Жара. Сборник рассказов

О книге

Книга состоит из ранее опубликованных рассказов литератора, выступающего под псевдонимом, Вячеслав Петрович. В своих произведениях автор делает попытку поймать нить, которая незримо связывает людей между собой и Богом, присутствующим в каждом из нас, даже, если человек считает себя атеистом.

В рассказе «Колинька» любовь сестры хозяйки психоневрологического диспансера и бессловесного пациента Колиньки, как крик отчаявшегося в одиночестве ночи человека в попытке докричаться до того, кто дал человеку великое чувство любви.

Отчаянная тоска в рассказе «Сурик» о потерянной и никогда уже ему недоступной дороге, по которой за закрытую перед Суриком дверь идет случайно встреченный им юноша, едва не приводит к убийству юноши. Убийству, потому что не догнать на этой дороге Сурику юношу, не остановить, не сломать, как вероятно, ломал он таких внешне слабых на зоне.

Женщина в рассказе «Кошка», пытающаяся забыться в не очень любимой работе, находит любовь там, где и не ожидала найти.

Тоска встречи двух стариков в рассказе «Пепельница» освещает заколки памяти, в которые они не заглядывали прежде и словно лучом задрожавшего в руке фонарика, выхватываются из темноты мгновения любви и оказывается, что любовь не это «встречи со стиснутыми стонами, в гостиницах на час…».

Производственный рассказ «Жара» о двух пожилых людях по жаре, осматривающем разбросанные на железнодорожных путях вагоны. Зачем смотреть если никто не узнает, ходил или не ходил ты по жаре. Рассказ о нравственном выборе человека и отношению к этому выбору других людей.

Сурик

Родник начинал ручей. Ручей с уступа нижней терраски склона оврага падал в лужицу, из которой утекал по дну оврага в заросли буйно разросшейся малины. Выше по склону на широкой террасе под старым, похожим на осьминога пнем Саша увидал лисицу и двух сереньких лисенка. Заметив Сашу, лисица увела лисят в нору под пнем, а Саша долго смотрел в сторону пня, чувствовал, как за ним наблюдает лисица. С этих пор Саша часто приходил к оврагу и подолгу таился в надежде еще раз увидеть лисицу с лисятами.

Саша наткнулся на родник в поиске грибов, упрямясь от советов: «отродясь в овраге грибы не росли». Грибы не росли, но журчал ручей и пели птицы, и небо в овраге было высокое и спокойное. На противоположном от норы склоне оврага подкопанные лесенкой ступеньки обносились временем и ненадобностью, деревня обезлюдела молодежью, а бабки на родник не ходили, не с их ногами спускаться, соскальзывая со ступенек и удерживаясь за кусты. Саша присаживался на корточки у лужицы, ветер раскачивал березы по краю оврага, они шумели листвой, казались высокими, готовыми упасть вниз, и одиночество истомой вечной жизни удерживало Сашу на дне оврага.

Саша похаживал на родник по окончанию работы или в свободное после обеда время. Обед готовил, освобождаемый на час от работы, Слава, суетливый под бригадиром Суриком, мужичок за сорок, отсидевший четыре года неизвестно Саше за что. О «ходках» члены бригады квартирьеров, готовивших избу, переданную подшефным колхозом под общежитие для сотрудников, шефствующего над колхозом КБ, не говорили, но и не скрывали свои пять судимостей на пять членов бригады; у Сурика две судимости, а Сашу Бог миловал. Молодой специалист, инженер Саша по окончании института, не отработав и две недели, был отправлен от КБ в колхоз с опытными людьми, официально числящимися в разных отделах техниками, не официально выполнявшими поручения: «подай», «принеси», «погрузи», «прибей» заместителя директора КБ по хозяйственной части Василия Ивановича и по его разнарядке отправляемых в зачет поездок отдела в подшефный колхоз и овощную базу.

