У Карташева был свой идеал мудрого церковного деятеля – патриарх Тихон, память которого он свято чтил. В Тихоне он видел великого реформатора, освободившего закрепощенную Петром I Русскую Церковь из-под ига государства. Нужно отучать Церковь от давней привычки быть с государством, убеждал богослов, потому что она – «царство не от мира сего». Настоящая Церковь, по его мнению, должна следовать заветам Тихона, сторонившегося политики, соблюдавшего принцип невмешательства в светские дела. И такая Церковь еще осталась в СССР: «свободная, гонимая, мученическая, а не казенная протекционная, привязанная, по обывательской близорукости в политике, к трупу советчины» (Карташев А. Церковный вопрос // Борьба за Россию. 1927. № 41. С. 5). Подлинная Церковь, находящаяся по тюрьмам и ссылкам, противопоставлена Карташевым официальной, заключившей под руководством митр. Сергия (Страгородского) позорный союз с государством.
Каноничность и законность того или иного зарубежного митрополита не заботила Шмелева, в его компетенцию не входило разбираться в подобных вопросах. Он посещал приходы, управляемые Евлогием. По-человечески писателя больше привлекал митр. Антоний своими страстными проповедями против большевиков, своим негодованием и неравнодушием к беззакониям, творившимся в советской России. Рассказы Шмелева 1927-1932 гг. о мирянах и священстве, защищающих свою веру в СССР, не уступали по силе своего воздействия на читателя публицистике, печатавшейся в «Борьбе за Россию», на ту же тему. Карташев в своих статьях с радостью приводил факты капитуляции советской власти перед «народной церковью», т. е. перед глубокой набожностью простого русского человека. Описывал их и Шмелев, облекая в форму художественного повествования. В «Свете разума» (1927) дьякон алуштинской церкви убеждает людей в правоте православия старым дедовским способом – ледяным крещенским купанием, совершив которое, верующие выходят здоровыми, а «отступники» смертельно заболевают. Герой рассказа «Блаженные» (1927) слесарь Колючий отрекается от социалистического учения и начинает говорить по-евангельски после чуда, произошедшего с генеральским сыном. «Смешное дело» (1932) – насмешка над неумелыми стараниями безбожников доказать происхождение человека от обезьяны. Народная совесть, уцелевшая среди разлагающей душу большевистской безнравственности, дана в образе необычного праведника в рассказе «Железный дед» (1927).
Первое десятилетие беженства Шмелева было наполнено волнениями, переживаниями за судьбу России, бурной реакцией на происходящее в СССР. С наступлением 1930-х гг. он осознает до конца положение эмигранта, казавшееся ему вначале временным, и привыкает к этой неизбежности. Политика начинает мешать вызреванию его больших творческих планов. Он погружается с головой в воскрешение своей Святой Руси, создает циклы очерков – «Богомолье» и «Лето Господне», по праву вошедшие в литературную сокровищницу русского зарубежья. Его занимает теперь область духовной жизни человека, к которой он обращается в романе «Пути небесные». Только в романе «Няня из Москвы» Шмелев опять поднимает тему народа и интеллигенции, но она не имеет здесь прежней остроты, заглушена юмором и тонет в хитросплетениях фабулы.
Также и для Карташева наступает период увлеченной преподавательской и научной работы. Участие в экуменических съездах, командировки в Англию, Грецию, Америку формируют его обширный круг знакомств среди иностранцев. Уклад западного общества становится ему удобным и привычным.
Атмосферу относительного спокойствия нарушали денежные неприятности, бытовая неустроенность. Сгущались тучи на мировом политическом горизонте, набирал силу фашизм. Но события общего масштаба отодвинулись на второй план личными трагедиями. В семье Карташева произошел несчастный случай – получила серьезные ожоги его жена. В 1936 г. потерял свою супругу Шмелев, а с ней на время и смысл существования.
