Норильчонок. Всполохи детства

© Александр Жохов, 2024

ISBN 978-5-0062-6970-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Родителям

(Мой День рождения. Санкт-Петербург. 2022 год)

Вы ушли и оба стали ближе.

Оба стали ближе и родней.

Стали, будто, на голову выше.

И на жизнь прожитую мудрей.

В суете, стремительности жизни,

мама с папой – это навсегда.

Мы не замечаем, только ближе,

безвозвратность. Дальше пустота.

Я не смог из телефонной книжки

удалить родные номера.

И с упрямством глупого мальчишки

до сих пор жду вашего звонка.

Мамин голос ласковый: – Сынуля.

Сыночка, ну как твои дела?

Мама… Мамочка… Моя мамуля.

Ты прости, не радовал тебя.

Время вспять не ходит. Нет дороги.

Набело мы пишем черновик.

Мы в своих стремлениях убоги.

Как же редко помнили о них.

Тех, кто подарил нам радость жизни

Тех, кто наши выходки терпел.

Тех, кто прививал любовь к отчизне.

С нами огорчался и болел.

Принимая дар любви обильной,

мы не в состоянии понять

важности Любви. Такой. Всесильной!

Что могли, лишь Мама с Папой дать.

Беглец

(Красноярск. 1972 год)

Сквозь зёрнышки просвечивало солнце

у самой вкусной ягоды на свете.

Я в палисадник ящеркою вторгся,

меня никто вообще не заприметил.

В кустах высоких сквозь листву и стебли,

смотрю, как ищут взрослые меня.

Не издеваюсь, просто днём отметил,

что дозревает ягодка моя.

Эх, взрослые, да чтоб вы понимали,

на палисадник вешая замок.

Замки мы ваши, даже не ломали,

я ужиком под плёнкой тихо втёк.

Вот все меня «теперича» ищите,

большие, да? Вам только невдомёк,

не поминайте лихом, не взыщите,

свою малинку съем я точно в срок.

И я заснул среди кустов в малине.

Спокойным сном трёхлетки без забот.

Я спал, а мама с папой голосили.

Я им уже ничем помочь не мог.

Под утро, вот, не трудно догадаться,

меня скрутили, я бежать не мог.

С моей малинкой мне пришлось расстаться,

но папка взял и выбросил замок…

Деда Ваня

(ул. Аэровокзальная. Красноярск. 1973 год)

В Цирке

(Москва.1973 год)

Голоса

(Норильск 1973 год)

Я бы отдал все игрушки.

И «пожарку», и коня.

Чтоб с утра до ночи слушать,

откровенно говоря,

лучший голос в целом мире,

что меня заворожил.

Мультик «Маугли». Багиры

голос голову вскружил.

С замирающим сердечком

к телевизору бежал.

Ждал я «Маугли», конечно.

Но Багиру больше ждал.

Мне уже четыре было.

Полных, пацанёнку лет.

Интонации Багиры.

Мне затмили белый свет.

Я уже немало песен

в телевизоре слыхал.

С грампластинки интересно

дядя сказки мне читал.

В радио визжала «Зорька».

«Пионерская» была.

«Хуже самой репки горькой!»

Вот бесила. Прям с утра.

Я признаюсь. По секрету.

Никому не говорил.

Что за голос, бесконечно,

Я Багиру… полюбил.

Всей душою. Всем сердечком.

Ждал свиданья, как шальной.

С ожиданьем бесконечным.

«Маугли»! Летел домой.

За тбилисское «Динамо»

не болел я, скажем прямо.

Было много важных дел,

но футбол всегда смотрел.

Вот наврал! Футбол я слушал,

над подушкой гордо уши

поднималися торчком.

Комментировал футбол.

Голос мудрого грузина.

Говорил, ни слова мимо,

он мне в душу попадал.

Вот ведь, профессионал.

Увлекательнее сказки

никогда не слышал я.

Просто замирал от счастья.

Вам признаюсь я, друзья.

Комментатор Махарадзе.

Имя я узнал, Котэ.

Воплощал футбольный праздник

на понятном языке.

Интонации красивы.

Тембр яркий и живой.

Хоть мячи летели мимо.

