Сказки юродивой ведуньи

***

Жил в Хмарино тогда Никитка, в одной из самых больших изб. Был он сыном охотника, каждый год с отцом на промысел уходил, а как вырос, так его дело и перенял. Сменил он с товарищами – такими же бравыми молодцами – своих стариков-отцов, да стали вместе на охоту ходить. Летом на промысел шли, по осени зимовья строили да запасы делали, чтобы по холоду было куда прийти. Зимой-то как раз в охоте особая нужда была. Так и жили они, добывая мясо, ценные шкуры да пушнину, хорошо жили. Дюже свое дело любили и знали прекрасно, даже загордились немного.

Вот только не знали, и не могли знать они, чем их гордость да азарт охотничий обернутся.

Как-то раз пошёл по весне Никитка-охотник со своими товарищами зверя бить. Да не просто оленя или кабана какого завалить хотели, а кого покрупнее да пострашнее. Помнили они, как звери дикие по зиме житья деревне не давали и скот таскали, вот и решили охотнички отыграться. Может, волка или росомаху добудут, или на худой конец лисиц постреляют. Ходили по лесу, выслеживали добычу богатую, а деревенские всё ждали своих любимцев и гадали, с чем те домой вернутся.

И вот, одним утром вышли бабоньки в огород, смотрят – а по тропке, со стороны леса, идёт Никитка с друзьями. Тянут они за собой волокушу, а на ней лежит туша медвежья. Высыпал народ на улицу, всем охота на зверя поглядеть да охотничков поприветствовать: эка, от какой страхолюдины деревню избавили! Чай, теперь и в лес ходить будет не страшно, и за скотину спокойней.

Огромный то был медведь, башка мощная да тяжелая, вся в шрамах и царапинах. Лапы здоровые, а когти – во! Будто кинжалы, острые. Да только видно, что хоть и здоровый то был косолапый, а всё ж старый очень. Шкура вся клоками полезла, с проплешинами, и будто сединой отливает. Зубы сбитые да обточенные: видно, приходилось ему железные ловушки грызть, в которые он попадался. А глаза его то ли после гибели, то ли ещё при жизни, от старости, белой пеленой подёрнулись. И так страшен был вид этого мёртвого медведя с белесыми глазами, что на его морду людям и смотреть было не по себе.

– Вот так медведь, – протянул Емельян, сосед Никиткин, у которого прошлой зимой медведь-шатун брата родного заломал, – должно быть, это он, погань эдакая, моего Илью погубил, детишек его малых сиротками оставил.

– Всё может быть, дядь Емеля, – отозвался Вася, один из охотников. – Он – не он, мы точно знать не можем. Да только то, что он с таким здоровьем ни коренья есть не мог, ни за зверьём гоняться, это ясное дело. Людоедом он был. Так что вовремя Никитка наш его оприходовал.

– Да, лютый был зверь! – Встрял самый младший, Алёша, – а мы ещё его убоище нашли, за чёрным лапником, на старом капище. Ух, и жуть!

– Вот спасибо вам, робяты, – похлопал мужик друзей по крепким спинам, – спасибо тебе, Никитка! Был бы сейчас твой батя жив, так бы гордился сыном своим храбрым! Приходи сегодня ко мне, я тебя яблочной наливкой угощу. И друзей своих не забудь.

– Не забуду, – улыбнулся парень и на Васю с Лёшкой посмотрел, друзей своих и товарищей по ремеслу, – уж мы с ними столько всего прошли, столько всего натерпелись, так что и горькую долю, и сладкую вместе делить будем.

– Ну моя-то наливочка сладкая, на яблоках медовых, уж будь уверен. Приходите вечерком, устроим пир на весь мир.

