Золотое пепелище

– Угу.

Она без напряжения подняла тяжелый бидон – только покраснела шея, росшая из плеч, как у борца, и уши с растянутыми мочками, в которых покачивались сережки с сиреневыми камушками. Точно, ни капли не обронив, налила ему обливную кружку до краев.

– Давай, не филонь. До дна. В молоке вся сила.

Буренка была добросовестная, хозяйка ее – честная. Ни капли не разбавленное молоко, каждая молекула жира на своем месте, и вон какая маслянистая пленка на стенках посуды, аж мутит. Чередников, стараясь не дышать, безропотно глотал, а тетя Нюра, сцепив пальцы на животе, зорко следила за процессом питья.

– Допил? Вертай посуду, – и, отобрав кружку, немедленно ополоснула ее под рукомойником, потратив всю воду и обеспечив участковому увлекательное, полное впечатлений путешествие к колодцу и обратно.

Окинув многоопытным глазом Шурикову условно физкультурную фигуру, вынесла вердикт:

– Во-о-от так, с месячишко попитаешься подобно – на человека станешь похож. Тогда и работа пойдет, как положено.

– Спасибо, – выдавил Саша, подавляя отрыжку и надеясь изо всех сил, что наконец унесет тетку дальше, по делам молочным.

Однако тетя Нюра не собиралась нарушать ритуал: настало время утреннего доклада, и она твердо намеревалась изложить властям все, что сотворилось за ее смену в поселке.

– На даче у Афониных поскандалили относительно консепции Брехта, – тетка Нюра завела глаза горе, припоминая услышанную формулу, – в свете последней резолюции относительно толкования буржуазной драматургии. Катерина Ивановна полночи рыдала: на собрании труппы протащили ее понимание образа Дюймовочки, вызывали «Скорую». На даче Тендикова тоже было происшествие…

– Что стряслось? – вяло поинтересовался Чередников, понимая, что если он не подбодрит это информбюро, то оно будет торчать тут до обеда. Спешить-то ей уж некуда, его флигель она всегда последним навещает.

– А они снова Аглаиной самогонки нализались, молочком запили и начали обнажать эта… кричащие противоречия жизни.

Шурик перепугался:

– Что?!

– Не боись, – успокоила тетка Нюра. – Васютка, поденщица их, говорит: это у них нервное. Они ж деревенские. Как очередной раз в деревни свои смотаются, на Алтай или еще куда, так их и начинает корчить от тоски по родине. К тому же от Тендикова жена сбежала к драматическому тенору, это на Лесной улице. А Пашка, который этих, с десятого дома, ундервуд…

– Вундеркинд, – поправил участковый.

– Во-во, тебе виднее… Тот в чужой огород за клубникой влез. Не знал, паршивец, что отошла уж. Получил крапивой по мослам, а его мамка, которая поет эту… ну, ты знаешь.

– Ага.

– Вот, пришла скандалить. Получилась перепалка, мамка голос сорвала, теперь неприятность…

– Угу. А что, Аглая снова гонит?

– Еще как, – подтвердила тетка Нюра и, чуть поколебавшись, выставила-таки на стол бутылку. – На вот тебе как вещественное доказательство.

– Чего это? – осторожно спросил Саша.

Молочница удивилась:

– Как что? Я ж говорю: гонит бабка Аглая внаглую. Чистый спирт, будь покоен.

– Да мне-то зачем? – промямлил он.

Бутылка мерцала, как брильянт, внутри загадочным топазом так и клубилась жидкая вселенная, запретная, манящая, обещающая открыть все тайны мироздания, придать силу Самсона с Геркулесом, а потом погрузить в счастливое небытие.

Тетка Нюра небрежно обмахнула сосуд со сказочным джинном своим рушником.

– Руки протирать или еще что – это тебе виднее, не знаю, зачем. А вот еще что, – она выложила на стол еще кусок масла в вощеной бумаге, – матери отвезешь.

