Дитя Эльфа и Погремушки

– Спасибо! – крикнула я на прощание, не до конца понимая, к кому конкретно обращаюсь, закинула рюкзак на плечи и вышла на улицу.

Пахло пустыней, сухой травой, песком и мокрой шерстью – бродячих собак тут всегда водилось в избытке, и с ними никто не думал бороться, как делают в больших городах. Я старалась держаться в тени зданий, пока шла квартал за кварталом, водя взглядом по сторонам. Я помнила все, и в то же время казалось, что это происходило не со мной или, как минимум, не в этой жизни. Тогда, в детстве, я не могла даже позволить себе идти вот так, глазея на здания и прохожих, – вместо этого постоянно оглядывалась и вздрагивала, боясь, что кто-то из одноклассников вынырнет из-за поворота, поставит подножку, дернет за старый рюкзак, смахнет с головы капюшон или вырвет из рук сумку.

Узкий покосившийся крест виднелся издалека. Остановившись метрах в пятистах, я стояла и смотрела в одну точку, не решаясь проделать остаток пути и встретиться с тем, кого бросила так внезапно, не успев толком попрощаться или спросить его мнения.

Я убегала. Убегала от себя, от прошлого. От необычного цвета кожи и волос. От насмешек и страха, который, я знала, мой облик внушает каждому второму в этом городе. Сейчас же, возвращаясь, я успела забыть, что меня влекло или толкало тогда, несколько лет назад.

Из-за забора соседского дома выбежала собака в грязно-рыжих колтунах и залаяла, разнося по округе весть о моем приезде. Только мало оказалось желающих ее слушать или порадоваться возвращению дочери старого священника. Животное крутилось вокруг, то подлетало прямо к ногам, то отскакивало подальше и все норовило ухватить за край широких джинсов, но не решалось. Скрипнула дверь, с крыльца раздался недовольный крик, отдаленно похожий на человеческую речь, поэтому трудно воспроизводимый. Можно было не оборачиваться, чтобы узнать голос местного пьяницы, невесть как умудрившегося выжить, несмотря на запойный образ жизни.

Я не смогла сдержать удивления и обернулась.

– О, мать твою. Рэй-Рэй, ты, что ли?

Косматое и патлатое, точь-в-точь как его собака, существо, кряхтя, спустилось с крыльца и подошло поближе. Старые, почти бесцветные глаза щурились на солнце, голова на тонкой морщинистой шее склонилась набок, стараясь рассмотреть мое лицо под капюшоном, из-под которого выбивались длинные белые волосы. Скорее всего, по ним он меня и узнал. Ко мне потянулись крючковатые пальцы с обгрызенными ногтями и схватили за плечи.

– Рэй-Рэй… Рэй-Рэй, – бормотало существо, и слюни разлетались из беззубого рта.

– Мистер Тротон. Здравствуйте. Как вы?

Удивительно, но прикосновения этого старого пьянчуги не казались неприятными. Лишь плечо пронзила боль.

Он никогда меня не обижал, в принципе вел себя вполне цивилизованно, напивался у себя на участке, чаще всего дома, и не переходил границ разумного и дозволенного. Иногда он угощал меня обедом, если я приходила домой как раз в разгар крещения или отпевания и не хотела даже близко подходить к зданию церкви – не любила сборища и ритуалы.

Старик засмеялся, пряча в ладошку беззубый рот, помотал головой и махнул свободной рукой в сторону церкви, как бы говоря: «Иди, тебя там заждались».

Я и сама это знала. Пусть и редко, но мы созванивались с отцом, и каждый раз он заканчивал разговор тысячным напоминанием о том, что ждет меня дома. Именно поэтому последние метров пятьсот дались труднее всего. Я, как могла, оттягивала момент встречи: присела на корточки, чтобы проводить к засохшему кусту огромного черного жука, понаблюдала, как растут цветы на соседнем участке, долго завязывала шнурок, так кстати развязавшийся и волочившийся по пыльной дороге, начала новую бутылку воды, предусмотрительно прихваченную с собой еще на автовокзале, отвлеклась на сообщение в телефоне, хотя ничего интересного там не было.

– Могу я вам помочь?

И все равно я оказалась не готова к встрече с отцом – и потому разревелась, как только услышала знакомый, чуть больше состарившийся с нашего последнего разговора голос.

– Привет, папочка, – улыбнулась я, слизывая слезы с губ.

