Под Куполом
Когда он упал на колени рядом с женой, осколок миски глубоко вонзился ему в колено. Джек этого даже не заметил, хотя остался хромым на всю оставшуюся жизнь. Он схватил руку жены и сжал предплечье. Поток крови сбавил напор, но не прекратился. Джек вырвал брючный ремень из петель и затянул на предплечье Майры. Кровотечение остановилось, но он не мог закрепить ремень: дырочки под такой маленький диаметр не было.
– Господи, – сказал он пустой кухне. – Господи!
Только тут обратил внимание, что на кухне потемнело. Отключилось электричество. Из кабинета донеслось позвякивание: компьютер подавал сигнал бедствия. «Эл-си-ди саундсистем» продолжала играть, потому что маленький проигрыватель работал на батарейках. Впрочем, Джека это не волновало: он потерял вкус к техно.
Как много крови, как много.
Вопроса, как она лишилась руки, даже не возникло. Хватало и других, более насущных проблем. Он не мог отпустить ремень, чтобы добраться до телефона: снова полилась бы кровь, а Майра и так потеряла ее слишком много. Значит, жену надо брать с собой. Он попытался тащить ее за рубашку, но сначала она вылезла из джинсов, а потом воротник начал душить Майру – Джек услышал, как жена захрипела. Поэтому обмотал руку ее длинными каштановыми волосами и потащил к телефону, на манер какого-нибудь троглодита.
Мобильник, само собой, работал. Он набрал 911 и услышал короткие гудки: занято.
– Быть такого не может! – прокричал Джек пустой кухне, где теперь не горел свет (хотя по-прежнему играла музыка). – Девятьсот одиннадцать не может быть занят, твою мать!
Он нажал кнопку повторного набора.
Занято.
Он сидел в кухне, привалившись спиной к дверцам шкафчика, как мог, крепко перетягивал ремнем руку жене, смотрел на кроваво-яичную жижу на полу, периодически нажимал на кнопку повторного вызова, в ответ всегда слышал в трубке это дурацкое пик-пик-пик. Что-то взорвалось не так уж и далеко, но он едва расслышал грохот сквозь музыку, ставшую уж слишком громкой (взрыва «сенеки» он не услышал вовсе). Джек хотел выключить музыку, но, чтобы добраться до проигрывателя, следовало поднять Майру. Поднять ее или отпустить ремень на две-три секунды. Не нравилось ему ни первое, ни второе. Вот он и сидел, тогда как «Северо-американская пена» сменилась «Кем-то великим», а эта песня уступила место «Всем моим друзьям». Потом последовали еще несколько треков, и наконец компакт-диск, который назывался «Звук серебра», закончился. Когда это случилось, наступила тишина, нарушаемая только далеким воем полицейских сирен и близким беспрерывным позвякиванием компьютера. Тут Джек осознал, что жена его больше не дышит.
Но я собирался приготовить ленч. Вкусный ленч, на который не стыдно пригласить и Марту Стюарт[12].
Сидя у шкафчика и по-прежнему держа ремень (как выяснилось позже, разжимание пальцев оказалось весьма болезненной процедурой), с правой штаниной, потемневшей от крови, текущей из разрезанного колена, Джек Эванс прижал голову жены к груди и заплакал.
4
Неподалеку от дома Эвансов, на заброшенной лесной дороге, которую не вспомнил бы даже старый Клай Брэсси, олень объедал нежные побеги на краю Престильского болота. Так уж вышло, что за очередным побегом он потянулся на сторону Моттона, и когда возник Купол, голову оленю отрезало, так аккуратно, словно его гильотинировали.
5
Мы совершили экскурсию по носкообразному контуру, который являл собой административную границу Честерс-Милла, и вернулись на шоссе номер 119, где, спасибо магии повествования, ни секунды не прошло с того мгновения, как мужчина лет шестидесяти, выскочивший из «тойоты», впечатался лицом во что-то невидимое, но очень прочное и сломал нос. Он сидит и в полнейшем замешательстве таращится на Дейла Барбару. Морская чайка, летевшая по привычному маршруту от отменного салат-бара на городской свалке Моттона к чуть менее отменному салат-бару на городской свалке Честерс-Милла, камнем падает вниз и приземляется в каких-то трех футах от бейсболки Тюленей, принадлежащей мужчине лет шестидесяти. Тот подбирает бейсболку, отряхивает от пыли, надевает на голову.
