Медово-гранатовый бензин

Этюд 9

Вик в роли Жаворонка.

Площадь «Виселица» – Юго-восточный сад.

23-я зима. Солнцестояние.

Начало интермедии 1

Увертюру фестиваля отбомбили – пронзительный, негаданный гудок завершил ритмический рисунок.

– Ай-ай, солнце, – театрально прикрыла уши Эо. И, качнувшись, показала залу открытую ладонь, в которой каким-то магическим образом материализовался обрядовый медиатор, обрадовавший «Ротко». То был примирительный жест, мол, нельзя нести праздник, предварительно не познакомив гостей с Неистовым поездом рока – рельсовым транспортным средством темпа и ритма, используемым машинистом-дирижером для доставки на «Виселицу» сценического оборудования и артистов.

От вида верблюжьей кости Пореза прослезилась на ближайшего к сцене гостя и хлопнула пушистыми ресницами. Немыслимо выгнув тело, Эосфер сбила с себя заявочный настрой. И уподобившись вкрадчивой кошке, моргая метко незанятым сердцам, начала гладить струны «Ротко». Они нежно, в такт и сладость, зазвучали под медиатором. Но сразу потерялись в сигнальных указателях и сериях локомотивных залпов. На железнодорожную какофонию явилась Специя, разодрав низ экрана позади Утренней звезды. Судя по походке, душистый чертенок нес на себе печаль. Техническая команда приглушила основной свет, оставив кошку в красных семафорах.

– Мы на сцене-перроне Воина грома и рок-н-ролла, – погладив ластящуюся Специю, объявила Эо. – Расклад такой: волей Режиссера в этюдах я вам рассказываю о фактах и вымыслах великанской зимы, первой зимы, первой весны, первого лета, двадцать третей зимы и двадцать четвертой весны; вы – слушаете внимательно, визуализируете, где-то участвуете, сопоставляете, никогда ничего не понимаете, предполагаете, загадываете и наслаждаетесь. И только так ко мне явится Инфанта. И только так очистится она. И только так мы встретим рассвет.

Потянувшись, Специя скорбно промурлыкала, мол, для этого Эо придется удариться в иносказания.

Конец интермедии 1

На полотне Вальборга зимние и весенние машинисты предстали перед гостями в мозаичном обобщенно-абстрактном образе, ведь воины-волки и воины-ягуары бюджетно втиснули все их перипетии в одну-единственную картину, в один-единственный метафорический этюд. Многомерный холст вне четких смыслов и линий дробился, замещался и бурлил; чернели и краснели мазки, наспех затертые человеческими пальцами, кошачьими лапками, кистями и губками; белые и голубые, болезненные касания мешали что-либо разглядеть. Фосфор убила бы за столь грубую художественную работу.

На слоях двадцать третьей зимы, предположительно, грачи расхаживали по заминированному маковому полю. Играясь, они ловили искрящиеся снежинки, а чрезмерное усердие рвало их на снарядах и усложняло композицию артериальной и венозной пылью, горящими перьями и поднимающимися в воздух лепестками. Но все, везде и сразу покрывалось снегом. Такая вот динамическая картина.

Когда точкой на горизонте картины появился Поезд, изображение начало предательски дрожать. Эта дрожь спровоцировала цепную реакцию цвета по всей обозримой площади – последовательную серию взрывов и, как следствие, расползающихся в геометрической прогрессии дымящихся клякс. Снег начал испаряться, едва касаясь подрамника.

То гремел, грохотал, славился и надвигался Неистовый поезд рока: локомотив его задавал сумасшедший темп и ритм; тяга его превосходила тягу сторукого пятидесятиголового великана, в недрах рвущего базальтовые цепи на призыв гостей-олимпийцев; пункт его назначения намеренно размывался и показывался спорным, растянутым и отодвинутым во времени и пространстве; ход его не умалялся ни кобальтовыми бомбами взрослых, ни чистыми слезами детей, ни галдящими баррикадами маковых полей.

В тяжелой музыке Поезд обретал и терял всякий смысл, ведь струны архетипов и их механизмы превращались в звездные лебедки, растаскивающие области сознания машинистов по всем уголкам кабины на скорости пятьсот семьдесят шесть километров в секунду.