Мужчина напротив с кустистой кучерявой бородой, одетый в черную рясу, прищурился, чтобы рассмотреть меня получше своими полуслепыми из-за постоянного чтения по ночам глазами.

– Рея?

Как только он узнал меня, лицо преобразилось, морщинки разгладились, глаза заблестели, сгорбленная спина выпрямилась. Он протянул ко мне руки, и я упала в сухие, чуть дрожащие объятья и заревела в голос.

Пахло расплавленным воском и ладаном. Свет, исходивший от свечей, мягко трепыхался, улавливая одному ему заметные потоки воздуха в главном помещении маленькой старой церквушки. Под этим светом оживали покрытые налетом времени иконы, и страх ночи растворялся и улетал вместе с тонкой струйкой белого, а иногда черного дыма.

Деревянные полы, истоптанные искавшими здесь покой и утешение верующими, тоже казались живыми – теплыми, гладкими, дышащими. Закутавшись в разноцветное одеяло, от которого пахло чем-то резким, но на удивление приятным, я сидела прямо у алтаря и смотрела, как один за другим гаснут дрожащие огонечки, как течет по упругому боку свечи и падает в специально насыпанный песок капелька воска. Как догорают и вместе с дымом поднимаются вверх, на небеса, мольбы тех, кто нашел время и силы попросить своего Бога об очень сокровенном. Мне всегда нравилось гадать, о чем конкретно шепчет каждый маленький огонек на ухо тому, кто повелевает судьбами и вершит страшный суд. О мире в доме, о здоровье детей, о долгожданном ребенке, об отпущении грехов, о наставлении на верный путь. Все это место пропиталось внутренними слезами и вибрировало из-за скопившейся энергии горя или счастья.

Скрипнула дверь, показалась лохматая голова отца. Он нахмурился, будто видел меня впервые, но через секунду взгляд прояснился, на губах появилась улыбка, едва различимая за косматой бородой.

– Рея. Это ты? – грудной, натренированный службами голос ласкал слух, и я невольно зажмурилась от удовольствия. Как же мне этого не хватало!

– Я, папочка.

Он стал совсем плох. Путался в событиях прошлого, по несколько раз задавал одни и те же вопросы, в следующую секунду забывая об этом и спрашивая вновь. Для него мир скукожился до нескольких самых значимых воспоминаний и людей. И только слова молитв навсегда горячим клеймом впечатались в память.

– Ты давно приехала?

Я вздохнула, с сожалением откинула одеяло, подошла к нему и уткнулась лицом в плечо.

– Недавно. Ты же не против?

– Это твой дом, – шершавая рука легла на белоснежные спутанные волосы. – Надолго?

Я только пожала плечами и ничего не ответила. Я и сама не понимала, что надеюсь найти в этих песках, кирпично-красных горах и изнемогающих от жажды серо-зеленых кустарниках, с такой неохотой решивших поделиться с людьми клочком земли.

– Ты голодная. Иди покушай.

– Уже поздно, – грустно улыбнулась я. – Мы ужинали час назад.

– Да? – отец покачал головой и звучно причмокнул языком. Он понимал, что теряет память и скоро совсем не будет узнавать никого вокруг, но относился к этому на удивление спокойно и даже радостно. Особенно смешно у него получалось шутить насчет смерти и загробной жизни. Или это были не шутки?

У меня же до сих не складывалось определенного понимания, во что я верю и верю ли вообще. Несомненно, приятно знать, что в конце концов мы не превращаемся в груду костей и полное ничто, странным образом продолжаем существовать, при этом умудрившись сохранить разум, а не просто перетекая в новую форму энергии.

У меня не было определенного понимания, и я искала его. Где, как не здесь, рядом с истово верующим, находятся все ответы? Тем более что вдалеке от пугающего города с пожирающей все вокруг мглой можно было спокойно обо всем подумать и предположить, что действительно чудом мне удалось выжить, упав с такой высоты. Что тьма действительно нечто большее, чем просто отсутствие света. Что тот сон, в котором я сначала сжималась в безумно маленькую точку, а затем расширялась благодаря внутреннему свету, – не просто плод больного воображения и недавней травмы. Что увиденное в галерее нательной живописи – темная сущность, завладевшая Эриком, – существует на самом деле.

И реально казалось поверить словам темной фигуры в ночной подворотне, пропахшей гнилыми зубами и грязной плотью.