Сурик подрабатывал в колхозе забойщиком скота и к обеду приносил печенку. С нежностью пережевывая слегка обжаренную на скороде печенку, Сурик рассказывал. «Смотрю ему в глаза, топор за спиной держу в правой руке, левой протягиваю пучок травы, он косится, смотрит недоверчиво, глядит не на пучок травы, на спрятанную за спиной руку, я глаз не отвожу, не мигаю, в глаза смотрю, долго смотрю, мой взгляд будто всасывает его взгляд, и у него глаза увеличиваются, поволокой затягиваются и застывают, и я мгновенно обухом меж рогов, и взгляд, будто птица вспорхнула и как будто благодарит, и передние ноги подламываются, и он с облегчением мордой передо мной в землю утыкается».

Омут тёмно-карих глаз, прикрытый от чужого взгляда, будто смотришь окно ночного поезда из освещенного купе, обнажался воспоминанием, и Саша уводил глаза от края мгновением открывающейся бездны. Сурик, рассказывая, не ждал от собеседников эмоций, переживал наслаждение убийством, рассказывал для себя; наверно, не будь слушателей, он говорил бы себе.

Саша и два молчаливых исполнительных коллеги по бригаде опускали глаза при разговоре с Суриком. Лишь Слава, заискивающе снизу вверх, хотя они были почти одного роста, показывал Сурику, что ничего кроме услужливой преданности нет в его выцветших с обглоданными неизвестной болезнью ресничками, глазах.

В обед Саша выпивал двести граммов водки наравне со всеми из расчета две бутылки на пятерых, заедал кровоточащей печенкой, но тяготился досуговым общением с коллегами и уходил к лисице, оправдываясь приносимыми грибами к ужину. Родник был напротив общежития через вспаханное раскисшее влагой поле. Саша шел по дороге, огибающей поле и утыкающейся в лес, в котором Саша быстро собирал корзину сморчков, и краем наступающего на поле леса, шел проведать лисицу.

Сурик неприметно изучал Сашу, давал почти невыполнимые задания, которые Саша безропотно принимал к исполнению, выбиваясь из сил, но не просил помощи. Однажды ночью Саша проснулся от взгляда Сурика, присевшего на кровать Саши. Саша привстал испуганно.

– Лежи, – сказал Сурик, – я, так, – помолчал, – не трону.

Саша вопросительно молчал.

– Что ты за человек? – спросил Сурик, не ожидая ответа.

Оба молчали долго и тягостно. Сурик спросил:

– Папа, мама живы?

– Да.

– Хорошо.

Сурик задумался, продолжил:

– Что живы.

Саше казалось, что Сурику не собеседник Саша был нужен, так застрявшему в лифте, нужен второй.

Молчание теплило зарождающееся в душе чувствительного Саши сочувствие к собеседнику.

– А у меня, нет, – сказал Сурик.

Саша сидел на кровати, опершись на спинку, опустить с кровати ноги мешал Сурик, а попросить подвинуться, Саша не решался.

– А у меня по географии пятерка была, – продолжал Сурик, – Меня географичка Тамара Арсеньевна любила, мы в походы ходили. Я костер быстрее всех разводил.

– После школы учился? Где? – спросил Саша.

– А мама у меня техничкой в школе была.

Сурик молчал, вспоминал:

– Школу я там заканчивал. По малолетке первая ходка.

Сурик не замечал, что Саше неудобно сидеть и, казалось, он и Сашу не замечал, говорил потребностью послушать свои слова, отражаемые вниманием собеседника.

– Семь лет. В 24 года вернулся, женился. Опять не сладилось.

Он вновь надолго задумался:

– Две ходки.

Саша молчал, сопереживание, посетившее Сашу в начале разговора, ушло, хотелось спать.

– Женат?

– Нет.

– Черт его знает как жизнь устроена. Обещали в МЭР взять, на сварщика научить. Зачем? Я и сейчас хорошо зарабатываю. Не копейки с оклада в КБ. Мы сейчас вернемся в Москву, отгулы оформим и обратно в колхоз, дачников здесь…, в очередь стоят: – «Александр Иванович, пожалуйста к нам».

– Тезка? – вырвалось у Саши.