Происшествие осени 1937 г. всколыхнуло общий эмигрантский застой. 22 сентября был похищен советскими агентами руководитель Русского общевоинского союза – генерал Е.К. Миллер. Похищение его предшественника генерала Кутепова не вызвало такого резонанса в среде русских изгнанников, потому что не соединялось с изменой и предательством. 29 сентября русские национальные организации выпустили резолюцию, дабы еще раз напомнить Западу об источнике международного зла – большевиках: «Власть эта, восстановившая против себя огромное большинство русского народа, испугана неодолимым ростом патриотической ненависти к ней внутри России. И ей становятся опасны национальные силы русского зарубежья. Попытки перенести политическую и уголовную ответственность за похищение ген. Миллера на кого-либо другого, кроме большевиков, действовавших через купленных ими предателей, провокационны и лживы. Русские люди за рубежом сохраняют надежду на то, что на этот раз следствие по делу удастся довести до конца» (И.К. К похищению ген. Миллера // Возрождение. 1937. 1 окт. С. 1). Главному участнику совершившегося преступления генералу Н.В. Скоблину, заманившему своего сподвижника Миллера в западню, удалось скрыться, арестовали его жену – известную певицу Надежду (Стешу) Плевицкую. Тем непонятней и ужасней для эмигрантов выглядело предательство Скоблина и его жены, что они находились в тесных дружеских отношениях с семьей Миллера. Газета «Возрождение», выражавшая точку зрения «правых», соглашалась с высказыванием А.Ф. Керенского: «Продолжается мобилизация ненависти и мести ко всем, по-сталински не мыслящим. Продолжается вот уже двадцатый год здесь за рубежом, на наших глазах, шпионская провокаторская работа по разложению всех кругов эмиграции без исключения» (Амадис. Мимоходом // Возрождение. 1937. 15 окт. С. 4). Сотрудник «Возрождения» А.М. Ренников в фельетоне «Ам слав» иронизировал над всеми, кто сочувствовал Плевицкой и не верил в ее причастность к делу похищения.
Поступок Скоблина потряс Карташева и Шмелева, отразившись в их переписке, оба с отвращением назвали его грехом Иуды. Карташев процитировал из книги А.В. Амфитеатрова «Стена Плача и Стена Нерушимая» (2-е издание 1931 г.) риторический вопрос: «Почему мы такая дрянь?» Вопрос был обращен ко всем русским беженцам, «наслаждавшимся сознанием своего эмигрантского избранничества». Прежняя общественная активность, сетует Амфитеатров, сменилась пустопорожними разговорами о величии русской культуры, жалобами на свою трудовую жизнь; осталось терпение и выжидание. «Обжились. Страшно, жутко обжились», – восклицает он и затем горько шутит: «Иной раз, читая зарубежные газеты, право, в сомнение впадаешь: что, если бы сейчас, по моему хотенью, по щучьему веленью, свалились большевики и – господа эмигранты, пожалуйте в отечество! – не примет ли весьма значительная часть нашей братьи это приглашение, вместо чаемого энтузиазма, с кислой миной? Помилуйте! Только что успели дух перевести от цыганского скитанья, устроились, хорошо ли, худо ли, оседло, развели Теффины “Городки” и принялись болотить их почву…» (Амфитеатров А.В. Стена Плача и Стена Нерушимая. Мюнхен, 2013. С. 5).
Шмелева задело это напоминание Карташева о застое, он и возмутился, и подтвердил, что живет эмиграция на болоте, без почвы под ногами. Эту почву писатель обретал в творчестве. Полагал, что его книги – выполнение долга перед поруганным отечеством. Ему неприятно было читать упомянутый фельетон Ренникова, который высмеивал не только добросердечных эмигрантов, принявших близко к сердцу заключение под стражу Плевицкой, но и всю русскую интеллигенцию, «вскормленную Достоевским». Ренников вольно или невольно бросал камень в огород Шмелева, заключая свою сатиру словами о патологическом интересе русского интеллигента к грешникам: «…подавай разбойника на кресте. Душа скромной труженицы женщины мало его увлекает; но, если женщина прошла огонь, воду и медные трубы… – вот при виде такой женщины наш интеллигент обязательно вспомнит о Боге, о человеческой душе, о любвеобилии своего православного сердца» (Ренников А. Ам слав // Возрождение. 1937. 15 окт. С. 4). В начале 1937 г. вышел первый том романа Шмелева «Пути небесные» о послушнице, сбежавшей из монастыря в любовницы к нигилисту-инженеру. Роман сразу был встречен похвальной рецензией П. Пильского «Безгрешная грешница», в которой критик отметил умение писателя прозреть в греховном святое.