Как и условились, пришли Никитка, Вася и Алёша к дяде Емельяну вечером, и ещё мужиков с собой позвали. Вскоре почти всё Хмарино собралось на пирушку, удачную охоту обмыть да охотников поблагодарить за то, что избавили лес от зверя страшного. Старики гордились, что такая замена достойная им выросла, да свою охотничью молодость вспоминали. Мальчишки юные слушали рассказы бывалых добытчиков и диву давались, а глаза их горели от интереса и любопытства. Девки красные все на троих молодцев заглядывались. Оно и понятно, видные те ребята были: у Никитки вихры чёрные и косая сажень в плечах, Вася высокий да ладный был, а у Лёши глаза ясные, голубые, и улыбка добрая. Да и смелые они были ребята, за такими как за каменной стеной. Вот и увивались за ними девушки, а тем и невдомёк было, всё о ремесле своём думали.

Пришла на праздник тот и Яговна. Узнала она от бабки, что охотники медведя старого завалили и тушу его в деревню приволокли, и решила пойти, своими глазами поглядеть.

Пируют охотнички за столом, веселятся, смеются, а туша убитого медведя рядом лежит. Тут увидел Никитка, как дверь калитки Емельяновой отворилась, а в щёлку клюка просунулась. Вошла во двор Яговна, посмотрела на хозяина и поклонилась в пояс, приветствуя его и виновников торжества. Притихли гуляки, на девку растрепанную смотрят. Иные похихикивали, мол, в таком виде ещё и на праздник к добрым людям припёрлась, но как слышали рядом с собой скрип березовой клюки, так и умолкали. Хоть и принимали деревенские внучку доброй знахарки Авдотьи, а всё ж побаивались: уж больно девка на всамделишную Бабу-Ягу была похожа, даром что не старуха. И что поколдовывала девка, уж все знали.

Шла Яговна медленно мимо столов, гости потихоньку опять в весёлое русло вернулись, пихали друг друга и гостье местечко уступали. А та лишь благодарно улыбалась да отнекивалась. Подошла она к трём друзьям, смотрит, на тонких губах то ли ухмылка, то ли улыбка. И ничего не говорит.

– Здравствуй, Яговна, маленькая колдунья, – хохотнул Никитка и рукой поманил гостью к себе. Совсем уж он был во хмелю, и любая ему красавицей чудилась, даже Яговна, на ногу хромая да на лицо рябая. – Не чаяли мы, что ты придёшь, но рады видеть. Подойди ко мне, садись рядышком, угощайся, да подивись на добычу богатую. А ну-ка, раскинь косточки из своего мешочка холщового: может быть, скажешь, какая удача меня в будущем ждёт? Какого ещё зверя диковинного добуду?

– И мне раскинь тоже, Яговна, – отозвался Алешка, – скоро ли и я руку на крупную дичь набью? А то уж самому хочется попробовать, не век же мне за старшими таскаться.

– А я? – Встрял в разговор Василий, – посмотри, Яговна, смогу ли я открыть лавку пушную в городе? Смогу ли купеческим делом заняться?

Ничего не ответила им Яговна. Опёрлась она на клюку, опустилась на колени перед убитым медведем, взяла в тонкие ручки его голову и в глаза белесые посмотрела. А потом поднялась и глянула на каждого охотника, да так, что у тех холодок по спине пробежал.

– Ни к чему здесь мои кости, ребятушки, – отвечала колдунья, ровно что клюкой своей проскрипела, – и без всяких гаданий вижу я, что не забить тебе больше зверя, Никитка. Не пойти тебе, Лешка, одному на промысел. Не открыть тебе, Вася, лавку с пушниной.

От слов таких Никитка чуть наливкой не поперхнулся. Смотрит он на Яговну и не понимает, то ли злиться ему, то ли удивляться.

– Это ещё почему? – Насупился он. – Ты что такое мелешь, Яговна?

А та опять на медведя смотрит, на куриной её шейке жилка напряжённо играет:

– А потому, Никитушка, что не медведя вы приволокли в деревню, а лихо злое. Ещё бабушка моя маленькой девочкой была, а люди уж своих чад страшным седым медведем пугали, что в окрестных лесах бродил. Вот только не просто зверем он был. В шкуре медвежьей душа старого колдуна жила. Знался он со всякой поганью, да вскоре сам нечистью сделался. Заходил он под лапник чёрный на двух ногах, а выходил на четырёх. И так этот колдун людской кровью опьянён был, что один раз обернулся он, да больше не воротился в человеческий облик. Не смог. Хотя… думается мне, что намеренно не воротился, не захотел. Долго он по лесам нашим бродил, всякую гнусь на людей натравливал, да и сам не гнушался кого-нибудь угробить.