Он и Дейл смотрят наверх, откуда свалилась чайка, и снова видят нечто непостижимое. Впрочем, непостижимого будет в этот день просто навалом.
6
Прежде всего Барби подумал, что наблюдает некий послеобраз взорвавшегося самолета – так иногда видишь большую синюю плавающую точку, если чья-то фотовспышка срабатывает рядом с твоим лицом. Только он увидел не точку, и не синюю, и она не поплыла, когда Барби посмотрел в другую сторону – в данном случае на нового знакомого. Грязное пятно осталось висеть в воздухе в том самом месте, где и висело, когда Дейл заметил его.
Тюлень посмотрел вверх и потер глаза. Он вроде бы забыл про сломанный нос, раздувшиеся губы и кровоточащий лоб. Встал, чуть не свалился вновь, поскольку слишком уж закидывал голову назад.
– Что это? Что это, черт побери, такое?! – Большое черное пятно – по форме похожее на пламя свечи, если напрячь воображение, пачкало синее небо. – Это… облако? – Сомнение в голосе Тюленя предполагало, что ответ он и так знает: нет.
– Я думаю… – Барби замолчал. Не хотелось ему слышать произнесенные далее слова. – Я думаю, это место, где ударился самолет.
– Что вы говорите? – переспросил Тюлень, но, прежде чем Барби успел ответить, приличных размеров гракл пролетел над ними на высоте пятидесяти футов. Он вроде бы ни обо что не ударился – во всяком случае, они не увидели, обо что гракл ударился – и упал недалеко от чайки. – Вы это видели?
Барби кивнул, потом указал на полоску горящего сена слева от него. От этой полоски и от двух-трех по правую сторону шоссе поднимались столбы густого дыма, который смешивался с дымом, шедшим от обломков «сенеки», но зона горения особо не расширялась: днем раньше прошел сильный дождь, и сено еще не подсохло. Повезло, иначе травяной пожар быстро распространялся бы в обоих направлениях.
– Вы это видели? – спросил Барби Тюленя.
– Ну и дерьмо! – Тюлень окинул долгим взглядом окрестности.
Огонь уже выжег участок земли примерно в шестьдесят квадратных футов и продвигался дальше, пока не поравнялся с тем местом, где Барби стоял напротив Тюленя. Продолжил неспешное распространение – на запад к обочине шоссе, на восток по четырем акрам пастбища, принадлежащим владельцу молочной фермы, – не беспорядочно, как обычно продвигается травяной пожар, когда огонь бросается то в одну сторону, то внезапно в другую, а ровно, будто по линейке.
Еще одна чайка летела к ним, на этот раз направляясь в Моттон, а не к Миллу.
– Осторожно! – Тюлень указал на чайку. – Берегитесь птицы.
– Может, все обойдется. – Барби поднял голову, прикрыл ладонью глаза. – Может, это что-то останавливает их, если только они летят с юга.
– Сомневаюсь я, судя по разбившемуся самолету. – Тюлень говорил тоном человека, пребывающего в глубоком недоумении.
Чайка, летевшая от Милла, ударилась о барьер и рухнула на самый большой обломок горящего самолета.
– Останавливает с обеих сторон. – Тюлень, похоже, только что получил веское подтверждение ранее не доказанного предположения. – Это какое-то силовое поле, как в «Стар трюке».
– Треке, – машинально поправил его Барби.
– В чем?
– Черт! – Барби смотрел за спину Тюленя.
– Что? – Тот оглянулся. – Вот дерьмо!
К ним приближался лесовоз. Большой, загруженный выше разрешенного предела гигантскими бревнами. И мчался он, заметно превышая разрешенную скорость. Барби попытался прикинуть, каким должен быть тормозной путь у этого бегемота, но даже представить себе не смог.
Тюлень рванул к «тойоте», припаркованной под углом на прерывистой разделительной линии. Парень, который сидел за рулем лесовоза, может, закинувшийся таблетками, может, обкурившийся, может, просто молодой, куда-то очень спешащий и полагающий себя бессмертным, увидел Тюленя и нажал на клаксон. Не сбавляя скорости.
– Чтоб тебя! – Тюлень прыгнул за руль. Завел двигатель и задним ходом попытался убрать «тойоту» с дороги, даже не закрыв водительской дверцы. Маленький внедорожник съехал в кювет, задрав квадратный нос к небу. В следующее мгновение Тюлень уже выскочил из кабины. Споткнулся, упал на одно колено, поднялся и побежал в поле.