Молочница маму Веру Владимировну ни разу не видела, но заочно прониклась к ней огромным уважением, что косвенно свидетельствовало о том, что и к нему эта мощная тетка относится с любовью и симпатией. Хорошо образованных, требовательных дам из юридической консультации и добрую деревенскую тетку, еле умеющую прочесть газету, роднила симпатия к вежливому и хорошо воспитанному Саше, которую они неумело скрывали за показной строгостью. Вот и сейчас Анна Степановна требовательно спросила:

– Ты когда собираешься к родительнице?

«Все-то ей знать надо», – подумал Чередников, но вслух ничего не сказал, просто скромно, вежливо заверил, что вот сейчас побреется, причешется и поедет.

– Вот и хорошо, – солидно одобрила тетя Нюра, неодобрительно покосилась на его прическу. – Хорошо б и обкорнаться. Главное, не забудь вернуться, а то знаем таких! Во, Каяшевы из седьмого дома на Лесной: понабрала, понимаешь, на троих молочного – и на тебе, съехали. Третий день стучусь – все без толку.

– Каяшевы, Каяшевы, – повторил он и вспомнил.

Хороший, ничего себе домик, небольшой, старательно ухоженный, свежевыкрашенный, окна чистые-пречистые, наличники белоснежные и палисадник – райский сад. Три яблони, вишни, груши, смородина, крыжовник – всего было вдоволь, хотя никто за этим всем не ухаживал, а они все усыпаны плодами. Чередников был там при первичном обходе, добрался ближе к вечеру, когда особенно упоительно пахли фиалки. Да уж, тут картохой землю не обременяют, лишь небольшая «витаминная» грядка с зеленью. Старенький, но ухоженный, словно сказочный домик, открытая веранда, уставленная цветами, увитая хмелем.

Обитают там трое: хозяйка, Каяшева Ирина Владимировна, черноглазая, черноволосая, с ослепительно-белой кожей, маленьким алым ртом. Красивая. Правда, голос грубоват и немного… развязная, что ли. Наверное, по ремеслу положено. Она вроде бы портниха. Мама после того, как перестала помещаться в типовые одежды, шила в ателье и говорила как-то, что настоящая модистка должна быть несколько развязной, непросто скромнице шарить по чужим телесам с сантиметром.

На веранду обычно вывозили на коляске маму хозяйки, Веронику Матвеевну, добрую старуху с на редкость красивым голосом. Она без ног, ходит с ней тетя Дуся, сиделка – большая, плотная, с широкими сильными руками. Лицо у бабки было совсем не такое красивое, как у дочери. Та вообще была не особо приветлива; бабушка, интимно понизив голос, жаловалась, что «Иринушка не позволяет деткам приходить», так они пробираются, когда ее нет, и пасутся «у бабули».

Вероника эта Матвеевна – приветливая, простая старушенция, словоохотливая. Она настаивала на том, что новый участковый – «Можно вас звать просто Сашей? Вот и славно» – просто обязан попробовать ее фирменное варенье из незрелых грецких орехов, которые ей специально привозят из самого Сухуми. Чередников попробовал – в самом деле божественно.

«Уехали, значит. Чего это они вдруг схватились, это в разгар-то дачного сезона? А ведь вроде как Вероника Матвеевна баяла: мы тут до октября, а то и рискнем на зиму остаться. Жаловалась, что ноги совершенно не ходят, легкие слабеют – „Верхнее la беру уж с трудом, так и помереть недолго”».

Однако тетка Нюра не была склонна к снисходительности.

– А вот за молоко не заплатили, – проворчала она в унисон его мыслям. – Если ж каждый будет так себя вести – легко разве? Они ж там, в городе, думают, что молоко из колонки льется, а масло на дереве растет. И потом что ей, Ирке-то, жалко? Ведь деньжищ видимо-невидимо, мильон на мильоне, а мне на одном сене разориться недолго, да еще пастуху этому, сволочи, плати, а он вон че… – и забыв, что этого уже костерила, принялась заново излагать обиду с выменем и осокой.