– Ой, Яговна, нас можешь не стращать сказками своей бабки, – отмахнулся Вася, – мы такого навидались, что уже ни в Бога, ни в черта не верим. А в колдунов да оборотней – и подавно.

– А даже если и правда то, что ты рассказываешь, так уже и не страшен нам Лихарь-медведь, – расхрабрился Лешка и в сердцах медведя по морде от души пнул, – убили мы его, а мёртвый он уж никому больше зла не сделает. Эка дела! Думали, что людей от зверя страшного избавили, а оно вона как – оказывается, целого колдуна извели!

Рассмеялись товарищи, стукнулись ковшами с наливкой медовой, а Яговна всё так же хмурится.

– Дурни вы, дурни. Никого вы не извели, а только сами колдуна к людям вывели, в деревню тело его мёртвое притащили, на себя гнев его навлекли. Послушать бы вам меня, ребята, чтобы беды никакой не случилось. Пока не поздно, снесите тушу медвежью туда, где нашли его убоище: на старое капище, за чёрным лапником скрытое. Там было место силы колдуна. Зайдите за деревянные чуры, да схороните там медведя, могиле его поклонитесь. Опосля в ключевой воде искупайтесь, очиститесь от черноты, в которую сами по уши вляпались. А я вам помогу, дома ваши полынью окурю да заговор почитаю, чтобы не прицепилось больше к вам ничего.

– Ага, ещё чего, – фыркнул Никитка, – чтобы я такую добычу знатную в землю зарыл? Да ни в жизнь! Не буду я добром разбазариваться из-за твоих россказней, Яговна. Иди-ка ты отсюда, подобру-поздорову, нечего тут смуту наводить, добрых людей пугать.

Хмыкнула колдунья, да назад отступила.

– Сейчас-то, конечно, вам сам чёрт не страшен. Вот только страх-то он не сейчас, он потом придёт. И вот тогда ни на храбрость, ни на дерзость свою, Никитка, не надейся. Вот как придёт по ваши головы Лихарь-медведь, там и посмотрим, где храбрость ваша.

– Иди отсюда, не то твоим же костылем поколочу тебя, ведьма проклятая, – зло произнес охотник, – убирайся!

– Да я-то уйду, – пожала плечами та, будто вовсе не испугавшись Никиткиных угроз, – только как хвост вам всем прижмёт, побежите вы ко мне, да не дождётесь от меня подмоги. И сама пальцем о палец не ударю, и бабка моя тоже.

Сказала – да за калитку шагнула. А Никитка плюнул ей вслед, а затем к товарищам обратился:

– Негоже мне, други, вас обделять. Втроём мы на медведя пошли, втроём мы его уложили, втроём домой доставили. А значит, на троих и разделим.

Посмотрел он на младшего и говорит:

– Ты, Лёшка, самый молодой из нас, но чует моё сердце, скоро всем охотникам на деревне фору давать будешь. А чтобы быстрее ты креп и сил набирался, забирай когти и кости медвежьи. Пусть твоя рука будет могучей, как лапа звериная.

Затем обратился он к среднему:

– Ты, Вася, хорошее дело затеял: надобно нам в городе лавку иметь. Все, кто промыслом в нашей деревеньке живёт, доход через неё иметь будут. Никто, кроме тебя, не управится с делом купеческим лучше. Да и честный ты, Васька, не обманешь и чужой прибыли не заберёшь. А чтобы дело у тебя спорилось, бери шкуру медвежью. Вряд ли, конечно, ты много денег с неё выручишь, так пускай на счастье в твоей лавке лежит, удачу приносит.

– А что же ты, Никитка? – Спросил Алёшка.

– Ну а я себе голову медвежью заберу. Сделаю из неё череп трофейный, буду детишкам своим показывать. Пусть растут и видят, какой у них папка удалой охотник.

Договорил – и ударили они по рукам. Так и поделили добычу: Алёшка кости и когти медвежьи забрал, Василий – шкуру седую, а Никитка – голову.

