снимать образ. Зачастую она не стряхивала с себя кожу персонажа намеренно, потому что его боль и слезы казались ей легче и поэтичнее ее собственных несуразностей.
Красная обивка кресел, волнение перед выходом на сцену и перед зрителем, особое праздничное подрагивание перед началом и радость, детская беспричинная радость, разжигаемая даже от парадности костюма, от события, не покидали Марианну в театре, являлись ее вечными спутниками в полутеплых залах.
Задворки театра всегда пахли особенно, отлично от основного помещения – то ли деревом, то ли дорогими коврами, устланными по впечатляющим лестницам, то ли пылью сцены. Каждому месту на земле присущ свой неповторимый аромат. За кулисами, за занавесом еще и царил особый беспорядок действа, становления. Зачастую Марианна вспоминала, где находится и предавалась творчеству только под действием запахов, звуков и одухотворенных лиц, блуждающих в потемках по коридорам и настороженно улыбающихся ей, потревожившей их благодатный покой. Труд лечил, она знала это. Но все равно всякий раз, в сценическом облачении ступая на сцену, она думала, не сделать ли этот раз последним, не предпочесть ли независимость счастью материнства. Впервые за долгое время она не чувствовала, что единственное ее предназначение – служение театру.
Нежданно за кулисы, презрев пересуды, пробрался Лиговской. Преподнеся Ведениной соблазнительный букет, он сел возле будуара Марианны и, не озираясь, дал понять, что плевать ему на косые взгляды оставшихся в гримерной лицедеек. «Лучше убирайтесь сами», – говорили его глаза. Ему к лицу был смольно-черный фрак. Марианна не могла не отметить, что одет он оказался тщательнее вечера в опере. «Бог мой, он даже перчатки надел», – против задумки Марианна улыбнулась и, опустив занесенную с гребнем руку, любезно предложила гостю остаться. Ей было одиноко без уехавшей повидать родных Варвары, единственного друга в этом болоте лжи и фальши, когда призвание становится вторым я.
За увлекшим разговором она не заметила, что остальные актеры переоделись и разъехались кто куда – к семье или кутить, что было более вероятно. Лиговской, грозно хмуря брови и высказывая суждения искренне, быстро поведал о своих планах по расширению производства, чаяниях и привлечении иностранных мастеров, будто бы подозревая, что его слова не примут за истину.
– Крисницкий, повеса эдакая, взял на вооружение мою недавнюю болтовню и уже вовсю занимается этим. Вот клялся же себе не распускать язык.
Марианна, как обычно при упоминании имени любовника, слегка улыбнулась, втайне опасаясь, что, если не сделает этого, покажет волнение.
Затем, дав собеседнице щедрую возможность высказаться, Лиговской осторожно коснулся ранящей ее темы, касающейся семьи, прошлой и будущей, развязал ей язык и в короткое время получил повесть ее бренного пути. Не приукрашенную, но местами теряющуюся. Слушал внимательно, изредка вставлял замечания и вглядывался Марианне в глаза так, будто желал изведать всю их суть, а душу вывернуть наизнанку и посмотреть, действительно ли их хозяйка так хороша, как ему показалось вначале. Он и рад был бы понять, что обманывается, но чувствовал, что не найдет доказательств этому, что Марианна стоящая кандидатура для того, чтобы побороться за нее.
Неожиданно Марианна, поймав себя на том, что слишком ярко выражает эмоции, осеклась и вернулась в обычное свое состояние легкой настороженности и поразительной, въедающейся в собеседника проницательности. Когда Марианна смотрела на Лиговского, ему казалось, что она знает о мире больше его. Это пугало, затягивало.
– Зачастую не актеры берут мимику у людей, а наоборот, – вздохнула Марианна, поясняя перемену в себе его заинтересованному взгляду. – Получается диктатура поведения. И даже образа страданий. А я не хочу выглядеть неестественной в жизни. Так маяться, кричать, как на подмостках, никто в настоящей жизни не может, – слова Марианны, как всегда для Лиговского и людей, способных понять глубину ее распознания окружающего, прозвучали убедительно и обезоруживающе. Так что даже те, кто мог и хотел спорить, нехотя брались за это.
– Да, – ответил Лиговской, ведь ему больше нечего было сказать. – Может быть, именно поэтому ваши образы во время игры и в жизни кардинально различаются.
– Вы правы. Я вообще плохо понимаю, почему других так поражает, что я на самом деле простая непритязательная в быту и очень одинокая женщина.