– Тезка, Саша, тезка.

И вновь замолчав, задумался Сурик.

Саше было неудобно сидеть, облокотившись на спинку кровати, он пошевелился. Сурик взглянул на него, будто не его ожидал увидеть, сентиментальная поволока в глазах Сурика исчезла.

– Ты, думаешь, я бы не смог стать инженером?

Саша неопределенно пожал плечами.

– Врешь, – Сурик потемнел глазами, – Врешь.

Саша отвел глаза. Сурик подвинулся, и Саша сбросил ноги с кровати. – Врешь, – повторил Сурик, пытаясь заглянуть в избегающие его взгляда, глаза Саши.

– Слабак ты. За мной сила. А ты дерьмо.

Саша молчал, смотрел перед собой в никуда. Сурик поднялся:

– Слабак ты, инженер засранный.

Саша долго не мог уснуть, но заснул и заспал их с Суриком разговор.

День отъезда бригады в Москву выдался мелким тягучим дождем, холодным и ветренным. Обед готовить не стали, Сурик обещал накормить пионерским обедом у брата, работающего начальником пионерского лагеря, мимо которого они будут проезжать. Саша взял корзинку, торопливо побежал по дороге в лес, не хотелось показывать Сурику, что идет к лисице. Грибы собрал быстро, подошел к краю оврага. Нора была раскопана, из нее как жерло пушки торчала палка с мешковиной, ее обтекал белесый дым, валялись комья глины, раздавленные ребристой подошвой сапога, догорал костер из лапника, в стороне от костра лежала куча тонких сломанных веток осины.

Сурик встретил Сашу упреком ожидания одного мудака бригадой тружеников и водителем автобуса, которого теперь еще уговаривай, заехать в пионерский лагерь к любимому брату, изнывающему предчувствием долгожданной встречи с Суриком. Сурик был пьян, члены бригады тоже. Саше не было предложено выпить ни утром, ни присоединиться к веселью в автобусе, все мысленно были в КБ, и Саша стал им чужим. Саша сидел на заднем сиденье автобуса, смотрел в окно и горевал о разрушенной норе лисицы. До него долетали обрывки разговоров веселившихся возвращением бывших коллег. Он услыхал, как Сурик обзывал Славу горе-охотником, прислушался и понял, что ругают Славу за то, что упустил лисицу с лисятами.

«Зимы бы дождались, охотники. Сейчас то зачем?» – думал Саша, таращась меняющимися пейзажами. К Саше подсел пьяный Сурик, с глаз его слетела дежурная на людях пелена, открыв глубокую злость омута.

– Ну, что? – выдавил Сурик.

Саша пожал плечами.

– А я тебе отгулы не напишу. Ты не хрена не работал.

Саша смотрел поверх головы Сурика.

Сурик потянул на себя корзинку с грибами.

– Это моя корзинка, – внешне спокойно, но внутренне волнуясь, сказал Саша.

Сурик встал, в руке держал корзинку с грибами. Саша поднялся, взял край корзинки, взглянули в глаза друг друга и уже не отводили глаз. Страшные в черной бездонности глаза Сурика затягивали. Сурик отпустил корзинку и правой рукой нашел топор в наваленных на соседнее за его спиной сиденье инструментах, увозимых бригадой с объекта. Перебирая топорище Сурик нащупывал привычное руке место. Саша не отводил глаз, готов поклясться, что видел за спиной Сурика его руку, сжимающую топорище. Саша выпустил корзинку, она упала, грибы рассыпались. Низкая крыша автобуса модели ПАЗ не позволяла Сурику сделать замах топором, а Саше, почти упирающемуся головой в крышу, мешала маневрировать. Сурик стоял спиной к водителю, автобус остановился, водитель открыл дверь, Слава выбежал из автобуса, а водитель приближался со спины к Сурику, его остановил молчаливо любопытствующий конфликтом труженик бригады словами: «Не лезь, убьет». Глаза в глаза стояли Сурик, и Саша и не моргали, дрогнет у Саши взгляд и удар обухом «меж рогов». Время остановилось, где-то далеко, далеко вне застрявшего их с Суриком лифта невнятно матерился водитель автобуса, бежал спотыкаясь, подгоняемый Славой немолодой задыхающийся одышкой брат Сурика и, оттолкнув водителя в проходе, упал на спину Сурику, окольцевав своими руками руки Сурика, приговаривая ему в ухо: «Сашенька, Сашенька». Упорхнул взгляд Сурика, обмяк Сурик с облегчением, а брат, обнимая и шепча на ухо уводил его из автобуса.