Что, если я действительно избранная? Что, если у меня есть особая миссия, особый дар… Об этом все детство твердил отец. Может быть, пора в это поверить?

Эти размышления обычно заканчивались диким безудержным смехом. Я смеялась над собой и своими мыслями до слез и не понимала: то ли это слезы облегчения, то ли горя.

Но чаще я старалась вообще ни о чем не думать. Здесь, где меня не торопили с поиском работы (крышей над головой и тарелкой еды меня обеспечивали), можно было вернуться в детство. И я делала это с удовольствием. Долго каталась на старом, совсем разбитом велосипеде по окрестностям, пугая одним свои видом ветхих старушек, коротающих последние дни, если не минуты, жизни в тени редких навесов или огромных разноцветных зонтов. Иногда заезжала так далеко, что ноги отказывались слушаться, и тогда я искала первое попавшееся убежище, чтобы скрыться от палящего солнца. Чаще всего это оказывались пещеры, где я могла спокойно снять кофту и насладиться прохладой кирпично-красных стен. В особо жаркие дни приходилось сидеть дома, и я проводила все больше времени в отцовской библиотеке, день за днем погружаясь в тайные знания и с удивлением открывая для себя его мир.

Как оказалось, отец не остался ярым приверженцем одной религии, с удовольствием собирал книги и читал обо всех возможных вариантах. Когда я его спросила об этом, он только улыбнулся, пробормотал что-то вроде «Бог един» и не стал вдаваться в полемику (видно, наученный горьким опытом околорелигиозных споров, которые так любили разводить местные жители: здесь нашли себе место как минимум три религии, и уживаться вместе иногда оказывалось крайне тяжело).

К концу второй недели я откровенно заскучала. Было бы здорово пережить тут зиму, не кутаясь в теплое пальто и не накрываясь дополнительным очень тяжелым одеялом, но пора решиться, найти работу – хотя бы учителем рисования в местной школе – и признать в себе простую деревенскую девчонку. Уехать отсюда я пока не могла – не могла оставить отца одного из страха, что в его ухудшающемся состоянии тяжело будет справляться по дому.

– Папа, как думаешь, меня возьмут в местную школу? – пробурчала я, пережевывая тушеное мясо с зеленым горошком и разваренным картофелем.

– В школу, – нахмурился он. – Не думал, что тебе такое нравится, Рея.

– А мне и не нравится, – вздохнула я. – Но работать нужно.

– Погоди. Что-нибудь подвернется, – улыбнулся отец. – Жизнь и судьба улыбаются только тем, кто не предает себя, дочка.

Оставалось только улыбаться, доедая тарелку картошки с мясом.

А той же ночью, сидя у горящих свечей, заряженных чьими-то молитвами, я услышала голос. Точнее, шепот. В нем перемешивались знакомые звуки, связывающиеся в незнакомые слова. Только одно я уже слышала – «вакуо». Так скрежетала темнота в подъезде в тот вечер, когда вырубился свет. Так прошипела темная фигура в подворотне, назвав меня избранной. Сначала я думала, что просто уснула и опять вижу непонятный сон. Помотав головой из стороны в сторону, я поднялась на ноги, подошла к свечам и поднесла ладонь к огню.

Больно! Невыносимо! Отпрянув к стене, я забилась в угол, но шепот все нарастал.

– Ваааакууууооооо!

По углам побежали тени. Они казались живыми, дышали, пульсировали. Переметнулись к алтарю и там же пропали, опалившись о пламя свечей. Следом полетели искры, повалил черный дым. Фитильки затрещали, поддакивая несмолкаемому голосу, который с каждой секундой звучал громче и яростнее. Свет разгонял тьму, струился из ниоткуда и тоже жил, пульсировал.

Я вжалась спиной в стену, ударилась головой об икону и почувствовала боль в плече – кожа горела, символ, вытатуированный в последний день моего пребывания в городе, превратился в кровоточащую язву, источающую гнойное зловоние. Голова закружилась, помещение церкви сжималось, грозясь раздавить меня, превратить в кожаный мешок, наполненный перемолотыми костями и раздавленной плотью. Несколько секунд еще получалось цепляться за реальность, но спустя мгновение все померкло – я потеряла сознание.