Барби, думая о самолете, птицах, думая о странном черном пятне, возможно, в месте удара самолета о невидимое препятствие, тоже побежал, только на пастбище, через небольшие, вялые языки пламени, поднимая облачка черного пепла. Увидел кроссовку – слишком большую для женской – с торчащей из нее мужской ногой.
Пилота, подумал он. Надо мне перестать бегать, как зайцу.
– Идиот, тормози! – крикнул Тюлень водителю лесовоза тонким, паническим голосом, но с инструкциями припозднился.
Барби, оглядываясь через плечо (не мог заставить себя удержаться), подумал, что водитель этой громадины в последний момент, возможно, придавил педаль тормоза. Вероятно, увидел обломки самолета. Но разумеется, результата это не дало. Лесовоз врезался в сторону Купола, обращенную к Моттону, на скорости шестьдесят миль в час, а то и больше, при этом вес бревен составлял порядка сорока тысяч фунтов. Кабину при столкновении смяло в лепешку. Груженый прицеп, подчиняясь законам физики, продолжал двигаться вперед. Топливные баки тащило под бревнами, рвало в клочья, металл искрил. Когда баки взорвались, бревна уже поднялись в воздух, летели над тем, что недавно было кабиной, а теперь превратилось в зеленый металлический аккордеон. Бревна, которые инерция тянула вперед и вверх, ударились о невидимый барьер и разлетелись уже во всех направлениях. К небу густо взметнулся огонь и черный дым. Жуткий грохот прокатился по окрестностям, как громадный валун. Бревна дождем падали на землю со стороны Моттона, приземляясь на шоссе и окружающие поля, словно громадные соломинки. Одно стукнуло по крыше внедорожника, принадлежащего Тюленю, и продавило ее. Ветровое стекло выплеснулось на капот фонтаном осколков. Другое бревно упало перед самим Тюленем.
Барби уже не бежал – только смотрел.
Тюлень отпрянул, упал, уставился на бревно, которое едва не лишило его жизни, поднялся. Постоял, покачиваясь, с округлившимися от ужаса глазами.
Барби направился к нему и через двенадцать шагов наткнулся, как ему показалось, на кирпичную стену. Отшатнулся, почувствовав, как теплая жидкость течет из носа по губам. Смахнул полную ладонь крови, посмотрел на руку, не веря своим глазам, потом вытер ладонь о рубашку.
Теперь автомобили подъезжали с двух направлений, из Моттона и из Честерс-Милла. Три фигурки, пока еще маленькие, бежали по пастбищу от фермерского дома на другом его краю. Несколько водителей жали на клаксоны, словно гудки каким-то образом могли решить все проблемы. Первый автомобиль, подъехавший из Моттона, свернул на обочину достаточно далеко от горящего лесовоза. Две женщины вылезли из кабины и, прикрыв глаза ладонями, уставились на столбы огня и дыма.
7
– Твою мать, – едва слышно выдохнул Тюлень. Он направлялся к Барби через поле, держась подальше от погребального костра.
Водитель, возможно, перегрузил лесовоз и ехал слишком быстро, подумал Барби, но по крайней мере похороны он себе устроил, как викинг.
– Вы видели, куда упало одно бревно? Я чуть не обделался. Оно могло раздавить меня, как жука.
– У вас есть мобильник?! – Барби пришлось возвысить голос, чтобы перекрыть треск горящего лесовоза.
– В машине. Если хотите, попробую его достать.
– Нет, подождите. – Барби вдруг подумал с облегчением, что все это, возможно, сон, иррациональный сон, в котором езда под водой на велосипеде или разговор о своей сексуальной жизни на незнакомом для тебя языке воспринимаются как само собой разумеющееся.
С его стороны барьера первым подъехал толстячок на старом пикапе «джи-эм-си». Барби мужчину узнал – помнил по «Эглантерии»: Эрни Кэлверт, бывший управляющий «Мира еды», ныне на пенсии. Эрни во все глаза смотрел на пожар на дороге, но при этом держал мобильник в руке и что-то в него наговаривал. Барби мало что слышал из-за треска огня, но смог разобрать: «Похоже, дело серьезное», – и предположил, что Эрни говорит с полицией. Или с пожарными. Если с пожарными, Барби надеялся, что из Касл-Рока. В маленьком пожарном депо Честерс-Милла стояли две машины, но Барби полагал, что тушить им придется, если они таки приедут, только тра вяной пожар, который не разгорался, а уже гас сам по себе. Лесовоз горел буквально на расстоянии вытянутой руки, но Барби сомневался, что здешним пожарным удалось бы до него добраться.