Для меня ты был герой.

Уходили люди с улиц.

Опустела вся страна.

Штирлиц на экранах курит.

Наш разведчик. Голова.

К телевизорам в квартирах

собирался весь подъезд.

Я средь тиканья на буквах

свой расслышал интерес.

Головою Штирлиц думал.

Голос Штирлица другой?

Он разведчик, надо думать.

Маскируется. Герой.

И от дыма по квартире,

где «весели топоры»,

Капеляна голос, Фимы,

с хрипотцой. Что ждали мы?

Закурили пол Берлина.

Штирлиц плавает в дыму.

Очень жадно, дяди Фимы,

интонации ловлю.

Глуховатой хрипотцой

он кружился надо мной.

Я внимал заворожённо.

В нём уверенность. Покой.

Мог я слушать бесконечно.

Каждый день по сотню раз.

Ведь уверенность в Победе.

Голосом вселял он в нас.

Как Касаткину услышу,

Махарадзе, Копеляна.

Детство снова станет ближе,

словно и не пропадало.

И из памяти всплывают.

Стоит лишь закрыть глаза.

Оживают. Увлекают.

Мне родные голоса.

Аэропорт «Северный»

(Красноярск. 1974 год)

Кто тут главный по полётам?

Кто рулит аэрофлотом?

Вы не видите меня?

Только главный, самый, я.

Вот степен и деловит,

влез на крышу. Чудный вид!

Справа аэровокзал

шпилем небо подпирал.

От него перрон – бетон —

для судов воздушных дом.

Весь в весёлых огоньках,

весь в разметках – полосах.

И доколь хватает глаз,

как бы с крыши не упасть,

стрункой ровной поперёк.

Полоса – «посадка – взлёт»!

Шевельну рукой немножко

самолёт войдёт в рулёжку.

Пробежится по ладошке,

стоя поворчит немножко,

и, турбинами ревя,

вдруг помчится меж огня.

Что бегут по полосе,

чтоб в тумане видно всем.

Быстро скорость наберёт,

оторвётся и в полёт.

Я руками помашу,

облака растребушу.

Чтоб красивый самолёт

в небо поднимал пилот.

Из-за тучки, по порядку

ИЛ заходит на посадку.

«Восемнадцатый» любил

он домой, в Норильск возил.

Я прищурился, поправил

на глиссадочку направил.

Прямо посерёд огней,

чтобы мягче и точней.

Вот шасси на полосе

Счастлив я – довольны все:

Две вороны, голубь, кот,

даже, в огороде крот.

Влёт, посадка, карусель.

В небо, с неба, целый день.

Я за всеми приглядел,

но на крыше обгорел.

Жар, озноб. И в лёжку я.

Голова летит моя.

Впереди летит живот.

Полосы не видно. Вот.

Я к земле всё ближе, ближе,

из пике вдруг резко вышел.

Руки – крылья разведя,

пусть во сне. Летаю я!

Пятилетний я пилот,

мне не нужен самолёт.

Вновь на крыше главным стану,

сразу, как с кровати встану.

Первая книжка

(Норильск. 1974 год)

Завитушки и кружочки.

Буквы в ряд стоят на строчке.

Строчек ровных целый лист,

листик к листику прилип.

Корешок у переплёта —

очень тонкая работа.

А обложка классная,

кожаная, красная.

Буковки тиснёные,

с золотом, рифлёные.

Это просто «Фолиант»,

чистый среди книг бриллиант.

Этой книгой любовался,

засыпал и просыпался.

На меня смотрел, дружок,

этот красный корешок.

Тут вам надо рассказать,

в доме книг не сосчитать.

Папа в комнате моей

сделал полки на стене.

Всё от потолка до пола

было царством книжных полок.

Маме нравилось читать.

Папе полки собирать.

Книги в доме не тужили,

их читали, их любили.

Папа книг не понимал,

лишь журналы он читал.

«Вокруг света», – там всё странно,

про неведомые страны.

«Юный» был «натуралист»

Как живёт зелёный лист.

В общем «фауна» и «флора»,

для детей, но право слово.

Я вообще не огородник,

ни вчера и не сегодня.

Был ещё журнал хороший

«Техника» для «молодёжи».