Передвижная ярмарка выросла на окраине города всего за одну ночь, подмяв под себя огромное пустое пространство из песка и камня. Теперь на несколько метров здесь высился главный шатер из полосатой, выцветшей от времени и разъездов ткани, маленькие палатки по кругу, столы со всякой мелочью вроде выкрашенных вручную кружек, связанных из бисера браслетов, кожаных поделок, деревянных резных игрушек и приторно-сладких леденцов такого ядреного цвета, что становилось страшно их есть. Это нельзя было назвать полноценным цирком – тут не предлагали выступления ни клоунов, ни акробатов, но развлечений оказалось полно: от тира, где любой мог выиграть плешивую залежавшуюся плюшевую игрушку, до стола гадалки, которая раскидывала карты, а в особых случаях доставала мутноватый шар предсказаний. Что она в них видела – известно только ей, но кто же откажется заглянуть в будущее? Было и несколько аттракционов для детей: хилый на вид паровозик, карусель с тремя побитыми лошадками, павильон простейших фокусов и контактный зоопарк, состоящий из пары кроликов, трех или четырех кошек, самого настоящего хамелеона и ленивого полуживого ежа. Для взрослых же владельцы ярмарки умудрились создать уникальное предложение – персонального аниматора для ребенка или группы детей, в то время как отец или мать могли пропустить по стаканчику кофе или чего покрепче в импровизированном баре, напоминающем по оформлению старый салун. По периметру ярмарки высился деревянный забор, обтянутый треугольными флажками и бумажными цветами. Безвкусица, но для деревенских жителей – настоящий подарок. Не удивительно, что с раннего утра вокруг суетились дети и к открытию ярмарки ровно в полдень выстроилась целая очередь. Складывалось впечатление, что весь город собрался, чтобы поглазеть на разноцветные дешевые украшения или выпить ярко-красного лимонада, лишь отдаленно по вкусу напоминающего клубнику.

Меня знобило всю дорогу до пустыря, на котором поселился, словно экзотическая птица, разноцветный шатер. Боль в плече, в месте нанесения татуировки, поутихла, но не прошла полностью, и рука висела безвольной плетью. Я старалась погрузиться в звуки толпы, прислушивалась к чужим разговорам, жадно ловила крики зазывал, только бы хоть на время заглушить все еще звучащие бестелесные голоса, пропитавшие меня насквозь.

Мы с отцом решили не отставать ото всех, но на открытие не попали – народу собралось столько, что у любого, даже самого стойкого, началась бы паническая атака, а отец не очень-то жаловал скопления людей. Он бы вообще остался дома, если бы я не уговорила его составить мне компанию.

Внутри, за забором, все выглядело еще более плачевно, чем снаружи, но, если не придираться, можно простить и давно нуждающуюся в ремонте мебель, и потертые шатры, и старомодные поношенные и явно несколько раз залатанные костюмы аниматоров, усердно старающихся развлекать маленьких посетителей и дать взрослым хоть на день самим стать детьми и отвлечься от ежедневных забот.

Паровозик, разрисованный цветами и бабочками, проехал мимо, издал истошный скрипящий вопль, следом с визгами пронеслась горстка ребятишек, перепачканных сахарной ватой и мороженым, явно ополоумевших от количества углеводов в крови. Слева, за низким столом, сидела женщина в цветастом платке с гадальными картами в руках и высматривала кого-нибудь в толпе. Судя по макияжу и довольно молодому лицу с конопушками по щекам, она явно не родилась цыганкой, и весь этот антураж – не более чем дань прошлому. Моде, установленной еще несколько веков назад.

Прямо за ней стоял главный шатер, возвышающийся над всеми остальными сооружениями. У самого входа красовалась афиша, нарисованная довольно неумелой рукой. На ней изобразили несколько человек в черных мантиях, края которых они держали в руках, предлагая любопытным рассмотреть, что находится под ними. Ниже, большими круглыми буквами, ярким пятном выделялось название: «Шоу уродов».

Меня передернуло. Это все отдавало прошлыми веками, когда никто и не думал ни о политкорректности, ни о других новомодных течениях, отрезающих возможность существования такого представления без должного осуждения людскими массами. Но здесь, кажется, никого это не смущало, даже отца. Напротив, он с любопытством рассматривал афишу, наклонившись совсем низко и почти уткнувшись в старую пожелтевшую бумагу носом.

– Хочешь сходить? – засмеялась я, ожидая услышать отказ и увидеть привычное быстрое крестное знамение – от греха подальше.