Это сон, сказал он себе. Если на этом настаивать, то сможешь хоть как-то функционировать.
К двум женщинам со стороны Моттона присоединилось с полдесятка мужчин, тоже прикрывавших глаза ладонями. Автомобили теперь стояли на обеих обочинах. Новые люди подъезжали и присоединялись к толпе. То же самое происходило и на стороне Барби. Создавалось впечатление, что на дороге расположились два конкурирующих блошиных рынка – полные выгодных предложений, – которые разделяла граница. Один со стороны Моттона, второй – Честерс-Милла.
Прибыла троица с фермы – сам фермер и двое его сыновей-подростков. Мальчикам бег дался легко, фермер же покраснел и задыхался.
– Вот дерьмо! – воскликнул старший сын и тут же схлопотал от отца подзатыльник, которого, судя по всему, и не заметил. Глаза его вылезли из орбит. Младший брат протянул ему руку, а когда старший взял ее, начал плакать.
– Что здесь произошло? – спросил фермер Барби, сделав глубокий вдох между здесь и произошло.
Барби вопрос проигнорировал. Он медленно двинулся к Тюленю, выставив перед собой правую руку. Тюлень, поняв его без слов, ответил тем же. Приближаясь к тому месту, где находился барьер (определить его труда не составляло – там прямой линией обрывалась сгоревшая трава), Барби замедлил шаг. Он уже приложился к барьеру физиономией. Повторения не хотелось.
Внезапно все его тело покрылось гусиной кожей. Мурашки побежали вверх от лодыжек до шеи, и он почувствовал, как на затылке шевелятся и встают дыбом волосы. Яйца зазвенели, как камертон, и на мгновение во рту появился металлический привкус.
В пяти футах от него – в пяти футах, которые постепенно сокращались – глаза Тюленя, и без того широко раскрытые, раскрылись еще шире.
– Вы тоже почувствовали?
– Да. Но теперь это ушло. А у вас?
– Ушло, – кивнул Тюлень.
Их вытянутые вперед руки не соприкоснулись, и Барби вновь подумал о стеклянной панели: ты прикладываешь к ней руку изнутри, твой приятель – снаружи, пальцы ложатся друг на друга, но касания нет.
Он отвел руку, ту самую, которой вытирал хлынувшую из носа кровь, и увидел повисшие в воздухе красные очертания своих пальцев. У него на глазах кровь начала собираться в капельки. Совсем как на стекле.
– Святый Боже, что все это значит? – прошептал Тюлень.
Ответа у Барби не было. Прежде чем он успел что-то сказать, Эрни Кэлверт похлопал его по спине.
– Я позвонил копам. Они едут, но в пожарной команде никто не отвечает. Автоответчик предложил мне позвонить в Касл-Рок.
– Так позвоните. – Барби увидел, как очередная птица примерно в двадцати футах от них упала на пастбище и исчезла. Падающая птица подсказала Барби новую идею, порожденную, вероятно, тем периодом времени, когда он ходил с оружием в руках на другом конце света. – Но сначала, думаю, вам нужно позвонить в Национальную гвардию ВВС в Бангоре.
Эрни вытаращился на него:
– В Гвардию?
– Только они могут запретить полеты над Честерс-Миллом. И я думаю, сделать это надо незамедлительно.
Уйма дохлых птиц
1
Начальник полиции Милла не слышал ни одного взрыва, хотя и находился на улице: сгребал опавшие листья с лужайки перед своим домом на Морин-стрит. Портативный радиоприемник, который стоял на капоте «хонды» его жены, настроенный на волну ХНВ («Христос наш Владыка», городская молодежь называла эту радиостанцию «Иисусовым радио»), гремел церковной музыкой. Да и слух его стал уже не таким, как прежде. В шестьдесят семь это ж обычное дело.
Но он услышал первую сирену, вой которой прорезал день. Этот звук его уши выхватывали среди всех остальных точно так же, как уши матери выхватывают плач собственных детей. Говард Перкинс мог даже сказать, что это за машина и кто сидит за рулем. Только на Третьем и Четвертом патрульных автомобилях стояли эти старые вопилки, но Джонни Трент уехал на Третьем в Касл-Рок вместе с пожарными, на плановые учения. «Контролируемое возгорание», так они это называли, хотя на самом деле речь шла о забаве для взрослых мужчин. Значит, он слышал сирену Четвертого, одного из двух оставшихся «доджей», и за рулем сидел Генри Моррисон.