Саша невидяще смотрел в сторону, где прежде стоял Сурик и писал в брюки. Он стоял долго, пока за ним не пришел водитель служебной «волги» начальника пионерлагеря и отвез Сашу к ближайшей станции метро.

Пепельница

Пепельницу Андрею Петровичу сувениром привезла из Италии дочь, наведавшая подругу, тоскующую с итальянским мужем в деревушке под Миланом, и редко посещающую Москву с поглупевшими, слезливо постаревшими родителями. Андрей Петрович не курил, и причина выбора дочерью сувенира была, вероятно, распродажа и китчевая оригинальность изделия, навозный жук из металла под бронзу с откидывающейся спинкой, открывавшей пустую внутренность жука для пепла и окурков. Через год сувенирного стояния на подоконнике, бронзоватость исчезла, жук потемнел и передаривать, как планировал Андрей Петрович, стало неприлично.

– У тебя курить можно? – спросил Сергей Иванович старинный приятель Андрея Петровича, навестивший друга едва ли не впервые за последние пять лет, притом, что дачи их были в не более полукилометра друг от друга и жили они на своих дачных «сотках» почти безвылазно с апреля по ноябрь.

– На веранде кури, – ответил Андрей Петрович. Он пошел в сторону двери на веранду и не оборачиваясь проговорил, – и захвати это бронзовое изделие.

– Липкое оно какое то, – брезгливо взял сувенир Сергей Иванович.

Андрей Петрович, открывая дверь на веранду, сказал:

– Это нормально.

На веранде сели за стол в дачные плетенные кресла.

– Чаю будешь? – спросил Андрей Петрович любознательного друга, изучающего жука.

Сергей Иванович не ответил. Андрей Петрович подсказал:

– Открой спинку.

– Понятно. – Сергей Иванович откинул спинку и аккуратно поставил жука с откинутой спинкой на стол.

– Пепельница. «Теперь кури», – сказал Андрей Петрович.

– Водки нет?

– Есть. Только, извини, я водой чокнусь.

– Что так?

Диабет нашли, опять же недостаточность сердечная, все к одному. Андрей Петрович ушел в дом, вернулся с бутылкой водки и стаканами, Он увидал, что Сергей Иванович стряхивает пепел в чрево жука.

– Ну вот и нашли применение. – сказал Андрей Петрович.

Он поставил бутылку водки и стаканы на стол.

– Холодная? – спросил Сергей Иванович, прикасаясь к бутылке с водкой.

– Из холодильника, но не из морозилки. Закусывать чем будешь?

– Что принесешь, тем и буду.

Пока хлопотал Андрей Петрович, Сергей Иванович выкурил сигарету, вложив окурок в чрево жука.

– Чего только не придумают китайцы, – сказал Сергей Иванович, вернувшемуся на веранду Андрею Петровичу.

– В Италии вещь куплена.

– Китайская.

Андрей Петрович не стал спорить, налил Сергею Ивановичу четверть стакана водки, себе полстакана воды. Чокнулись. Выпили. У кормушки на сосне дрались птицы.

– Сам не мог сделать? – Сергей Иванович кивнул в сторону кормушки.

– Ты знаешь, Сережа, не тянет, да я никогда и не столярничал, – ответил Андрей Петрович, – По грибы…, вот это люблю. Опята попробуй, прошлогодние, но…

– В этом году рано опятам, – ответил Сергей Иванович.

Андрей Петрович согласительно кивнул. Оба напряженно искали тему для разговора.