– Быть может, все люди в той или иной мере заложники легенды, что создают себе сами. Утверждают же, что в социуме мы проигрываем множество ипостасей.
– Да-да, – пробормотала Марианна, улыбаясь подтверждению впечатления, что Лиговской вовсе не неотесанный неуч, выносливостью и удачей укоренившийся в богатых кругах, но не молящийся на них, как иные.
– Не понимаю только, почему все благовоспитанные женщины так пассивны? И вы в том числе, что уязвляет меня, – с печальным удивлением изрек Лиговской, следя за ее реакцией.
– Вы находите меня благовоспитанной? – усмехнулась Марианна. «Знает ли, – пронеслось у нее в голове. – Нет, должно быть. Такие ничего дальше носа не видят, не замечают подлости людей. И слава богу, иначе как бы он разочаровался».
Лиговской прекрасно понял, что она имеет в виду, очерняя себя, но виду не подал, продолжая так же прозрачно созерцать актрису.
– Разумеется. Торжество такта, воспитания и душевных качеств.
– А что, по-вашему, воспитание? Подавление естественных наклонностей в пользу угодных родителям, чтобы дети доставляли меньше хлопот. Торжество ограничений, ханжества и скрывшегося за фасадом порока. Так или иначе, все мы пляшем под дудку приличий. Можно негодовать, разрываться, но ничего не поделаешь. А если поделаешь – поплатишься, и жестоко. Так что можно говорить о навязанном законе, но все равно все всегда соблюдают хотя бы видимость закона. Только чувство омерзения не пропадает. И вы, и я – всего лишь дети века, безвольные негодующие созерцатели. Нет у нас ни сил, ни желания переделать мир.
– Слишком дорого переделывальщикам это обходится. Вспомните историю. Разве ее изучение не затем нужно, чтобы учиться на ошибках других? Женщины, по моему скромному и субъективному мнению, поскольку я не являюсь ни охотником до прекрасного пола, ни тем более жалким исследователем, способным только насмехаться над слабостями других, не замечая их в себе, обязаны вести себя сдержанно, холодно даже, чтобы не пострадать в силу… природной слабости – чувственности. Вы же буквально жаждете любви, истерически тянетесь к ней.
– А вы что же, нет? – удивилась Марианна. Со всем, что было озвучено до этого, она соглашалась.
– Мы, я думаю, меньше этому подвержены.
– Вздор.
– Может быть, – примирительно склонил голову Лиговской, не желая спорить и портить отношения с Марианной. Он казался сам себе очень мил и легок, да таким и выглядел теперь перед женщиной, на которую хотел произвести впечатление.
– Просто нам пострадать от собственной… как вы выразились «слабости» легче. Поэтому вы правы. Да, вы, наверное, верно подметили и о пассивности. Но это не только нас, дам касается, – протянула Марианна. – Пустословие не удовлетворяет. Писатели все спорят, пишут свои трактаты, а на деле что? Неужели они действительно помогают прогрессу? Сомневаюсь, что крестьяне читают их романы и преисполняются воли к борьбе… Или наоборот – к пассивному восприятию действительности. А те, кто читает, более восхищаются мастерством гениев наших, чем восприятием этого как руководства к действию. Кругом только никчемная болтовня, и нигде, нигде нет действия. Только мы искусством как-то можем влиять или шевелить, но мы не политики. А те нас в яму тащат.
– Это вы про отмену крепостного права?
– Я про его не отмену.
– Бросьте. Со дня на день произойдет. Император с прошлого года спорит со своими. И все больше привилегий, послаблений дворянам. Так что бог знает, что в итоге выйдет из этой похвальной затеи.
– Мало верится, – вздохнула Марианна. – А, если и случится, как это отразится на нас?
– Трудно сказать. Но, думаю, благоприятно. Хотя я промышленник, а не землевладелец, для таких, как я, главное – рабочие. А, если эмансипированные мужики хлынут в город, мне это только на руку. Больше рабочих мест – больше работы.
– Вы не мучаетесь от всего этого? – отчего-то спросила Марианна, надеясь услышать подтверждение, что не она одна страдает от неосязаемого, от того, что, скорее, в воздухе, в отношении.
– От чего именно?
– От давления общества.
Лиговской присвистнул.
– Мучиться… А толку-то? У меня иных забот хватает.
– Вы, верно, удалены от света, поэтому не так ощущаете на себе его гнет?