Но, несмотря на нагрузку астрономической экспрессии, многие машинисты не сдавались. Крича на алюминиевые листы обшивки, они стирали голосовые связки в бессильные лоскуты, пусть всевозможные вокальные приемы, угрозы и академические увещевания застревали в капроновых и пенополистирольных матах звукоизоляции: ни пассажиры, ни инженерно-технические работники, ни странствующие по багажным отсекам лисицы или вороны не слышали никого, ничего и никогда. Кроме металлических партий на электрогитарах. Кроме инструментальных увертюр того самого рока. И призрачных барабанов Сказочника, разумеется.

На посту яростного управления многие машинисты развязывали рельсовую войну, о которой никто, ничего и никогда не знал. Война шла в глубоком тылу, за стенами одного вагона, но доступное машинистам оборудование никак и ничем не саботировалось: провода не резались, трубы не гнулись, приборы не разбивались.

Засыпая, солнце, в головном вагоне, многие машинисты полагались на остросюжетную авантюру со спасением и вмешательством Всевышних сил, но антивандальные двери из твердых пород древесины и остекленные триплексом окна препятствовали вере, религиозному опыту и побегу на самом полном ходу.

Слишком много «но», конечно, – и гости уже перестали понимать, куда в девятом этюде ведет их Утренняя звезда, – но многие машинисты в Неистовом поезде рока не сдавались. Ведь никак не могли его покинуть.

Начало интермедии 2

Эо бескомпромиссно отвлеклась:

– Позволю себе время от времени «вставлять» интермедии: прерывать повествование, комментировать этюды и бессовестно возвращать вас в «Рёнуар» и на «Виселицу». Да-да, я должна была раньше вам это сказать.

Вслед за Специей, грациозно и дерзко, на сцену выпрыгнул Туше, так как рассказы о Неистовых поездах рока были его подкупающей слабостью. Из-за легендарного Межзвездного поезда «Нагльфара», наверное.

– В угоду сомнительному сценическому эффекту воины-волки и воины-ягуары приравняли дирижеров к машинистам, – доверительно сообщила гостям Эосфер.

– И всех их командировали в могилы под ковши землеройных машин Юго-восточного сада, – облизнулась Пореза, удобнее устроившись на голове ближайшего к сцене гостя, обхватив его горло хвостами и изобразив петельный венок. Без шансов, дорогой.

Туше крепко призадумался: «Странно, ведь машинисты-дирижеры обязаны заранее знать сложности праздничных маршрутов и каверзы фестивальных станций прибытия».

– В понимании свободы они нам неровня, – философски проурчала Специя. Впрочем, любовь ее к мудрствованию быстро перегорела, ведь очередной гудок застал кошку врасплох. Она изящно ушла от фантомного столкновения и завалилась пушистым бочком на кабель гитары. Потекли кошачьи чернила – «Ротко» расстроилась и сфальшивила, мол, гостям мало что понятно.

Конец интермедии 2

Жаворонок – машинист-дирижер двадцать третьей зимы – нисколько не интересовался семьей, бытом и досугом. Его честно заботили лишь формы и цвета поездной фурнитуры, ведь именно в количестве—качестве—расположении сидений, дверей и окон кабины машиниста вроде как угадывались ценности жизни. Хотя, существуя в области сравнительного символизма, – вдох-выдох мифов, вдох-выдох фольклорных сказаний, – Вик явно путал факты с вымыслами: для него по углам в тонах и полутонах прятались золотые герои и багровые чудовища; стук колес мешался со стуком сердца и оборачивался боем ритуальных барабанов; пылинки или снежинки на свету кружили в макабрическом танце. Но зачастую тени являлись не тем, чем казались: просто отражениями предметов, освещенных с противоположной стороны.

Зимняя работа в Поезде ожидаемо добила уставшего сверх всякой меры Вика. И вынудила его остановиться, задуматься и опереться на метровый пожарный багор – своеобразную дирижерскую палочку. Ведь из-за нагрузки в Поезде он уже не чувствовал ничего, кроме запаха забродивших яблок и груш; или снега; или несезонной зелени, гвоздики и прогорклой пшенной крупы; или приправ из молочая, остролиста и плюща. Но это не точно, ведь в Поезде ожидаемое шло вразрез с действительным.