– Катерину давно видел? – спросил Сергей Иванович.

– Нет, недавно. На пенсии она, внук родился, – ответил Андрей Петрович.

– Знаю, скоро уж год внуку будет. Сергей Иванович отвлекся на птиц у кормушки, сказал вопросительно, – Что птицы не поделили?

Не ожидая ответа, увел взгляд от кормушки на стол, взял бутылку, проговорил, «греется, падла», налил водку в свой стакан и сделал попытку налить в стакан друга. Андрей Петрович отстранил его руку и в свой стакан долил воды.

– За что пить будем? – спросил Сергей Иванович.

– За встречу, за завод, за нас… – ответил Андрей Петрович.

– Развалили завод, – сказал Сергей Иванович, – тебя на 150 лет приглашали?

– Нет.

– Ну, давай, за завод не чокаясь, – Сергей Иванович залпом выпил и прожевывая опенок, сказал:

– И меня нет. А книга у тебя есть?

– Нет.

– А я у Степановича выпросил. Ни о тебе, ни обо мне ни слова в книге. Не было нас.

– Что писать о секретарях парткома, – Андрей Петрович вздохнул. – Не было парткома, не было руководящей роли партии, и партии не было, ничего не было.

– Я начальником цеха до секретаря был. Сборочного цеха, – Сергей Иванович подчеркнул слово «сборочного».

– Нехорошо, что о тебе ни слова. Со мной понятно, я по партийной линии, с секретаря парткома в райком, а ты начальником цеха был.

– И какого! – Сергей Иванович горделиво вскинул голову, – А ты знаешь, кто был редактором-составителем книги?

– Кто?

– Серый Миша, отчества не помню, – ответил Сергей Иванович.

– А я помню, Яковлевич. Я ему выговор по партийной линии вкачал за баб. Передрались за него три бабы, партком жалобами завалили, я позже еще и в райкоме разбирал его дела, – сказал Андрей Петрович.

К веранде без опаски подошла соседская кошка, долго и внимательно смотрела на людей на веранде, дождалась, брошенного в открытое окно веранды кусочка колбасы, понюхала, фыркнула, не тронув, по мнению Сергея Ивановича, лакомство, и медленно пошла прочь от веранды к сосне.

– Вот такую гадость едим, что кошки не едят, – сказал Андрей Петрович.

Кошка поцарапала кору ствола сосны, потерлась о кору, и друзья не заметили, как пропала. Чокнулись молча, выпили, Сергей Иванович закусил опятами, Андрей Петрович колбасой, сказал:

– Вполне на вкус хорошая и почему кошка отказалась есть?

Сергей Иванович тоскливо задумался. Молчали.

– Хорошие опята, – прервал молчание Сергей Иванович, – где собирал?

Андрей Иванович задержался с ответом, Сергей Иванович, не дожидаясь ответа, спросил:

– Катерина как?

– Слава Богу. Семьдесят лет. Муж болеет.

– Работает?

– Нет. У Володьки инсульт. Из дома не выходит, вообще не ходит, лежит. Катя за ним ходит, сам он себя не обслужит.

– Да, а гулена был, – вздохнул Сергей Иванович.

– За линией электропередач, в сторону железной дороги, – ответил на вопрос Андрей Петрович.

– Мы там тоже собираем, – ответил Сергей Иванович.

Он нацепил на вилку кружок колбасы, пожевал, сказал:

– Нормальная колбаса, закормили кошек вискасами, ничего жрать не хотят.

– Андрей Петрович зацепил кусочек колбасы, сказал прожевывая, – Да какой он гулена? Пьяница был.

Сергей Иванович закурил, загрустил увлажненными глазами:

– Забрал ты Катю к себе в райком.

Андрей Петрович не ответил.

– Забрал у меня, – повторил Сергей Иванович.

– Почему у тебя? – возмутился Андрей Петрович, – она со мной в парткоме работала.

– А потом то у меня. Когда я на твое место пришел.

– У меня. У тебя…, – ответил Андрей Петрович, – какое это сейчас имеет значение.