Спору нет, съезжать, не заплатив молочнице, – последнее дело. Тем более если мильон на мильоне. Откуда такие сведения – кто знает, но тетка-то Нюра в комнаты вхожа, ей виднее. Саша лишь для порядка уточнил:

– Что, прям так мильоны?

Молочница настаивала:

– Мильоны мильонов! Она ж, Ирка, первая портниха на Москве, вот и раздобрела. Вся драгоценностями увешана, как елка, на золоте сидит. Это только то, что я видела, а кто их знает, что в подполе?

Тут она спохватилась, засобиралась:

– Все, недосуг с тобой. К матери съезди и поклон передай, не забудь.

Чередников заверил, что непременно передаст, не забудет, тем более что все равно собирался.

«Масла вот отвезти, – соображал он, косясь на бутылку с «вещдоком», оставленную молочницей. – Ишь ты. Дымчатый, а вот если так повернуть, на свет, то как слеза прозрачный. Небось воняет?..»

И пузырь этот негодный, который только что красовался, дразнил неприступными крутыми боками, как будто сам прыгнул в руку.

…Уж сколько раз твердили миру, что сначала надо мать навестить, а уж потом дегустировать самогонку тетки Аглаи. Беда в том, что Сашка был воспитан в крайней строгости и сухом законе, так что пить начал тогда, когда все сверстники уже завязали. А тут еще этот стакан в подстаканнике, вызывающе сухой. Нашелся и кусок бородинского, и как раз маслице тетки Нюры.

В общем, не перенес соблазна участковый.

Он очнулся лишь глубокой ночью. Сразу не поняв, где он, переполошился: на электричку же опоздает, – и снова, как давеча утром, подлетел на панцирной сетке кровати. Только на этот раз, застонав, упал обратно. Какая электричка? С трудом повернув глаза в глазницах, глянул на ходики: спасите! Три ночи. А день, день-то какой?!

Все, конец ему. Проклянет мама, и умрет он под забором, проклятый и забытый, и похоронят его за кладбищенской оградой, и будет он неприкаянным привидением бродить до второго пришествия.

Какая злая же Аглаина зараза оказалась! Лилась жидким хрусталем в прозрачный стакан, пилась, что характерно, как родниковая вода, а потом битва завершилась нокаутом: хомо сапиенс капитулировал перед химической формулой. В горле скрежещет, во рту так погано, точно кошки погуляли, в ушах кровь стучит…

Нет, стоп, не кровь. Это кто-то в дверь колотит. Сквозь щели в досках мелькал фонарный свет, и незнакомый голос вопил с улицы:

– Слышь, как тебя там, участковый! Подъем! Пожар у тебя!

Адское действо было в самом разгаре. Старый дом полыхал самоотверженно, пылал с такой готовностью, точно был построен для этого. Жаром от него так и перло, близко не подойдешь. Яркие языки пламени рыжими хвостами плясали в небе, и искры свивались в огненные спирали и кольца. Дым валил густейший, ядовитый: видно, хорошо был покрашен домик, старательно. Корчились в огне, погибали замечательные деревья, обугливались кусты.

Пожарные, правильно оценив ситуацию, принялись проливать соседский дровяной сарай – то-то наутро хозяев сюрприз ждет. Они-то, сердешные, накупили дровишек заблаговременно, чтобы просохли за лето.

– Чей домишко-то был? Кто обитал?

– Каяшева Ирина Владимировна, ее мать, Вероника Матвеевна, и сиделка, она ж домработница.

– Надеюсь, что там их не было…

– Молочница говорит, они съехали три дня как. У них квартира на Беговой.

– …и это очень удачно, что съехали, – одобрил пожарный.