По контракту Жаворонок имел полное право на свободу передвижения, но никак не реализовывал его. Приоткрытая на фалангу лазурно-серая дверь с карминовыми вставками из непрозрачного стекла, – отдых иль его метафора, – казалась ненадежной, даже хлипкой, но Вику никак не удавалось или не хотелось ее распахнуть, снять с петель или сломать. На первый взгляд какие-либо врезные или навесные замки отсутствовали, также нигде не было никаких замочных скважин, упоров или препятствий, но фигурные желто-красные ручки не поддавались даже под птичьим центнером Вика. Пусть он и был большим, крепким и упертым Жаворонком. Ввиду толщины деревянной рамы скрытые запорные механизмы исключались, но дверное полотно, словно воздушным швом скрепленное, намертво стояло в остекленном эркере: что с плеча, что рычагом, багром, кулаком или бранью эта красота никак не уступала Вику. И его это до щебетания злило, но почему-то усыпляло и делало похожим на старого-старого копьеносца, солнце, забывающегося на передовой.

Заметные со второго взгляда потертости, царапины, щербины и сколы намекали, мол, машинисты-дирижеры, гости, артисты и звери здесь слишком часто пользовались этой дверью, поэтому в упрямом желании войти или уйти Вик возился до полного изнеможения.

И Жаворонкам нужен отдых. С ускользающей мыслью о слабости Вик прикрыл тяжелеющей ладонью глаза, к ноге отвел багор и задремал. И провалился он в непродолжительный, бредовый, но осмысливающий сон.

– Фью-и-юи-фью-ю! Зараза, – проворчал Жаворонок.

Ведь он остался наяву, на износ работая. Струна меж ушей в костяном сотейнике натянулась; архетип воина выбил Вика из сомнамбулической колеи и заставил его встретиться с лысым пауком-птицеедом, принявшим заросшее ржаво-перечной бородой лицо либо за какого-то мясистого волосяного сверчка, либо за щетинистую оранжево-черную осу. Или за настоящего жаворонка, давнего врага. Вик сдавил несчастное членистоногое и, вложив всего себя с поворотом корпуса, впечатал его в стену. Но пожалел об этом: онемевшая после сна ладонь вмяла отполированную и подогнанную металлическую обшивку вагона, прострелив Вика от мизинца левой руки до желчного пузыря, окончательно его разбудив. Вик с обидой выпучил глаза и, попутно разминая мышцы, все-таки начал себя рассматривать: «Преподаватель с большой дороги», как ласково его звали любящие и любимые ученики. Прозвище это нашло подтверждение в отражении, так как на Вика смотрел коренастый добряк и злодей, играющий лицом свободно и искусно. Картину Жаворонка-разбойника довершала вмятина, из-за которой казалось, что у Вика пробита голова. Или прострелена? Да, точно так: позволив Гёцу спасти Цвёльфа, Вик перестал быть машинистом Поезда по экспансивной, – бах! – воле бессменного Режиссера всех фестивалей «Державного яблока».

Когда и как это произошло? На «Виселице» солдат Режиссера нажал на спусковой крючок – пружина сработала – боек наколол капсюль патрона – пороховой заряд воспламенился – с пулей в голову проник холод птичьей смерти – гильза ударилась оземь: выстрел прогнул умирающего машиниста к негорючему покрытию с кремниевыми вкраплениями, заставив струны его архетипов вибрировать, бренчать и заунывно выть. Но Жаворонки не сдаются: в заиндевевшей кабине казненный за неповиновение Вик уподобился Святогору, Беовульфу, Зигфриду, Роланду или иному персонажу со страниц романов Рейнеке. Рывком он растревожил, переполошил весь простор Юго-восточного сада – кольцевого кладбища поездов – от белого покрова снега до авроры цвета бирюзы. Пожарный багор, что примерз к его трясущимся рукам, из реквизита железнодорожного дирижера стал воспетым в эпических поэмах мечом. Или менее именитым, но эффектным и эффективным оружием. Сражаясь с чем-то ирреальным, но неизбежным, теряющий берега Вик дробил, вспарывал и почти отсекал краны вспомогательных тормозов, клапаны пневматических звуковых устройств, регуляторы давления, скоростемеры, радиостанции и прочие сигнальные лампочки, выключатели, тумблеры и сложные измерительные приспособления. И переворачивал он небо с землей, и разваливал несуществующих лошадей надвое, и выносил из жизни солдат с нашивками «МК.2». Вик высекал искры из ледяных щитов, вкладывая в широкие взмахи, резкие толчки и низкие выпады все свое сценическое, фехтовальное мастерство. Его тело доходило до известных пределов, мышцы забивались освинцованной кровью, перышки чернели, но неуязвимое механическое чудовище, в утробе которого бился Вик, никак не хотело повреждаться, открываться: ни ран в чреве, ни разрывов синтетических тканей, ни одной масляной гематомы. Победа Жаворонку была не по крылу.