– Э, нет, – сказал Сергей Иванович с накипающей пьяной злостью, – ты скажи, когда ушел в райком, а Катерина у меня была, встречался с ней?

Андрей Петрович не ответил, спросил:

– Твоя Тамара как поживает?

– С внуками. Младший хулиган. «Дед, а ты засранец». Это деду то, а они улыбаются. А твои как?

– Никак. Ольга одна живет, детей нет. Ночует у нас часто, и Надежда сама по себе, на дачу почти не приезжает. Один.

– Надежда у тебя сложная женщина, – сказал Сергей Иванович.

– Ничего сложного. Сорок пять лет прожить с нелюбимым человеком.

– Это ты брось, с не любимым. С нелюбимыми долго не живут. А ты?

– Любил, не любил, прожито.

Андрей Петрович махнул словам рукой, поднялся с кресла и ушел в дом. Сергей Иванович курил, оглядывал двор перед верандой, докурил, вложил окурок внутрь жука, сказал, вернувшемуся с рюмкой Андрею Петровичу:

– Вот и нашлось применение изделию.

– Плесни грамм двадцать, – Андрей Петрович поставил на стол рюмку.

– Наконец то. А то, думаю, совсем Андрюша в святые записался.

– Немного. Болею.

Сергей Иванович налил рюмку и в свой стакан до четверти, сказал:

– В нашем возрасте немного водки даже полезно.

Он поднял стакан приготавливаясь к тосту, продолжил:

– А как пивали то, помнишь, семинары, партактивы, демонстрации… И что народу не жилось. Давай, за Советский Союз, не чокаясь.

Выпили за Советский Союз не чокаясь.

– Меньше бы пили, страну сохранили, – проговорил Андрей Петрович, закусывая глоток водки соленным опенком и кусочком бородинского хлеба.

– Хорошо пошла, – проводил водку в желудок Сергей Иванович.

Воробьи обнаружили кусок колбасы, не съеденный кошкой, весело отбирали друг у друга, отрывая от бетонной дорожки и подбрасывая.

– Начальник сборочного цеха 12 лет, 5 лет секретарь парткома, на заводе 45 лет, салажонком пришел после окончания ПТУ, комсомольцем был не последним, орденом Знак почета…, – Сергей Иванович махнул рукой, подавив наворачивающие слезы, – выпьем еще, Андрюша.

– Зачастил Сережа.

– В кои веки увиделись.

– Кто тебе мешает зайти?

– Не додавил я Серого, – Сергей Иванович поднял стакан. – За то, чтобы всегда, все доводить до конца.

Чокнулись, Сергей Иванович залпом выпил содержимое стакана, отщипнул кусочек хлеба, занюхал, Андрей Петрович пригубил.

– Так нельзя, – сказал Сергей Иванович, – до дна.

– Не будем, Сереж, мне действительно нельзя.

Андрей Петрович посмотрел на сиротливые три кусочка колбасы и надломанный ломтик хлеба на тарелках, пошел в дом и вернулся с двумя тарелками с ломтиками нарезанной колбасы и бородинского хлеба. Остатки добавил на полные тарелки, а пустые тарелки унес и вернулся с другой тарелкой с ломтиками сыра. Сергей Иванович наполнил свой стакан до половины.

– Ты закусывай, – сказал Андрей Петрович.

Сергей Иванович взял ломтик сыра.

– Что обидно, – сказал он, пережевывая, – почти пятьдесят лет заводу отдал.

– Не расстраивайся, – ответил Андрей Петрович, – люди помнят.

– Катя к тебе не приезжает? – спросил Сергей Иванович.

– Окстись. От больного мужа, от внука? Перезваниваемся и то ладно. Виделись недавно, мельком, на улице.

Андрей Петрович будто споткнулся, перехватив собачьи тоскливый взгляд Сергея Ивановича, сказал:

– Ты закусывай, закусывай.

Сергей Иванович задумался.

– Ты сейчас работаешь, или отдыхаешь? – спросил Андрей Петрович.