Итог прошедших двух десятилетий эмиграции подвела Вторая мировая война. Старшему поколению русских изгнанников казалось, что с ее началом наступает новый виток борьбы за Отечество. С Гитлером связывали надежды на свержение кровавого режима большевиков. Карташев приветствовал нападение Германии на СССР, но чувство ненависти к «Совдепии» не застилало до конца его религиозного взгляда на происходящее. Он писал Шмелеву о Страшном Суде над эмиграцией, т. е. о необходимости перетряхнуть свой идейный гардероб.
Шмелев всегда был человеком с беспокойной совестью. Хотя он и сотрудничал с профашистской газетой «Парижский вестник», распространявшейся на оккупированной немцами территории Франции, но не разделял ее настроений. Он был шокирован намерением редакции газеты перепечатать давнюю, 1922 г. издания, брошюру А. Салтыкова «Две России», с которой сам ознакомился только в 1942 г. Салтыков открывал «страшную тайну нашего национального характера», самоуверенно решив, что нашел причину русской революции. Не большевики, по его убеждению, разорили Россию, это дело совершил народ: Святая Русь вдруг скатилась до богохульства и беснования. Русская душа неустойчива, двойственна, способна как взлететь к небесам, так и ниспасть до самой черной мерзости, потому что под ней нет культурного фундамента, на котором выросла Европа. Салтыков ставит знак равенства между Россией и Скифией, привыкшей к хаосу и анархии. Русский народ, продолжает он, предоставленный сам себе, способен лишь на разрушение, а в хороших руках переворачивает горы. Спасение России следует искать, по Салтыкову, в отправной точке ее истории – в призывании варягов: «…за Варягом, как это было уже столько раз в ее истории, пойдет охотно и дружно вся Россия» (Салтыков А. Две России. Мюнхен, 1922. С. 32). Салтыков настаивал на развитии России по европейскому образцу и под руководством европейцев.
Брошюра «Две России» побудила Шмелева вновь обратиться к старому спору начала 1920-х гг. о причинах русской революции в рассказе «Почему так случилось?» Он расставляет полюса иначе, чем Салтыков. У Шмелева не две России, а две веры: интеллигента и мужика. Интеллигент эстетствовал, снимал сливки культуры по музеям и театрам и одновременно разлагал народ, внушая свои безбожные теории, принесенные как раз из Европы. Шмелев рисует мужика далеким от святости, пьяненьким и грязненьким, идущим из полпивной в храм на всенощную. И несмотря на все несовершенства, шмелевский мужик умеет «возноситься» к Богу под пение хоров из Большого театра, умеет оценить красоту такого пения и очиститься в этом своем эстетически-религиозном чувстве. Вина в случившейся революции возложена Шмелевым целиком на интеллигента, отнявшего у мужика его детскую веру. Суд над интеллигенцией в рассказе учиняет дьявол, который является по сюжету к условному профессору-эмигранту и «помогает» ему разобраться в волнующем его русском вопросе.
Рассказ был напечатан в «Парижском вестнике» 22 апреля 1944 г., а 9 августа Шмелева посетил «некто в гороховом», по-видимому, какой-то нацистский агент, воспринятый им как воплощение дьявола. Некоторые детали этой встречи он изложил в письме В.Ф. Зеелеру от 17 октября 1944 г.: «Молитесь Богу, служите молебен, что спас Он Вас от страшного. Теперь мне все поведение сего гуся так определенно ясно: он хотел выведать Ваш адрес, – парижский-то он знал, был на Вашей улице два раза. По его роже было видно, как ему досадно. Но это глупый человек – явно, немец! Был у меня Ваш адрес, на бланке отрывном от mandat, да я – Бог внушил! – не сказал, понятно. И боялся: ну-ка он примется рыться? Но это надо подробно изобразить. Как раз это были дни последних спазмов, – аресты, повторные… Тогда и Аитова арестовали… и – пропал след его. Дурака, что был у меня, выдал его акцент! Рассказу – на ¼ часа!.. Господь помог: я был совершенно спокоен (!) и… все так прошло натурально. Уж после, вечером, я понял все… и похолодел. Понял, что ко мне приходил… как бы дьявол. Были и комические подробности. Как я за Вас дрожал!..» (Bakhmeteff Archive. Manuscript Collection. Zeeler).