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Пролетели несколько денечков, как вдруг селяне стали находить у домов следы звериные. Большие такие, на медвежьи похожие. Диву давались люди: откуда бы медведю тут взяться? Так если бы действительно по их деревне зверь такой ходил, уж заметил бы его кто-нибудь: чай, не маленький. Вот только ни стар, ни мал никого не видел. А следы продолжали появляться, иной раз близко-близко к чьей-нибудь калитке.

Испугались люди, стали недоброе подозревать. Хоть и не подавали вида, будто боятся чего-то, а все ж стараются до темноты все дела во дворе сделать, скотину загнать, да сами в домах запереться. А как ночь сойдёт на деревню, как слышат люди, будто шагает кто-то по пустой улице. Шагает, шаркает, будто еле ноги за собой волочет, и ворчит по-звериному. Иногда это ворчание совсем рядом слышалось, словно невидимый зверь в окна заглянуть пытается. Да только страшно людям становилось, запирали они на ночь ставни и никого не видали.

Один раз поутру собрались мужики скот выгонять, как водилось у них. Пришли и Никитка с Васей. Только Лёшки всё нет. А где он – никто не знает, не видели его со вчерашнего вечера.

– Заспался он, наверное, – сказали одни, – грешит он иногда этим, утреннюю зорьку и проспать может.

– А может, и случилось чего, – отвечали другие, – всё ж надобно проверить. Ежели что, поможем, или растолкаем.

Направилась дружная гурьба к дому Лёшкиному, глядь – а в избу дверь открыта. Да не просто открыта, а будто с петель снесена. Зияет открытый проход чернотой, будто пасть, и веет оттуда чем-то нехорошим. А самого Лёшки нет нигде, и на оклики не отзывается.

Делать нечего: решили мужики в дом зайти и проверить, что стряслось. Вызвались Никитка с Васькой и вошли в дом. Были они самые смелые среди всех, да и тем более, беспокоились они за друга: как увидели дверь раскуроченную да окна темные, сразу у них на душе неспокойно стало.

Идут молодцы по избе пустой, а внутри тихо-тихо, глухо, даже половицы не скрипят. Не понравилось это охотникам: как никто они знали, какую беду порой скрывает за собой тишина. И точно: наткнулись они на подпол открытый, сами туда в полутьме чуть не свалились. А на дне подпола будто белеет что-то, да вот только глазам темно, не разобрать.

Взял Никитка щепу из тлеющей печи, поднёс лучину к провалу в полу, да обомлел. Увидел он на дне погреба Лёшку, мёртвого. Лежал он на сырой земле, весь переломанный, перебитый, ни одной косточки целой не осталось. А та нога, которой он медведя в морду пнул, так и вообще будто оторвалась от тела, зацепившись за что-то, пока Лешка до земли летел.

Прыгнул Никитка в погреб, смотрит на товарища мёртвого, а сам не видит ничего из-за слез гнева и печали. Это кто ж парня молодого загубил? Ему бы жить да жить, а тут такое… Поднял Никитка мёртвого Лёшку, а Вася его сверху вытянул, будто боясь прикоснуться: руки-ноги у убитого будто ходуном ходили.

Сказали друзья остальным, что, мол, убился Лёшка. Упал ненароком в открытый погреб, да и свернул себе шею. Сказали – а самих холодный пот прошибает. Потому что глазу бывалых охотников уже было знакомо то, что они увидели.

Хоронили Лёшку всей деревней, хоронили в закрытом гробу. Несли его из церкви Никитка с Васькой: на обоих лица не было, а все ж последние почести своему другу отдали, как подобает. Все пришли проститься с весёлым, красивым парнем, чья жизнь так жестоко да несправедливо закончилась. Вот только Яговны не было ни на панихиде, ни на кладбище, ни на поминках.

Спустя пару дней спал Василий в доме своём, спал сном тревожным, беспокойным. Плохо он засыпал в последние дни, всё о Лешке убиенном думал да о том, кто такую страшную расправу над ним учинил. Думал Вася, какое существо такие следы после себя оставляет, да только гнал он от себя эти мысли. Не хотелось ему верить в то, что само напрашивалось. Ведь если поверить – значит, смерть страшную и на себя накликать.