Я его любил листать

и картинки вырезать.

И огромный, в сто страниц,

фотки очень умных лиц,

про «Науку» и про «жизнь»

в нём сплошные чертежи.

Папе было интересно,

– «Чтиво должно быть полезно»

Ну, листал журналы я,

только мамочка моя

лишь, свободная минута

открывала книжку. Круто…

В кресле ноги поджимала,

у торшера и читала.

Что-то было в этом действе,

видно в книжках интересней,

чем канючинья мои,

или младшей плач сестры.

На сестрёнки дикий ор

был короткий разговор,

громко «Яузу» включали —

это наш магнитофон.

Из динамика плыла песня,

слушала сестра.

Как певица Пугачёва

«Арлекиною» была.

А за ней бежал Леонтьев

из «Откуда» в «Никуда».

Мне четыре с половиной,

«Азбука», пока что мимо.

Я немножко потружусь,

я, конечно, напрягусь.

Пальцем ткнув, спросил я маму:

– Что за буква?

– Это? «Мама». Или просто буква «Эм»

Саша, а тебе зачем?

– А вторая в «Маме», «А»?

– Ну, конечно, голова!

В школе дети учат буквы,

чтобы понимать слова.

Мне до школы года три.

Долго, что ни говори.

И заветный «Фолиант»

улыбнулся: – Мал ты, брат!

Понял. Надо ускоряться.

До тебя быстрей добраться.

За неделю задолбал

всех, с вопросом приставал:

– Это? Это, что за буква?

Эта после? Вместе? Круто!

На виду «журнал листал»,

про себя слова слагал.

На второй неделе. Точно.

Прочитал я бегло строчку.

Сразу смысл уловил.

Текст со мной заговорил.

Я к строке прибавил строчку.

И читал от точки к точке.

Ну, заветный фолиант,

ты-то думал, я слабак?

Наконец, глубокой ночью,

чтоб никто не видел точно.

С полки книгу я стащил,

в предвкушении открыл.

Что случилось, я не понял.

Кто-то время отключил.

За ночь я прочёл запоем

половину, и героем

я заснул под утро с книжкой

на подушке, как мальчишка.

Папин голос:

– Офигел? Сашка, точно оборзел!

Ты зачем у мамы книжку

взял без спросу, а? Пострел?

– Дочитаю и отдам.

Мам, скажи ему. Ну, ма-а-ам.

Я привычно заканючил,

пробурчав:

– Пардон, Мадам…

Мама глазки распахнула:

«Боря, слышал, что сказал»?

– Я сказал, пардон, Мадам.

Позже книжку я отдам.

Мне немножко, дочитаю…

Тут и папа в ступор впал.

Я читал открыто. Споро.

Много слов мне незнакомых.

И опять с расспросами

приставал ко взрослым я.

– Что такое «будуар»?

– Что такое «кардинал»?

– «Тама», туалетный стол???

– «Шевалье»? Он что – «Осёл»?????

Фолиант – «дремучий лес»,

мир загадок и чудес.

По тропинкам я плутал,

только к ночи дочитал.

Перечитывал раз двадцать,

чтобы в смыслах разобраться.

Мало, просто прочитать,

надо очень много знать.

Честно. Многого не понял.

Мал ещё. «Аника воин»

Фолиант на место встал.

Я с ним новый мир узнал.

На диету сел друзья,

книжка – день, большая – два.

По ночам не спал при этом.

Время жалко на обеды.

Волков, Носов, Михалков.

И Бианки, и Житков.

Заходер, Маршак, журналы

«Жизнь – Наука», для забавы.

Много лет прошло с тех пор.

И в обычный разговор.

У своей спросил я мамы.

Стёрла память. Жизни драмы.

– Книга первая моя,

вот совсем не помню я?

Улыбнулась мама тоже:

– То, «Шагреневая кожа»

Оноре Де Бальзака…

– Ей, спасибо, на века.

А ещё, спасибо маме,

у торшера, на диване,

на софе и на тахте.

К книгам страсть

привила мне.

Карусель

(Рудник «Медвежий ручей». Норильск 1974 год)

– Ну вот, знакомься «Гуся», сын!