Шмелев уже не испытывал иллюзий относительно спасения России от коммунизма через Варяга, будь то немец, француз или кто-то другой. Иностранцы оставались для него людьми, не понимающими его народ. И ему приходилось не раз убеждаться в фатальной неистребимости западных мифов о России, в суеверных опасениях ее могущества. В 1948 г. он прочел статью Франсуа Мориака «Письма о России», опубликованную в «Фигаро». Французский писатель воскрешал в памяти соотечественников книгу столетней давности маркиза де Кюстина, посетившего Россию в 1839 г. Ничего не изменилось с тех пор в этой стране, по убеждению Мориака: «…мы вынуждены полагать, что Октябрьская революция не затронула глубины вещей и что переворот, который кажется нам таким грандиозным, на самом деле может быть поверхностным» (Mauriac F. Lettres de Russie // Le Figaro. 1948. 8 Janvier. P. 1). Мориак трактует русскую историю как череду сменяющихся тиранов, державших народ в состоянии темных и бескультурных рабов: «Господин, зовут ли его Николаем I или Сталиным, всегда знает, что этот русский народ, самый привычный к страданиям из всех народов мира, целиком сохранит в себе это свойство все переносить, сохранит свою производительную способность, только если останется таким же чуждым цивилизованному Западу, как марсиане» (там же). Россия ассоциировалась у французского писателя с дикой ордой, грозящей Европе своим нашествием. В его статье высказаны опасения политикой Сталина, уже «захватившего две трети Европы» и почти осуществившего «мечту Романовых».
Отпор Мориаку от «правой» части русской эмиграции был дан в статье В.А. Лазаревского «“Русский салат” по рецепту Франсуа Мориака», где перечислены политические достижения русских царей, охранявших Европу от военных конфликтов, защищавших ее народы от завоеваний, внесших свой важный вклад в мировое законодательство. Лазаревский указал в свою очередь на порочность буржуазной культуры Запада с ее антирелигиозными принципами. Ему совершенно очевидно, что Мориак судит о России как наследник «отказавшейся от христианства буржуазии».
Шмелева не удовлетворил этот ответ, в письме другу-богослову от 21 января 1948 г. он назвал его «куцым» и добавил, что достойно ответить на клевету Мориака смогли бы лишь два человека в эмиграции – Карташев и И.А. Ильин. Действительно, Карташев взял на себя труд отпарировать выпады известного француза в статье «Непримиримость» (1949). Статья посвящена тезису Карташева, выдвинутому им в 1927 г., – «только своими силами», означающему, что Россия спасется сама, без посредничества Запада. Обращаясь к своим недавним заблуждениям, он осуждал себя за слепоту, за то, что не разглядел опасности фашизма для России: «Яркой, прямо гротеск-иллюстрацией нравственной низменности и по-звериному куцего эгоизма может служить немецкая попытка, под флагом сокрушения коммунизма, так, между прочим, стереть с лица земли Россию и русский народ» (Карташев А. Непримиримость // Возрождение. 1949. № 6. С. 8). Бороться с «чудовищем насилия», с большевиками, открыл для себя Карташев, позволительно стране с высокими нравственными принципами. Но такой страны не существует. Запад, как питомец Рима и его ценностей, искони питает вражду к России, наследнице Православного Востока. Карташев обнажает тайные механизмы европейской политики, раскрывает ее карты в большой мировой игре: «Россия для внерелигиозной новой Европы – страна азиатской тьмы и дикости. Она символ всяческой реакции. В интересах всего человечества – разбить эту мрачную тюрьму народов, разделить на мелкие национальные величины и заставить их послушно служить великим знаменоносцам единственно-нормативной, универсальной культуры Запада» (там же. С. 9). Все разговоры европейцев об очищении России через революцию и превращении ее тем самым в демократическое государство проистекают, согласно Карташеву, из корыстных побуждений: ослабить экономического конкурента и воспользоваться его природными запасами.