Перкинс перестал сгребать листья и застыл, склонив голову. Вой сирены начал затихать, и он продолжил прерванное занятие.
На крыльцо вышла Бренда. Практически все в Милле называли ее мужа Герцогом – прозвище осталось со школьных дней, когда он не пропускал ни одного фильма с Джоном Уэйном, которые показывали в «Звезде». Но Бренда перестала его так называть, едва они поженились, отдав предпочтение другому прозвищу. Оно Перкинсу как раз не нравилось.
– Гови, электричество отключили. И что-то взорвалось.
Гови. Сплошной Гови. Куда ни кинь – только Гови. Он пытался воспринимать это, черт побери, по-христиански, но иногда задавался вопросом: а не это ли прозвище отчасти в ответе за тот маленький приборчик, который он нынче таскал в груди[13].
– Что?
Она закатила глаза, промаршировала к портативному приемнику, выключила его, оборвав на полуслове хор Нормана Любоффа, исполняющего «Друг наш верный Иисус».
– Сколько раз я должна говорить тебе, чтобы ты не ставил эту штуковину на капот моего автомобиля? Поцарапаешь, и придется продавать дешевле.
– Извини, Брен. Так что ты сказала?
– Отключили электричество. И что-то грохнуло. Вероятно, поэтому и проехал Джонни Трент.
– Это Генри. Джонни в Роке на пожарных учениях.
– Ну, кто бы это…
Завыла еще одна сирена, на этот раз из новых, про себя Герцог называл их Твити[14]. Голос подал Второй патрульный автомобиль, которым управляла Джекки Уэттингтон. Конечно же, Джекки, потому что Рэндолф остался в лавке и теперь покачивался на своем стуле, положив ноги на стол и читая «Демократа». Или сидел на толчке. Питер Рэндолф был хорошим копом, при необходимости мог показать характер, но Герцог его не любил. Отчасти потому, что тот верой и правдой служил Джиму Ренни, отчасти потому, что иной раз проявлял излишнюю жесткость, но прежде всего потому, что был ленивым, а Герцог Перкинс не выносил ленивых копов.
Бренда смотрела на мужа большими глазами. Не один десяток лет она прожила женой полицейского и знала, что два взрыва, две полицейские сирены и отключение централизованной подачи электроэнергии в сумме не сулят ничего хорошего. Поэтому очень удивилась бы, если б в этот день с лужайки у дома Гови сгреб все опавшие листья или ему удалось послушать репортаж футбольного матча, в котором его любимые «Дикие коты», объединенная команда старших школ Честерс-Милла и Таркерс-Миллса, в пух и прах разнесли бы Касл-Рок.
– Тебе лучше собираться, – сказала она. – Что-то случилось. Я только надеюсь, что никто не умер.
Перкинс снял с ремня мобильник. Чертова хреновина висела там, как пиявка, с утра до вечера, но он не мог не признать, что вещь удобная. Номер набирать не стал, только смотрел на мобильник, ожидая, что тот зазвонит.
Но тут подал голос еще один Твити: Первого патрульного автомобиля. Рэндолф выкатился из полицейского участка. И сие означало, что дело действительно серьезное. Герцог более не думал, что мобильник зазвонит, и уже собрался прицепить его к ремню, когда раздался сигнал. Стейси Моггин.
– Стейси! – Перкинс знал, что нет никакой необходимости орать в эту хреновину, Бренда говорила ему об этом сто раз, но он, похоже, ничего не мог с собой поделать. – Что ты делаешь в участке субботним ут…
– Я не в участке, а дома. Питер позвонил и попросил передать, что едет на Сто девятнадцатое и дела там плохие. Он сказал… самолет столкнулся с лесовозом. – В голосе Стейси звучало сомнение. – Я не знаю, как такое может быть, но…
Самолет. Господи. За пять минут до этого, может, чуть больше, когда он сгребал листья и пел вместе с хором: «Как велик Ты…»
– Стейси, это Чак Томпсон? Я видел, как его новый «пайпер» пролетел мимо. Довольно низко.
– Не знаю, чиф, я сказала вам все, что услышала от Питера.
Бренда – не дурочка – уже отгоняла свою машину, освобождая подъездную дорожку для травянисто-зеленого патрульного автомобиля чифа. Портативный приемник она поставила рядом с кучкой опавших листьев.