Очень уж хорошо, что хозяева не видят, как годы их жизни, с трудом налаженный уют, добро всякое – в общем, красивый дом и цветущий палисадник превращаются в черную, мокрую, жирную груду, из которой торчит лишь выстоявшая закопченная печь с покосившейся от жара трубой.

«Вот так-то райские кущи в нашем несовершенном мире чаще всего и оборачиваются в руины и пепел. Вечна в нем лишь философская пустота, по которой блуждает вечная же, неприкаянная, банальная мысль о том, как проходит земная слава…»

От мрачных похмельных размышлений его оторвал пожарный:

– Собственно, вот, – он указал на пепелище с таким видом, точно сам это все натворил и работой гордится, – ищи хозяев, участковый, пусть разгребают. Так-то криминала не видно, опергруппу нет смысла вызывать?

– Не знаю.

– А ты узнай. Хотя чего, тебе ж по шапке получать.

– Это за что же? – очнулся Шурик.

– За все, – не мудрствуя отозвался огнеборец, – и мой тебе дружеский совет: выясни первым делом, кто им проводку бандажил. Не исключено, что короткое замыкание. И возьми на карандаш умельца – не то, помяни мое слово, увидимся еще не раз. Ладно, бывай.

Скрылась с глаз пожарная машина, бодро расходились немногочисленные зеваки, делясь впечатлениями. Разговоры велись в том ключе, что ни черта эти пожарники не понимают: проводка ни при чем, потому что делал ее Михалыч, а лучше него мастера и в Москве не сыщешь. Участковый, ощущая, что его бедная голова снова начинает трещать, достал блокнот, карандаш взял на изготовку:

– Михалыч – кто это?

Ему охотно пояснили, что самый наилучший электрик, с допуском и шестым разрядом, обитает с незапамятных времен в дежурке у шлагбаума. И если ему, власти, позарез он нужен – то с утра наведайся, потому как накануне Михалыч отдыхал с шуряком, и прочее.

Хорошо, что темно, можно не стесняться морщить осунувшуюся физиономию.

– Понял я, понял, – заверил участковый. – Так если не проводка, то, может, поджог? Граждане, может, кто что слышал? Угрозы, ссоры, конфликты? Свидетели есть?

Все немедленно и дружно засобирались по домам, ибо поздно. Четверти часа не прошло, как Саша остался один на пепелище, переминаясь, как дурак, с ноги на ногу. Впопыхах он не надел ни носков, ни портянок не замотал, так что пятки, как оказалось, стерлись в кашу.

«Надо бы пойти, перекисью залить», – соображал Шурик, вспоминая санитарно-гигиенические наставления, полученные в детстве. Вот вроде бы лето, а в этих чертовых Морозках до того свежо, что не хотелось отходить от теплого места. К тому же если поджать пальцы и ступать аккуратно, то, может, и ничего…

От дома осталось немного, лишь остов и груда черного обгоревшего хлама. Серая хмарь висела в воздухе, смешиваясь с уже занимающимся утренним туманом; ветер с водохранилища не мог его разогнать – он лишь клубился, и тогда точно какие-то то ли шутихи, то ли призраки гуляли по пепелищу. Лопнувший от жара гипсовый пупс торчал там, где недавно была лесенка на веранду, и единственным глазом с горечью смотрел вдаль.

Сплошной уголь, пепел и воспоминания.

Чередников осторожно прошел по периметру пожарища. Хмель и похмелье покинули больную голову, и постепенно в памяти воскресали некогда усвоенные приемы исследования такого рода пепелищ. Можно не дергаться, не бояться дать неправильный ответ, опозориться и срезаться, а спокойно постараться… ну, в целом поиграть в следователя. Ничего страшного, все равно никто ничего не увидит. Как это там? Общий осмотр места, прилегающих территорий, изучение следов транспорта и ног, ведущих к месту происшествия и от него…