Отец с драконом говорил.

Меня перед ковшом поставил

и, важно, стало быть, представил.

Зубами в землю ковш воткнулся

и, даже мне не улыбнулся.

– Привет. Я Саша. Мне пять лет.

Ни звука. Тишина в ответ.

– А «Гусь» …?

– Тут просто. Гусеничный.

Пятикубовый ковш, приличный.

Давай, на трап залазь, Санёк.

– Я не достану. Ты б помог.

Отец схватил кусок цепи.

Трап опустил.

– Пап, подсади.

– Давай, вскарабкивайся, мелочь.

– А сам то… – мне сказать хотелось,

но я смолчал. Да ну его,

он шутит так. Не очень, зло.

Он, в целом, даже добродушен.

Да и помощник тут, к тому же,

дылдометр под метра два,

он папы правая рука.

Помощник, то бишь, Машиниста.

В открытом руднике скалистом.

Здесь добывается руда.

В породе горной есть она.

Сверкает жилами вкраплений

запас на много поколений.

Ну ладно. Что я про руду.

Дракону в брюхо я иду.

По трапу мы взошли на мостик,

– А это, папа, что за хвостик?

У экскаватора торчит?

– То, кабель силовой лежит.

Толян ты что…?

Толяна сдуло.

Толяном кабель подтянуло.

Замок защёлкнулся в разъёме.

– Вот, блин, помощник. Что за горе?

Я испытал злорадство малость.

Вот и помощнику досталось.

Я «мелочь» и среди друзей.

Зато Толянчик – «ротозей».

В Машинном зале, иль отсеке,

Дракона сердце прячут в клети,

для безопасности людей,

чтоб не задеть рукой цепей,

что поднимают кверху ковш.

– В карманы руки и не трожь,

здесь ничего. На стенах полки

в них силовые установки.

Давай за мной, кабина здесь.

Открылась дверь. Ни встать, ни сесть.

Тут как в кабине космолёта.

Тут кресло главного пилота.

Два рычага, в полу педали

и много маленьких деталей.

Тут тумблерочки, рычажки,

повсюду странные значки.

Один я знаю:

– Папа, вот…!

– Знакомо? «Не влезай, убьёт!»

Толюсик, что оно на кресле?

– Схватил! Лечу! Уже на месте!

– А силовую запустил? Напругу?

– Кто тут командир?

Игнатьич, инициатива,

«макак» немало погубила.

– Давай, «макака», запускай.

– Как у «макаков» там? О'кай!?

Пошла вибрация слегка

от очень мощного движка.

Отец Дракона разбудил

и тот ковшом зашевелил.

Чуть сдал назад и понемногу

из пасти выплюнул дорогу,

и приподнявшись над землёй

как будто бы встряхнул главой,

квадратной и раззявил рот,

в него «жигуль» легко войдёт.

Им управляет папка мой,

Дракон от этого живой.

По мановению руки

в породу он вонзил клыки.

Как нож сквозь масло.

Полный ковш.

«Белаз» стоит, в него положь.

Нет, не «положь», а загрузи

и вновь взлетают рычаги.

Сижу, своим любуюсь папкой.

Как отбивает он атаку,

«Белазов», что стоят рядком.

Под ковш становятся бочком.

Он собран и в движеньях точен.

В работе весь сосредоточен.

– Не скучно, Сашка?

– Что ты, нет!

Прожектора и слепит свет

от нескончаемых «Белазов»,

что три ковша вмещают разом.

Гудок. Отъехал. И другой.

Здесь за руду ведётся бой.

Вдруг встали. Больше нет машин.

– Минуток двадцать постоим.

Пока доедут до отвала,

машин сегодня, как-то мало.

Я этих пауз не люблю,

достань-ка термос, чай налью.

Горячий. Обжигает рот,

под чудный мамин бутерброд,

в «припарке» взяли мы с собой.

Закинемся и снова в бой.

Ну вот, чего-то я сомлел.

Прилёг и сладко засопел.

Качаясь мягко на волнах,

в спокойных, безмятежных снах…

Как странно. Тихо глаз открыл.

Отец педалью пол давил.

А мы вращаемся по кругу

на месте стоя, врать не буду.