Карташев обращался в своей статье к русской эмиграции, призывая ее хранить верность своим чистым идеалам и высоким принципам, не предавать своей России, оставить «большевизанство» в преддверии атомной катастрофы, которая, по его ощущению, нависла над миром. Начатый Шмелевым в мае 1948 г. и так и не завершенный роман «Записки неписателя» тоже представлял собой урок современникам и наказ будущим поколениям воскрешать в себе лучшие национальные качества и «держаться за ризу Господню».
***Первый раздел данного издания включает 117 писем И.С. Шмелева А.В. Карташеву и его жене и 53 письма Карташева Шмелеву. При публикации соблюдены нормы современной орфографии и пунктуации только в тех случаях, когда это не противоречит своеобразию стиля корреспондентов. Сохранены особенности написания слов и расстановка знаков препинания. Перед читателем предстает живой непосредственный язык общения двух русских эмигрантов. Раскрыты сокращения окончаний; разрядка заменена курсивом.
Во второй раздел помещены 23 письма митрополита Анастасия (Грибановского), главы Русской зарубежной церкви, адресованные Шмелеву. Принципы их публикации те же, что и в первом разделе.
Примечания (за исключением сносок внизу страницы) вынесены в конец книги, для каждого из разделов сделана отдельная нумерация. В указателе имен даны ссылки как на страницы писем, так и на страницы примечаний и статей.
Людмила СурововаИ.С. Шмелев и А.В. Карташев. Переписка
29/16 мая 1923 г.
ПарижГлубокоуважаемый и дорогой Антон Владимирович,
Очень рад общению с Вами, и непременно будем у Вас в среду, 30/17 мая, как Вы назначили – в 7¼ вечера. И так перед отъездом хотел повидать Вас. Книги прочитал, кроме «Россия и латинство»1. Национальный вопрос и в общей трактовке, и в особливой, русской, меня очень интересует. Попрошу Ваших указаний. Был у меня Александр Иванович Куприн вчера и высказывал сильное желание Вас видеть, – просил меня, если можно, напомнить Вам, как он не раз звал Вас к себе. А я совсем забыл о вечере-докладе Гуревича и дал ему слово быть у него вечером четверга.
Наш душевный привет Павле Полиевктовне* и Вам. Ваш Ив. Шмелев.
28 мая–10. VI. 1923 г. Воскресенье. 10 утра. Солнце. Тишь. Звонят на церквушке, как у нас в Ивановке какой…
Grasse (Alpes-Maritimes)Глубокоуважаемый и дорогой Антон Владимирович,
Привет Вам и Павле Полиевктовне от нас с женой! Решил писать и уже приступил к статье «Гной революции»2. Может быть, и другое «имя» будет. Хочу писать, но выйдет ли у меня путное – сейчас поручиться не могу. Определится через неделю. И тогда, немедленно, или статью пришлю, или уведомление: sans moi**! Основная мысль: революция – всегда дурная болезнь, и всегда, как болезнь, ее производят микробы, разлагающие живую ткань. Нашу же «революцию» делали микробы «сугубо-гнилостные». И финал их работы – гангрена большевизма. Возможно ли объединяться с микробой и бациллой? Принимать их работу? Возможны ли оздоровляющие влияния отдельных «белых телец» (вроде рецепта Пешеходова или Пешехонова3)? Или необходимо предоставить Телу – России неведомыми врачам путями «съесть» микробу. О «морали» микроб. О причинах появления микроб, о «качествах» микроб. Да всего не скажешь. Но если выйдет не крепко, не «читабельно» – не пошлю. Мое горячее желание сказать «теплое» слово вообще о Русской революции и ее углублениях. Это моя исповедь и отповедь человека не политика, а наблюдателя живой жизни. Статья не эрудита и не к эрудитам. А к массе.