«Ну да, ну да, раньше бы сообразить. – Саша не без труда вытаскивал сапоги из чавкающего «чернозема». – Поди тут, исследуй…»

Да и темновато. Он попытался подсветить спичками, но они, как на грех, отсырели, и к тому же их свет не мог разогнать плотной взвеси из пепла и тумана. В любом случае детальный осмотр придется отложить до утра. Что до очевидцев начальной стадии пожара, коих также, согласно учебникам, необходимо было найти и допросить, то они разбрелись по домам спать. Само собой, никуда они не денутся, но потом…

Прилив энтузиазма сменился сонной апатией; Саша понял, что ноги у него стерты до последнего предела и как он добредет до своего флигеля – непонятно.

Осмотреть, что ли, проводку? Вот тут, вдоль по стенам, явно идет то самое, витое-оплавленное. «Ну она-то точно останется на месте. И все вещи тоже с утра будут там же, куда попадали, – сонно размышлял Шурик, вороша палкой обгорелую кучу какого-то тряпья в окружении обугленных деревяшек – в прошлой жизни комод, надо полагать. – А вот не пойти ли на боковую? Завтра что у нас? Воскресенье? Домашнего каяшевского телефона, должно быть, нет… спрошу. В понедельник в любом случае найдется. Где она там, говорила? Общесоюзный дом моделей одежды, это на Кузнецком Мосту. Что ж, если домашнего номера нет, позвоню на службу, обрадую. Вот оно как бывает: пожадничала, зажала рубль-другой у молочницы – и целого дома лишилась…»

Он собрался было выбросить палку, но что-то на нее намоталось соплеобразное, мерзкое и тянучее, прилепилось и вцепилось намертво. Саша машинально потянул, вытаскивая липкую ленту.

«Синтетика какая-то, – откашливаясь от едкой пыли, подумал он. – Научились же что-то делать, даже в огне не горит».

Снова зажег спичку, увидел, что на палке повисли останки какого-то тканевого изделия, скорее всего, сумки или мешка. Вроде бы в прошлой жизни синего цвета, и даже сохранились на боку напечатанные буквы «Рига» и оплавленная картинка, судя по всему, изображавшая какой-то тамошний собор.

«Точно, мешок. Поверху вот прошито, и оплавленный шнур висит. Скорее всего, мешок для сменки, которые в школу носят или на тренировки».

Чередников, совершенно расквасившись, сдался, широко зевнул, отбросил палку и побрел, хромая, досыпать.

И вот ведь какая штука: пока тащился до своего флигеля – аж глаза слипались, как оттаявшие останкинские пельмени, с трудом взобрался на крылечко и дополз до кровати, а как рухнул на нее, заколыхали его, как на волнах, панцирные пружины, убаюкивая – так и сон долой.

Почему-то не давала покоя мыслишка, зудела в больной голове, ворочалась и, казалось, царапала: откуда и для чего в дамском царстве сугубо детская или там – и тем более – спортивная вещица? Перед глазами маячила Каяшева – такая вся гладкая, отполированная, с высокой прической, прям королева. Такие детей не заводят, не до них им. Может, к тете Дусе приезжал какой-нибудь внучок?

С трудом удалось все-таки забыться, но только-только глаза завел – и завыла под окнами тетка Нюра-с-трудоднями:

– Молок-а-а-а-у, кому молока-а-а-у!

«А ведь вот еще что свербит, – вдруг понял Саша, внезапно проснувшись, – подпол. Тетя молочница говорит, что у них там был подвал. Возможно, придумывает, брешет, но, в сущности, зачем ей врать? И знать она могла самым простым образом, например, помогала молоко перенести в подпол, чтобы прохладное было. Она-то в доме была, и не раз. А что, если подпол есть? А что, если там, в подполе, вдруг…»

Ему совершенно не хотелось думать о том, что именно там может быть. При одном подозрении все нутро обдало ледяной волной, аж зубы застучали. Саша задергался. Зачем потребовалась вся вот эта самодеятельность, партизанщина? Надо было тотчас начальство дергать. Впрочем, как раз это никогда не поздно.