Когда это «Виселицу» в сюжете сменил Юго-восточный сад? За панцирем из легированной стали, что стужей была укреплена, в кольчужных кольцах жил и нервов что-то копошилось. В нескольких метрах от пульта управления, за заваренными металлическими переборками с зачем-то прорезанными смотровыми окошками, в полутьме инженерного отсека сновали какие-то человекоподобные низкорослые фигуры, словно цверги землистые, колдующие над тяговыми установками Поезда, разжигающие его печи и не обращающие никакого внимания на ратные потуги Вика. Своим отвратным видом они вторили легенде, что звездные боги сотворили их из червей, на заре времен питавшихся трупом первого, в масштабе непостижимого великана. Вика ждала равная, незавидная участь: бригада где-то там плавилась от жара, а Жаворонок где-то здесь деревенел от холода.

– Фью-ю-ю-юи-ю. Я загадываю вернуться к семье, уделять ей время, любить и оставаться любимым. Я хочу жить.

Но Ангела в Поезде и в помине не было. И древко багра не выдержало натиска. Мысли Вика замешались на корпусе струнного музыкального инструмента, под медитативный траурный марш облаков. Краски событий начали выцветать со скоростью звезд-беглянок, трескаться и рассыпаться в едкую пыль. Покрытый патиной храм памяти сдал, сплющился и почти распался на инстинкты и какие-то атавистические программы, словно медная миниатюра, которой не место в Поезде, под гидравлическим прессом Режиссера. Сосуды в мозгу пересохли, нейронные связи перегорели, всевозможные горизонты событий стали лишь точкой в эпитафии Юго-восточного сада, у границ которого громыхали поезда. И Жаворонок, один из многих, окончательно и бесповоротно покинул сцену рельс и шпал: уволился одиозно, выронив свой легендарный багор и зарывшись сквозь подрельсовый балласт в самый Черный зал, в самый грязный ил осушенного «Нагльфаром» моря. И где-то на просторах Венеры сгорел покрытый патиной навесной замок, запирающий все медные отражения Рейнеке.

Этюд 10

Франка в роли Ётун.

Юго-восточная ставка.

23-я зима. После солнцестояния.

Начало интермедии 3

– Спи спокойно, солнце, – взмолилась Эо в гитарном соло. И ударила «Ротко» оземь, отогнав забравшегося на волнорез Туше.

Гитара сошлась с последним, почетным гудком – в легком пассаже Эо заключила:

– Зачем я вам рассказываю о смерти человека, которого вы не знали? Ну, после режиссерского убийства Вика воинам-волкам и воинам-ягуарам понадобился не старый, не устаревший машинист Поезда. Ведь на фестивалях «Державного яблока» и его окрестностей никогда не сдаются. И умирают на работе, солнце. Да и казнь одного сюжета рождает множество других сюжетов.

Соболезнования и сожаления были не в импульсивном духе «Ротко»: струны ожидаемо ослабли, провисли; гриф поник со всевозможной обидой. Какой своенравный музыкальный инструмент. Отказать ему в повторной отстройке за неповиновение?

Сыграв растерянность, Эосфер швырнула гитару в оркестровую яму, что под авансценой трудилась горном тех самых цвергов из Поезда, в Вальборг переплавляющих музыкальные инструменты во вспомогательные материалы, крепежи и декоративные элементы сценической площадки «Рёнуара». Но не только, ведь в кузнечном бое слышалось какое-то жужжание.

Признавая право гостей на уважение и не желая их оскорблять рисунком на спине, Эо вполоборота обратилась к Мио:

– Кого они назначили вместо Жаворонка?

Гости недоумевающе переглянулись. Сказочник неудержимо прошелся по ударной установке, погнул обод и разорвал двухслойную мембрану одного из барабанов. Подразумевая вулкан, видимо, он изобразил бурлящее жерло, отражением вспыхнувшее на экране. И заставил техническую команду в мыле менять оборудование.