Здесь прекрасно. Мало: здесь божески прекрасно. Были с Иваном Алексеевичем в Антибах, Каннах, в Монзе, – интересны наблюдения над бывшими террористами, оседающими на земле тучной и работающими у нас казаками. Интересен и поучителен трансформизм от… «ярой политики» к… монархизму! Чертовски все интересно. Здесь можно запойно пить и еще более запойно писать. Летают «огненные насекомые» вечерами. Пальмы – слоновьи ноги, не обхватишь. Черешни – сахар, вино (за 1 фр. литр) – из пиров Одиссеи. Воистину – благословенная сторона.
Городок – тихость, какой-нибудь Звенигород под провансалем. Моря провансальского масла, духов, цветов. Мушмола на деревьях и под деревьями. Апельсины, гелиотропы. Пуки фиников в пальмах – рыжий горох. И если бы у меня было тысяч 15 фр. – я сел бы на землю и писать бросил. Завел бы кур и давил бы оливки, виноград и иногда писал бы «письма» друзьям и врагам. Вот. Здесь Крым, но трижды благословенный. Почта, трамваи, фюникелеры и т. п. Иван Алексеевич и Вера Николаевна* удивительно милы.
Еще раз самый сердечный привет. Ваш Ив. Шмелев.
Villa Mont Fleury, Grasse (Alpes-Maritimes)
19.VI. / 6.VI. 1923 г.
Дорогой и глубокоуважаемый Антон Владимирович,
Посылаю Вам статью-картину «Убийство». Она меня помучила и позадержала. Думал, было, дать и VI главу, но все колебался, – и был очень рад, что колебания мои укрепил Иван Алексеевич, и я эту главу отбросил. Суть и без нее ясна, и «дело» уже было сделано, ибо большевики работали орудием, достаточно зарисованным в I–V главах. Сгущенность и ударность только бы пострадали от VI главы. Быть может, эта моя статья-опыт и не отвечает непосредственно заданиям сборника, но косвенно, быть может, она не лишняя. Не взыщите, не мастер я писать статьи от «разума». Что-то говорит мне, что и этот «опыт от сердца» даст что-нибудь кое-кому из читателей.
Погода и у нас вдруг обанкротилась. Вчера на утренней заре пошло греметь-греметь и посыпало таким градом, что стало бело кругом и холодно остро. Почти весь день поливало дождем. Но сегодня солнце, почти тепло, и поет соловей, не побитый градом, спасибо.
Здесь очень мило, здесь прямо чудесно. И, думаю, здесь буду иметь силы работать. Недавно получил утешение – в Испании мой «Человек из ресторана» уже 2-м изданием вышел, имеет сильный успех4, и мне даже испанцы перевели 125 пезет – 290 фр.! и покупают «Солнце мертвых» и просит их «grand écrivain»* J. Ortega5 рассказ для своего revue** – Revista Orienta6. Это, конечно, подбодряет.
Но… настолько у меня мало жизненной приклейки, что на каждый новый день я смотрю лишь как на случайный подарок, который принимаю и… благодарю. Мог бы и обойтись без подарка. Да.
Ну, крепко жму Вашу руку. Привет наш Павле Полиевктов-не. Душевно Ваш Ив. Шмелев.
Если будете печатать, прошу обязательно корректуру.
2 июля 1923 г.
Villa Mont Fleury Grasse (Alpes-Maritimes)Очень прошу о корректуре в 2-х экз. (с оригиналом)
Многоуважаемая Павла Полиевктовна,
Благодарю Вас, перевод получил – вот расписка. Неужели Антон Владимирович так и будет все время кипеть в Париже? Ему положительно нужно, как и Вам, взять хорhошую порцию воздуха и солнца. Часы и то «завода» требуют. А я чем больше думаю и узнаю людей, тем сильнее верю и понимаю, что настоящих и необходимых, больших людей у России очень мало, – людей чудесной российской плоти-крови. Знаете, как мне не достает чудодейственного воздуха, – при чудесном воздухе Грасса? «Воздуха», как ценнейшей закваски?! Как-то с часок провел я с Антоном Владимировичем и почуял столько родственных граней, душевных и духовных. И столько всяких планов и стремлений наметилось! И вот теперь разжигаю мысль: нам, хотя бы группе русских писателей, необходимо сделать попытку, сообща с виднейшими представителями русской мысли и русского чувства – во всех сферах жизни – выступить с манифестом-оповещением Европы, во что мы верим, что проклинаем, что знаем (а мы знаем!), от чего оберегаем-предостерегаем и почему. Это оповещение должно найти пути к представителям литературы, науки, мысли, политики – европейским. «Толцыте – и отверзется»7! Но это (пусть пробы бывали!) надо сделать сильно, просто и властно. Это должно быть как бы раскрытие сущности вселенской. Той Правды, которую мы знаем и несем – и, верю, пронесем через все зацепы и огнища, и болотища, и принесем! Поговорил бы я с Антоном Владимировичем! Привет ему и Вам горячий от нас. Душевно Ваш Ив. Шмелев.