«Что-то я не подумавши сделал. Надо было сразу опергруппу вызывать. Может, сейчас? Нет, лучше уж тотчас к Порфирьичу. Он старший, пусть и соображает».

Ведомый этим похвальным желанием (и куда менее похвальной трусостью), Шурик быстро облачился в положенные одежды и отправился к руководству.

Начальник отделения, капитан Макаров Альберт Николаевич, был мудр, опытен, немногословен и язвительно вежлив. Вскоре тотчас по прибытии Чередникову прямо сказали, что он весьма кстати, поскольку руководство собирается на пенсию, разводить пчелок и растить лук, а до того придется срочно выковать из салаги-лейтенанта человека. Ситуация осложнялась тем, что сам капитан не имел не то что высшего, но и, скорее всего, среднего специального образования и весь свой богатый, пусть и специфический опыт приобрел прямо тут, в Морозках. А потому саркастически относился к шибко умному подчиненному и с наслаждением тыкал Сашиным выдающимся носом в любую мелочовку. Обращаясь, что примечательно, неизменно на «вы», употреблял глаголы второго лица, что было оскорбительным.

Порфирьичем его про себя окрестил Шурик, по аналогии с хитроумным следователем из «Преступления и наказания». Они даже внешне казались ему похожими. Советский капитан Макаров был, надо полагать, копией царского полицейского чиновника: такой же язвительный, невысокий, толстоватый, с отчетливым брюшком, лицо пухлое, что твоя ватрушка, и посередке внутрь утоплено. Неизвестно, как тот Порфирьич выслушивал рапорта подчиненных, но наверняка так же: ухмыляясь, потирая ручки, с таким выражением на физиономии, которое явно говорило, что он тут самый умный, а остальные – дурачье набитое. И глазки у того тоже наверняка такие же были – теряющиеся среди щек, набухших век и белесых ресниц – и поблескивали самым язвительным манером. Непросто сохранять воодушевление и проявлять оперативную смекалку, когда на тебя так смотрят.

Сам же Макаров наверняка думал о том, что было бы неплохо этого вот новоиспеченного сыщика выдрать на конюшне, но, к сожалению, нечем, да и негде. А жаль. Потому что когда приходит новоиспеченный участковый, от которого ожидают рапортов о полном искоренении самогоноварения, хулиганства и бытового рукоприкладства, а он играет в детектива, то самое лучшее, что можно сделать – это устроить показательную порку.

Шурик, воровато ликвидировав последствия своего «творческого» запоя и ночных бдений на скорбных пепелищах, свежий и подтянутый, заявился на доклад к начальству и начал довольно бодро и в чем-то вальяжно излагать соображения по поводу ночного происшествия, а равно и подозрения, возникшие в связи с агентурными сообщениями гражданки… э-э-э-э, а как Нюркина фамилия-то?

Порфирьич молчал, смотрел, и под его взглядом Чередников быстро увял, сбился с молодецкого ритма и замямлил. Капитан поинтересовался самым невинным образом:

– Ну-ну? И как же фамилия-то гражданки Анны нашей, Степановны?

И, послушав неуставную тишину, в сторону, точно откашлявшись, процитировал инструкцию по службе:

– «Всесторонне…» Кхе-кхе, нд-а-а… «изучать состав населения». – И, уточнив, все ли у товарища лейтенанта или ожидать иных ценных открытий, приступил к воспитательному потрошению: – Стало быть, вы, товарищ лейтенант Чередников, решили податься в эмпиреи. Страдаешь дедукцией вместо того, чтобы заниматься делами насущными. – Заметив намек на возражение, охотно уточнил он свою мысль: – Вы, надо полагать, спросить хотели: какими делами? Отвечаю: выполнять устное распоряжение непосредственного командования об отработке населения по факту попытки кражи с дачи товарища Волкова Павла Павловича.