– Хочу, – внезапно ответил отец и наклонился еще ниже, рассматривая толстуху, на руках у которой сидел ребенок. – Смотри. Как интересно. Божьи создания. Они все великолепны.

Я скосила глаза на рисунок. Мне его оказалось достаточно, чтобы скорчиться от отвращения – настолько непривычно смотрелись люди, нарисованные на нем. Но вряд ли вживую в наше время можно увидеть что-то подобное. Скорее всего, это просто рекламный трюк, не более. Да и где-то я уже видела такие искалеченные тела. Кажется, в каком-то фильме.

– Ладно. Как-нибудь сходим, – вздохнула я и собралась идти дальше, к тиру, как почувствовала на запястье сухую костлявую руку.

– Не хотите узнать свою судьбу?

Голоса зашептали громче, почти кричали.

Я обернулась. Отец так и остался у афиши, а прямо рядом, дыша мне в щеку, стояла совсем старая сухая женщина, которую язык не поворачивался назвать старушкой. Она была чуть ниже меня, но довольно уверенно держалась, расправив плечи и с вызовом глядя мне в глаза. Если бы не морщинистая, спадающая складками с лица кожа, она бы сошла за вполне молодую девушку – настолько ясно светились карие глаза под густыми черными бровями, выдававшими в ней настоящую цыганку.

– Спасибо, – пробормотала я и отдернула руку. – Не хочу.

– Ну что вы. Девушка с такой внешностью, как у вас, совершенно точно не может иметь простую судьбу. Бьюсь об заклад, вам уготовано нечто крайне интересное. Идем, красавица.

– А я думала, что гадает та молодая девушка, – кивнула я в сторону цветного платка.

– Она моя ученица. Преемница. Хорошая девочка, но без должного духа.

– Духа?

– Анимо.

Я ждала объяснений, но цыганка молчала, буравя меня глазами. Взгляд прошелся по моему лицу, задержался на голубой с красным оттенком радужке глаз, спустился по шее и уперся в правое плечо, чуть повернутое как раз в ее сторону. Морщинистая крючковатая рука потянулась вперед, но на полпути остановилась.

– Извините, мы сейчас идем на шоу. Потом.

Я не собиралась ни на какое шоу, но старуха меня настолько напугала, что я, не думая, подхватила отца под локоть, сунула молодому парню на входе в шатер несколько банкнот, и через мгновение нас окутал полумрак.

В центре располагалась сцена – нечто похожее на арену цирка с черным круглым занавесом прямо по середине. Дальше, вокруг, тянулись ряды разномастных стульев и лавок, очевидно подобранных на свалках по пути следования ярмарки или выторгованные за гроши на распродажах. Людей пришло немного, все они старались занять место поближе к сцене, пытаясь понять, с какого ракурса будет лучше видно, чтобы не смотреть артистам в спины.

Нам было все равно. Мы устроились прямо у прохода в первом ряду на простых деревянных стульях с достаточно высокими спинками и слушали тихую музыку, которая начинала набирать обороты и минут через пять грохотала так, что невозможно было расслышать, о чем говорят на соседнем ряду, но самое главное – в ней тонули утомительные голоса, бормочущие с того вечера у алтаря.

Отец смотрел на сцену, не отрывая взгляд, и только изредка по привычке крестился и что-то бормотал себе под нос. Я же сидела, откинувшись на спинку стула, и наблюдала за происходящим из-под полуприкрытых век.

Музыка резко оборвалась. Громкие выкрики зрителей затихли, но ничего не происходило. Многие начали оглядываться по сторонам, ожидая появления артистов откуда-то сбоку. Всего через пару минут распахнулся черный полог занавеса, установленного в виде круга прямо по центру сцены, зал наполнился отдаленно знакомой мелодией со звуками скрипки – оборванными и резкими. Из-за занавеса один за другим начали выходить люди в черных плащах с капюшонами на головах. Лица и тела оставались скрыты ото всех. Головы опущены. Рассредоточившись по сцене, они встали полукругом и застыли на месте.

Из ниоткуда начал литься шепот, и тело покрылось мурашками. Это показалось похожим на то, что я слышала в церкви, когда упала и потеряла сознание. Машинально, на автомате, я схватилась за правое плечо и почувствовала, как пульсирует от боли и жара символ, выбитый на белоснежной коже. Даже через толстый рукав кофты я ощутила вновь выступившую кровь.