– Работал у Товстоногова, помнишь такого, арендовал он на заводе участок, новые хозяева выгнали его с завода, развалилась у него фирма. А ты?

– И я не работаю.

– А с Катериной то как?

«Зацепила Катерина», – подумал Андрей Петрович, – а всего то два года оставалась с Сергеем без меня».

Телефонный звонок дочери прервал раздумья Андрея Петровича.

– Маме плохо, – сообщила дочь.

– Я приеду?

– Не надо, скорая забрала.

– Что с ней?

– Аритмия. Пока в реанимации.

– У Надежды опять приступ, «мерцалочка», – пояснил Андрей Петрович разговор с дочерью. – Завтра поеду в Москву.

– Я пойду?

– Сиди, я только завтра поеду. По маленькой? За здоровье. – Андрей Петрович поднял рюмку, чокнулся со стаканом Сергея Ивановича, пригубил половину рюмки.

Сергей Иванович выпил водку залпом и не закусывая, пьяно загрустил, склонив голову к столу. «Как до дома дойдет?» – подумал Андрей Петрович.

Сергей Иванович посмотрел в глаза Андрею Петровичу, в зрачках Сергея Ивановича играли змеиные искорки пьяной ненависти.

– Вот, ты мне скажи, – Сергей Иванович выговаривал каждое слово, будто собирал конструктор, – ты встречался с Катериной, когда она у меня работала, а ты в райкоме?

«Зацепила Катерина», – подумал Андрей Петрович, и не отводя взгляд, в глаза Сергею Ивановичу сказал:

– Нет, – поднялся со стула, – Извини, на минуточку, приспичило.

Андрей Петрович не зашел в дом, остался стоять невидимым для Сергея Ивановича в проеме открытой на веранду двери дома.

Не смог сразу забрать Катерину в райком, не кружка, человек, место найти надо, но конечно, встречались они раз в неделю, обычно, по пятницам. «Неужели…?» – подумал Андрей Петрович, впервые засомневавшийся в верности ему Катерины. Рабочий коллектив как прайд с доминантным самцом начальником и подчиненная женщина инстинктивно желает понравиться, угодить начальнику. И что вообразил себе Сергей Иванович, что придумал он в склеротических мечтах о своих отношениях с Катериной. Где выдумки, где правда.

Правда в том, что Катерина женщина, которая любила доброго, безалаберного мужа, необразованного слесаря, постоянно лишаемого премий за появление на работе пьяным и материально не рассчитывала на мужа, а содержала сама семью. Вести канцелярскую работу в парткоме Катерину пригласил прежний до Андрея Петровича секретарь парткома, добрейший человек, фронтовик, веривший в коммунистическую идею, и пытавшийся поделиться верой с людьми. Катерина вела делопроизводство и молчала, при ней можно было говорить о чем угодно, протоколы заседаний, решения, отчеты, переписка были идеально оформлены, разложены по папкам и находилось при необходимости Катериной мгновенно. Хозяйкой, обустраивающей и содержащей дом в угоду хозяину обаяла Катерина Андрея Петровича, угождала его желаниям не прислугой, но матерью, любящей женой, другом, которому можно выговориться, не опасаясь, что выплеснутое из души станет кому-нибудь известно, она входила в его душу, не выворачивая ее, входила медленно, осторожно, с опаской сделать больно, не любопытствуя, касаясь только того больного, что показывал Андрей Петрович и не замечая того, что видела, но чего не хотел показать Андрей Петрович. С Катериной Андрей Петрович почувствовал желание ратника вернуться с поля битвы к своей женщине, в свой дом, обустроенный этой женщиной для него, каждое место, каждую вещь примеряла под него, под любимого, который усталый войдет в дом, сядет, а она сядет напротив и скрестит на коленях руки и под ее взглядом, помогающим забыть о пережитом, из него начнет вытекать грязь и жестокость битвы, она будет смотреть и смотреть на него, сбирая в себя им пережитое, которое он хотел бы забыть, и он заснет на ее груди как грудничок, насосавшийся молока.