Открывшийся было чередниковский рот захлопнулся; сам Саша, испытывая стыд, облился ледяным потом. На это в самом деле возразить было нечего. Пять дней в самом деле имел место казус: неустановленными лицами были отжаты ставни на окнах дачи названного товарища Волкова, извлечен крепеж из деревянного полотна, выставлено стекло. И, наверное, влезли на дачку – иначе ради чего все это? Однако фактически никто не видел, влезли или нет, а определить, взяли ли что и вообще что там внутри изменилось, никто не берется. Соседи в этом доме не бывали, а хозяин дачки до сих пор не может добраться до Морозков, чтобы осмотреться и сказать толком, взяли что или нет.

Просто же так взять и отмахнуться от этого происшествия невозможно, потому что этот Волков не простой Пал Палыч, коими богата родная страна, а Тот Самый, театральный и киноактер, заслуженный артист РСФСР, неоднократно воплощавший на голубых экранах образы геров-бойцов, хитроумных резидентов, мужественных разведчиков, а главное – милиционеров-муровцев, редкий красавец и выдающийся умница. Картины с его участием Саша до сих пор ждал у экрана с особым трепетом, к тому же вот уже несколько лет снимали многосерийный фильм с самыми головоломными комбинациями, красочными сюжетами и красивыми, умными женщинами. И мужчинами, но это-то как раз не редкость.

Этот самый Волков, в перерывах между съемками, международными командировкам и прочим, иной раз наезжал на фамильную дачу, дом одиннадцать по Лесной, неподалеку от сгоревшего Каяшевского. Повреждения ставней заметила вездесущая тетя Нюра. И вот кто бы мог подумать, что, когда капитан Макаров на утренней планерке выдает нечто вроде: «М-м-м… некрасиво. Ну вы, товарищ участковый, порасспроси тут…», это вот и было «устное распоряжение»?

Чередников стоял безгласен, с поникнувшей головой, а начальство с огромным удовольствием занималось своим любимым делом – тыканьем подчиненного носом, точь-в-точь котенка в сделанную лужу.

– Вы человек с высшим профессиональным образованием, – зачем-то напомнил капитан, – должен, батенька, уметь расставлять приоритеты. Или именно эти лекции ты прогуливал?

– Я не…

– А если «не», то должен был расслышать и уточнить поставленную задачу. Так, повторяю: оставив в стороне бабские пересуды о «мильонах» и подполах, набитых ими, приступить к своим прямым обязанностям. Уточняю еще раз, для особо одаренных: задача номер раз – отработать население на причастность к попытке ограбления дачи заслуженного артиста Волкова. И учтите, – перед носом возник палец-шпикачка, перетянутый толстым киевским кольцом, – действовать надо максимально деликатно и учтиво, но без попустительств и миндальничания. Задача номер два – свяжитесь с гражданкой Каяшевой, сообщите о случившемся, отберите объяснения. Теперь все доступно?

– Так точно.

– Уверен?

– Так точно.

– Выполняй.

Чередников, порядком оплеванный, пошел прочь.

Доступно, как же, отрабатывай. Как прикажете, если чертовы Морозки кишмя кишат народным и заслуженным людом? Да, концентрация его меньше, нежели на Арбате, но исключительно потому, что у них дома, не квартиры. Они тут, как выяснялось, еще до войны принялись гнездиться целыми семьями: мамы, папы, дедушки, бабушки. И народ-то, как на подбор, весь творческий, нервный, к трудам непривычный, так что прибавляется целый штат слуг. Вот и изволь, товарищ участковый, всеми правдами и неправдами каким-то макаром пробиваться сквозь всех их домработниц и прочий лишний люд. Которые, к слову, встают крестом, руки в стороны, и допрашивают: вам кого, товарищ? И по старости лет и слабоумию совершенно не боятся ни формы, ни удостоверения.