Эосфер театрально схватилась за сердце. Но улыбка ее стала шире некуда.

Конец интермедии 3

После вересковых и дубовых бесед с воинами-волками и воинами-ягуарами, ввязавшаяся в фестивали и праздники «Державного яблока» Арендодатель, – явно потратившись на дорогой, медовый и поэтический хмель, – в качестве дирижера-машиниста двадцать четвертой весны предложила кандидатуру Франки. Ведь для Франки, считавшей себя исполинским врагом оперных богов, миф был практически един: простой, прямой, тоскливый и чрезмерно аллегорический. Для нее миф сходился в структурах, сюжетах и персонажах; его архетипические струны вибрировали всюду и везде; его пути повторялись, осложняющие события компилировались, нарратив угадывался с двадцать четвертой строки.

А Франка хотела большего. Ну а кто не хочет? Но ее Режиссер была чем-то вроде многослойного костюма мифического антропоморфного людоеда, изготовленного волшебной мастерицей Фосфор из кожуры гранатов, птичьей слюны, медвежьих жил, осколков звезд, полиэфира, шерсти, стекловаты, заверенной бумаги и металлической стружки. Жутким таким и неудобным для всех облачением, в которое все, – в особенности враги оперных богов, – были вынуждены облачаться.

В кадровых документах Режиссера Франка была помечена старшей руной тоски и нищеты. Эта маркировка казалась позорной или почетной, словно Франка выбралась из мифического Железного леса или Темно-синего парка по тропе кровожадных воинов-волков, под дымовые завесы ведьм сквозь ропот можжевеловых костров. Словно она была ётуном – сказочным великаном, но никак не человеком. Или протеже-птенцом, что крупнее, моложе и горячее самого Жаворонка. Первые лица Режиссера держали Франку за проверенного нуждой и необремененного семьей сотрудника, но видели в ней внесистемную и склонную к выходкам единицу, как если бы цверги пытались впихнуть магический, дорогой и некрасивый красный куб в научную, дешевую и красивую синюю пирамиду. Или какие-то слова поменять местами, солнце.

Коллеги по цеху не ошибались: Франка разоряла верхние слои зрелищной почвы, делая ее плодородной и плодотворной. Но она устала уставать от того, как Режиссер, – карман иль что-то еще важнее, солнце, – обращается с деньгами в контексте культуры и искусства. Ведь творчество вопреки трудовому контракту, здравому смыслу, мнению толпы и рекламной кампании занимало едва ли 20% от важной, но почему-то третируемой работы Франки; 79% приходились на бюрократический фарс и координацию людей с околонулевой мотивацией и отрицательной моралью; 1% занимало подобие добродетелей, которыми торговали на «Державном яблоке» и которые вообще никак не красили Франку.

Что и говорить: развлекательные программы под звездной туфелькой Режиссера превращались, – ну, так думала Франка, – в краткосрочные статистические таблицы, оперативные финансовые планы, неутешительные цифры, бесконечные шатания по бесцельно-реверсивно-робким заседаниям. А постановки Ётун были тяжеловесны и громки: они шли от боя, битвы, баталии, грома, громкости, груза, веса, стоимости и предельно допустимой натуралистичности. Никакой фанерной бутафории, кирас из папье-маше или дюралюминиевых гросс-мессеров. Растишь в себе роль солдата? Научись работать по-библейски. Но стоило Режиссеру пережать денежный вентиль и сместить акценты, как из уст Ётун прозвучала знакомая гостям фраза: «Если я одержу еще одну такую победу, то окончательно погибну». Только в басово-матерном исполнении.

И Франку однозначно «попросили» примерить на себя роль корпоративного солдата Арендодателя, приравненного Режиссером и гостями к кому-то вроде титана непостижимого финансового порядка, загадочных взглядов, погасших материнских инстинктов и сумасбродной системы оценивания, накопления и распределения материальных и нематериальных ресурсов. Эта «просьба» – переход от чудовищного к героическому. Или наоборот. Ведь в двадцать четвертую весну Поезду был нужен одиозный машинист, соответствующий конферансу Вальборга в характере, манере, ритме и тембре.

Начало интермедии 4

– Мне, – резанула вокалом Эо. И, тряхнув головой, показала зрительному залу язык.