Отец глаза свои закрыл

и нас крутил, крутил, крутил.

И было в этом странном… «что-то»?

предвосхищение полёта.

Отец блаженно улыбался,

а я, чего-то, стушевался.

За папой, будто, подглядел.

Почувствовал, как покраснел.

Что происходит в самом деле?

Мы будто в странной карусели,

в кабине папа мой и я

и звёздно кружится земля.

– А дядя Толя где остался?

– Зуб у ковша у нас сломался.

Сейчас вернётся, поменяем

Ковшу мы «зубик» новый вставим.

Порода жёсткая пошла,

вкраплений нет, одна скала.

«Белаз» подъехал. Вышел Толя,

сгрузили «зуб» к ковшу на поле.

Немного в папе килограммов,

а в «зубе» вдвое, скажем прямо.

Сто тридцать честных килограмм.

Мой папа в одиночку взял.

Присел, поставил у ковша,

чуть поднатужился и: – На!!!

Одним рывком, в один присест,

зуб на ковше. – Крепи вот здесь!

Толян заклёпку резво взял,

он папу слушал. Уважал.

– Иди, Санёк, садись-ка в кресло!

Стремглав. Я пулей занял место

До рычагов достал и ладно

А до педалей? Блин. Досадно.

– Освой вначале рычаги.

Педали позже. Впереди.

Один рычаг вперёд, назад.

Там с усилением гидрант.

Второй, конечно, вниз и вверх,

Попробуй, мягко. Дёргать смех.

Давай назад и вниз. Отлично.

Теперь вперёд и вверх. Прилично.

Помягче в воздух погружай,

Как горсть воды в ладонь черпай.

Меня захлёстывало счастье,

какой отец устроил праздник.

– Так, подтяни к машине ковш.

Не плохо, Сашка, вот могёшь.

Отец ногой достал педаль.

Вот, что не сам. Конечно жаль.

Стоит передо мной скала.

Я замер и дышу едва.

– Давай, попробуй, аккуратно.

А не поддастся, ты обратно,

чуть ковш к машине подбери

и чуть пониже ковш воткни.

– Пошло!

– Куда б оно девалось?

Движок гудел. Скала поддалась.

Я чувствовал, как ковш тяжёл,

как будто сам я стал ковшом.

Как будто стал Драконом сразу

ладонью черпал. Раз за разом…

Про «Карусель» я не спросил.

Но я её не позабыл.

И только через много лет,

я осознал. Нашёл ответ.

Отец держал в руках «штурвал»,

глаза при этом прикрывал.

Мечтал мой папка стать Пилотом.

Он, до меня, учился в лётном.

Но, вот, родился я – «сынуля» —

мечты о небе упорхнули.

Штурвал сменил на рычаги,

но бредил небом, до тоски.

Та «Карусель» была «Полётом»…

и был я в ней вторым пилотом.

Прости, Отец. За всё! Прости.

Навзрыд я плачу…

…от тоски.

Капитан

(Лодочная станция «Валёк». Талнах 1975 год)

Меж Норильском и Талнахом

свозь короткий летний срок.

От рассвета до заката

речка славная течёт.

Взламывая лёд в июне,

бьётся бешено поток,

словно узники рванули

на свободу. Вышел срок.

Словно сквозь решётку клетки

на свободу, на простор,

очень дикий, очень редкий,

сокол в небо, взмыв, ушёл.

А потом река стихает,

скинув зимний саркофаг.

А потом вода спадает,

укрощая буйный нрав.

То лазурно – голубая,

то свинцовым серебром,

меж брегами отражая,

солнышко, Полярным днём.

И на бережке пологом,

там, с Норильской стороны,

Лодки в ряд, друг к другу боком,

в ожидании волны.

В ожидании сезона, в заполярье,

«Рыбаря»

Как к законному улову,

к браконьерству, втихаря.

Там, законные строенья,

не балки, не гаражи.

Сейфов целое селенье,

в них суровые мужи.

Папка мой из них, суровых.

Сейф у нас роскошный, новый.

В нём хранятся под замком:

сети,

лодочный мотор,

сапоги длиннющие,

вёсла под уключины,

спас жилеты красные,