24 августа–11 русск. 23 г.
Грасс, Мон-Флери. 9 утра.Поздравляю Вас, дорогой Антон Владимирович, и дорогую Павлу Полиевктовну с внедрением в Котʹа Дʹазура, с солнцем, морем, соснами, с прекрасными снами и (!) славным намерением подняться в наш Грасс, во владения маркиза Фортинбраса. Предупреждаю: когда вступите через врата Мон-Флери, на Вас пахнет резиденцией Папы Рымского, проживавшего здесь, по моим археолого-церковно-историческим исследованиям, именно в нашем парке. Я покажу Вам чудесный грот, где папа Климент XXXXXVII (есть у меня сомнение – не Бонифаций ли XXV?, ибо через дорогу живет прокурор республики, месье Бонифаций – должно быть, потомок!) воздыхал и икал после трапезы, возлежа на каменной скамье и придумывая очередную каверзу против Генриха 127 и против, вообще, всего земного. Покажу пальмы, посаженные руками Святейшего Отца с помощью г. кардинала Рампопопополли, пившего горькую, – наличность подвала не оставляет сомнения, равно как и громадный склад пустых бутылок. Бассейн, где плавал папа, т. е. не папа, а мама… запутался, – а кардинал… и не кардинал… хотя может быть все вместе… – есть странные черты в камне, по которым я прочитал эту странную интимную историю… Затем покажу железный стержень на скале. Есть надежда установить, что это остатки древнего сооружения, от времен Пипина Короткого. Есть кедры ливанские, оливки Гай-Юлии-Цезаря (найден даже его ремень), есть Крол Васька, остаток славных кроличьих садков кардинала Лангусты, есть песья глава, высунувшаяся из земли. Раскопанное мною предание передает страшную судьбу бульдога, принадлежавшего одному французскому королю, забравшегося в парк Его Святейшества и напугавшего своим зверским видом Св. Отца, когда он, после принятия трапезы, состоявшей (меню за 15 №№ утрачено!) из (?) вздремнул на молитве в пещерке. Долго рассказывать. Одним словом, бульдог остолбенел, и с той поры его дерзкая морда торчит из земли. Изыскания продолжаются. Есть ров львиный, где папа держал своих врагов… Есть… Очень много есть. Приезжайте, исследуйте, и мы сообща восстановим печальную, но прекраснейшую страницу прошлого, как пишут в тетюшских Ведомостях. Когда Вы увидите голубую плевательницу, служившую предкам для облегчения желудка, когда Вы узрите голубую чашу, в которой подносилось розовое аликанте после обеда, Вы скажете: что за благодать. Есть еще камень созерцательный, откуда созерцать и т. д. Вы скажете, что лучшего места не найти под солнцем, и поставите себе кущу. Это не Дон-жуан Лапэн, где Вы живете (какое странное название! неужели Донжуан?!), а просто – Монфлери, что в вольном переводе значит Гора Процветания! Отсюда пошли маркизы Монфлери, те самые, которые пили только «Монлери» – таинственное вино, подносимое королям на Мадагаскаре – в продаже у месье Форо, нашего поставщика, не имеется, но один здешний старик месье Франсуа, наш садовник (между нами, наш мосье Франсуа, ни туа, ни суа…), помнит вкус оного вина… Итак… ждем. Привет Павле Полиевктовне. Жму руку. Ваш сердечно Иван Шмелев.