Голос нарастал, усиливался, слова приобретали знакомое звучание и уже не казались бессмыслицей.

– Что знаешь ты о мире? Во что ты веришь, творение земное? Ты чувствуешь струящуюся по венам силу или давно похоронил себя, заколотив в гроб неизбежности еще при рождении? – низкий тембр голоса с легкой хрипотцой пробирал насквозь. Я чувствовала себя ощерившейся на опасность дворовой шавкой. – Раскрой глаза. Отрекись от лжепророков. Доверься Вакуо – отдай ему свою душу. Свою энергию жизни. Свою анимо. Восстань против бесконечности, против бессмысленности проживания никчемной жизни, полной пороков и грехов, раз за разом перевоплощаясь здесь, на Земле. Останови адские круги непрерывного страдания. Стань частицей настоящей силы, которая взорвет, разрушит существующий уклад, и в месте пустоты создастся новый мир.

Голос еще говорил, но я почти не воспринимала слов. Меня мучило внутреннее пламя. Тело горело, распадалось на искры и оседало пеплом внутри. Я вся сама стала этим пеплом.

Фигура в черном из центра сделала шаг вперед и скинула плащ. Под ним была девушка, такая худая, что, казалось, кожа ложилась прямо на кости, а места для мышц и органов не осталось вовсе. На ней свободно висел старинный костюм с короткими пышными шортами, обшитыми выбивающимися по низу рюшами, из-под которых торчали тощие палки ног. Сверху топорщилась шелковая блузка с такими же рюшами. На нее было больно смотреть. Еще секунда, одно неверное движение – и она развалится, превратится в груду костей. Но страшнее всего смотрелось лицо с огромными черными глазницами и плотно сжатыми в ниточку губами, с высокими острыми скулами и впалыми щеками. Довершала образ копна белокурых волос – явно парик – с накрученными прядями.

Она начала говорить, но голос оказался слишком тихим, неслышным даже с первых рядов. Больше похоже на монотонный гул, на чтение молитв – или заклинаний – на одной ноте.

Следом вперед вышла вторая фигура. На пыльную сцену полетел плащ. Из зала раздались короткие вскрики и быстрый шепот. Я не поверила глазам, когда увидела перед собой молодого человека, одетого в старомодный костюм, какие носили на балах в восемнадцатом веке: красный камзол до колен, расшитый черным, кюлоты, туфли с большими красными бантами. Мужчина был очень красив, с совершенным телом и лицом… точнее, с двумя.

Это обескураживало и вводило в ступор. Мозг отказывался понимать, что от него хотят – восхищаться красотой или бежать без оглядки от уродства?

Он тоже начал вторить голосу тощей девушки рядом, и вот уже слова сливались в унисон.

Дальше я мало что понимала. Фигуры в темных плащах одна за другой представали перед изумленными зрителями, давали себя рассмотреть и начинали шептать им одним понятные слова. То ли от нехватки воздуха в душном шатре, то ли от запаха старых, пропитанных нафталином костюмов, то ли от белоснежного дыма, который вдруг повалил из-под занавеса, у меня закружилась голова, перед глазами помутнело. Все мышцы напряжены до предела, тело готово в любой момент сорваться и бежать. Бежать, пока есть силы. Пока не покажутся прямо перед лицом скалистые горы, в которых так нравилось отдыхать после долгих прогулок по жаре.

Наверное, я все-таки потеряла сознание – всего на секунду, потому что очнулась, когда парень с двумя головами вел отца на сцену. Я попыталась ухватить край черной рясы, но не успела.

Откуда-то появился большой деревянный крест, сколоченный из обгоревших досок. С середины с двух сторон горизонтальной линии отходили балки, перекрещивались в центре у вертикального столба чуть ниже и уходили в стороны по диагонали вниз. Его водрузили в центре сцены и начали привязывать отца веревками, ни на минуту не прекращая что-то нашептывать. Зажглись факелы. Фигуры в старинных нарядах замкнули круг. Затем началось настоящее безумие.

Они кричали, кидались в разные стороны, дергались в сумасшедшем танце, переходили на громкий, разрывающий перепонки шепот, поджигали от факела пожелтевшие листы бумаги с непонятными символами на них и кидали к ногам человека, привязанного к кресту. Голубоватый дым бесился вместе с ними, кружился, окутывал все вокруг.