– Понятно, Стейси. В твоей части города света тоже нет?
– Нет, и телефон не работает. Я звоню по мобильнику. Вероятно, все очень плохо, да?
– Надеюсь, что нет. Ты сможешь приехать и прикрыть нас? Готов спорить, в участке все двери нараспашку и ничего не заперто.
– Буду в пять секунд. Найдете меня в диспетчерской.
– Все понял.
Когда Бренда возвращалась по подъездной дорожке, завыла городская сирена, и от этих завываний, то набирающих силу, то, наоборот, чуть ли не сходящих на нет, Герцогу Перкинсу всегда скручивало живот. Следовало спешить. Однако он нашел время, чтобы обнять Бренду. И она до конца своих дней помнила о том, что он нашел для этого время.
– Не волнуйся, Бренни. Сирена включается автоматически, если прекращается централизованная подача электроэнергии. Она смолкнет через три минуты. Или через четыре. Забыл через сколько.
– Я знаю, но все равно ненавижу эти завывания. Идиот Энди Сандерс включил сирену одиннадцатого сентября, помнишь? Как будто очередной самолет-самоубийцу направили на нас.
Герцог кивнул. Он тоже считал Энди Сандерса идиотом. К сожалению, тот был еще и первым членом городского управления, веселеньким тупицей Мортимером Снердом[15], сидевшим на коленях Большого Джима Ренни.
– Дорогая, я должен ехать.
– Понимаю. – Она пошла следом за ним к автомобилю. – Что случилось? Ты уже знаешь?
– Стейси сказала, что грузовик и самолет столкнулись на Сто девятнадцатом.
Бренда робко улыбнулась:
– Это шутка, да?
– Нет, если у самолета отказал двигатель и пилот попытался приземлиться на шоссе.
Улыбка Бренды исчезла, правая рука со сжатыми в кулак пальцами поднялась к груди. Этот язык тела он знал очень хорошо. Сел за руль, и, хотя ездил чиф на относительно новом автомобиле, водительское кресло сильно продавилось под его тяжестью. Герцог Перкинс никогда не ходил в легковесах.
– В твой выходной день! – воскликнула Бренда. – Это просто безобразие! И это когда ты мог выйти в отставку с полной пенсией!
– Меня вынесут вперед ногами. – Он широко улыбнулся. Улыбка эта была частью работы. По всему выходило, что денек выдастся длинным. – Такой уж я человек, Господи, такой уж я человек. Оставь мне в холодильнике сандвич или два, хорошо?
– Только один. Ты очень уж толстеешь. Даже доктор Хаскел так говорит, а он никогда никого не критикует.
– Ладно, один. – Он включил заднюю передачу… потом вернул ручку переключения на парковку. Выглянул из окна, и Бренда поняла, что он ждет поцелуя. Она подарила ему хороший поцелуй, под вой городской сирены, разрывавший свежий октябрьский воздух, а он гладил ей шею, пока их рты не отрывались друг от друга. От подобного поглаживания кожа у нее всегда покрывалась мурашками, и он давно уже такого не делал.
Этого прикосновения под ярким солнечным светом Бренда тоже не забыла до конца своих дней.
Когда он уже скатывался по подъездной дорожке, она что-то крикнула ему вслед. Пару слов Герцог разобрал, но и только. Ему действительно следовало проверить уши. При необходимости подобрать слуховой аппарат. Хотя, вероятно, только этого маленького штриха и недоставало для того, чтобы Рэндолф и Большой Джим дали крепкого пинка его стареющему заду.
Герцог затормозил, вновь выглянул из окна.
– Осторожнее с чем? – переспросил он.
– С кардиостимулятором! – буквально выкрикнула она. Смеясь. Тревожась. Все еще чувствуя его руку на своей шее, поглаживающую кожу, которая только вчера – или ей это лишь казалось – была гладкой и упругой. А может, позавчера, когда они слушали «Кей-си энд саншайн бэнд» вместо Иисусова радио.
– Все будет в порядке! – крикнул он в ответ и уехал.
В следующий раз Бренда увидела его уже мертвым.
2
Билли и Ванда Дебик и не слышали двойного взрыва, потому что находились на шоссе номер 117 и потому что ссорились. Началось все с пустяка: Ванда отметила, что день выдался прекрасный, а Билли ответил, что у него болит голова и он не понимает, почему они вообще должны ехать на субботний блошиный рынок в Оксфорд-Хиллс, где продается никому не нужная рухлядь.