Пореза, что гипнотизировала публику весь этот бесплотный монолог, скривила добрую мордашку в какого-то злорадного монстра. И милостью своей задушила ближайшего к сцене гостя, на котором уже начала паразитировать и прорастать в нервную систему – место удручающе вспыхнуло, освободилось. Тактическое преимущество из-за возникшей суматохи и прибывшего подразделения медиков-пожарных – солдат Режиссера в огнетермостойких комбинезонах с нашивками «МК.3» – позволило Туше вытащить из горнила останки «Ротко». Ведь эта гитара была у Фосфор на особом счету, да и Режиссер в ней души не чаяла.

Специя, отвлекаясь и никак не участвуя в происходящем, растянулась на лестнице партера мятным холмиком-домовенком – кто-то из учеников Вика споткнулся и полетел вниз через резные балясины.

И на «Виселицу» щадящим ходом прибыл Поезд с разноназначенными вагонами – фигурными подарочно-оружейными контейнерами, десантными бортами, – взявший площадь в огненное кольцо. Пар повалил афродизиаком из всех технических отверстий. Он возбуждал определенные чувства и напоминал гостям о том, что Вальборг – также фестиваль всепоглощающей любви. Те маски, что не прочли брошюры праздничной программы и обожгли руки о щиты раскаленных тяговых приводов, удостоились от машиниста-дирижера щедрого и характерного подношения:

– Вот вам двадцать четыре бесплатных двуместных апартамента на мансардном этаже «Пополуночи», – ударив по панели управления, крикнула Франка.

Желто-красные ключи полетели из аварийных окон подарочного вагона, перевязанного медово-гранатовыми атласными лентами – нечто привычное и страшное, живущее в уголках глаз и у краев кроватей, стянуло с кого-то медово-гранатовое покрывало сна. И кто-то отправился в Юго-восточные палаты вслед за ближайшим к сцене гостем.

Конец интермедии 4

На «просьбу» Франка дала лаконичное «добро», которое приняло форму медвежьего кулака, вмявшего лицо Ни – театрального палача Режиссера с нашивкой «МК.5» поверх нашивки «МК.2». И отдел делопроизводства Арендодателя сразу выслал Ётун сизого герольда с желто-красным конвертом, манящим привлекательным контрактом-аранжировкой: 40% материального обеспечения Вальборга; 40% канцелярского закадрового сюрреализма; 10% любви, веры и доверия гостей; 10% на усмотрение Арендодателя с многострочным уточнением того, что ничего аморального, противозаконного и противоречащего принципам бретера – дуэлянта – не потребуется.

В качестве платы, частью сценария до весны тридцатой, Франке в безвозмездное срочное пользование отходил отель «Пополуночи». Ётун ну никак нельзя было проигнорировать настолько сомнительно-щедрое предложение, поэтому приемка должности назначалась прямо с похорон Вика в Юго-восточной ставке – первом коммерческом проекте Арендодателя и месте планирования ее бескомпромиссных экспансий. О, тот Монсальват – замок Святого Грааля из романов Рейнеке – дерзко выбивался из всех офисных громад, сверкающих в Городе деформированными под тяжестью облаков шлемами с пиками-громоотводами. Когда-то Ставка была лишь одноэтажным депо с чахлыми корневищами подземных коммуникаций: крытым таким полем рельс и остовов поездов под прохудившейся бетонной крышей, в настоящем роскошно отреставрированным Арендодателем. Она, солнце, строила так глубоко—высоко—долго, что добралась до могил третейских инструменталистов. И заставила руины функционировать так, как они никогда и ни за что не функционировали: все пробития и обвалы стали укрепленными, где-то застекленными источниками дневного света; гнезда и норы приравнялись к гордости и красе жизни, а не к проблемам дезинсекторов и огнеметчиков из коммунальных отрядов. Ведь в Ставке на естественном держалось все искусственное. Такое, знаете ли, своеобразное сочетание в славном духе каменных героев, богов и чудовищ на стелах и в курганах затерянных поселений, обласканных флорой, фауной и непогодой: в щитах и копьях там вились вороны, у поножей ютились лисицы; дикие цветы непревзойденных красок и ароматов росли на анатомических кирасах всюду и везде. И слезы античных восхищений лить было уместно.