Вот спит Василий, спит, и видится ему, будто он снова на убоище медвежьем очутился. Видит он круг ведовской из деревянных чуров, а в самом центре круга – Лёшка стоит. Мёртвый, страшный, коленки в другую сторону вывернуты, как у кузнечика, шея, как у куренка, согнута, а на лице такая боль отпечаталась, что хоть плачь.

Не испугался его Вася, не мог он другом брезговать, пусть даже и таким. Кинулся он к Алёшке, плачет сквозь сон да кричит:

– Лёшка! Лёшка! Кто ж тебя так, родимый? Скажи, кто погубил тебя? Клянусь всем, что есть у меня – отомщу! Сам голову сложу, а за тебя отомщу!

– Эх, Вася, Вася… – прокряхтел мертвец, – знамо дело, кто меня заломал, кто меня погубил. Он и тебя погубит, коли ты наказ Яговны не выполнишь да шкуру Лихаря на капище не зароешь. Не послушался я колдунью, кости медвежьи себе оставил, вот и сломал седой медведь мои бренные косточки. А тебя и то страшнее участь ждёт: ты шкуру его забрал.

– Да как же это… – Лепечет Вася, от ужаса слов подобрать не может.

– Ты сопли не распускай, а делай, как велено, – сердито отрезал Лёшка, – я покоя себе найти не могу, вас с Никиткой предупредить хочу. Избавьтесь от шкуры и головы звериной, сделайте, как Яговна наказывала, не то и до вас Лихарь-колдун доберется.

Сказал – и рассыпался в прах, а Василий в холодном поту проснулся.

Две ночи приходил к нему во сне мёртвый друг, две ночи стращал да об опасности предупреждал. Не выдержал Василий, тяжко его душе было каждый раз убитого Лешку видеть, стал к рюмке прикладываться: и один, и с товарищем.

– Прошлой ночью опять Лёшку во сне видел, – говорил Вася Никитке, – опять он твердил, чтобы я сам от шкуры избавился, и тебе наказал голову медвежью закопать.

– Да брешешь ты, Васька, – отмахнулся тот, а сам тоже невесел, – и я о друге тоскую, а всё ж не настолько, чтобы жизнь и молодость свою в рюмке топить. Привиделось тебе это все, просто сон это был. Застращала тебя Яговна, а потом и с Лёшкой такое случилось. Вот и мерещится тебе всякое.

– Да не привиделось, говорю же! Я после того сна у себя на ставне внаружи следы от когтей нашёл. Такие же следы, как на убоище медвежьем, я точно знаю. Ох, и до меня скоро доберётся Лихарь-медведь… – Опрокинул Василий ещё одну стопку и рот вытер. – Ты как хочешь, Никитка, а я всё ж сделаю так, как велели нам Лешка с Яговной. Снесу шкуру на капище, закопаю, да колдуну старому медовуху поднесу. Чай, отвяжется тогда от меня этот бес проклятый.

– Хорошо, иди, коли так тебе спокойнее будет, – согласился Никитка, – да только неужто ты на ночь глядя по лесу собрался шататься? Да ещё и во хмелю? Так тебя точно кто-нибудь да утащит: не Лихарь, так ещё охотливых до человечины найдется. Ты проспись-ка лучше, а с первыми петухами прям сразу и на капище ступай.

– И то верно, – кивнул Василий.

Ушёл Никитка восвояси, а Василий вроде и понимает, что не надобно сегодня ночью спать – мало ли что может приключиться. Да только всё ж сморил его хмельной сон, смежил очи. Уснул парень прямо на лавке у окна и не видит, что с улицы в это самое окно мёртвые белесые глаза заглядывают.

На следующее утро не досчитались мужики Василия. Сразу смекнули они, что беда приключилась, и побежали к его избе. Впереди всех бежал Никитка: помнил он об их вчерашнем разговоре, да о том, как товарищ его с утра в лес уйти собирался. Может быть, он уже ушёл, да пока не воротился? Всё лучше, чем думать о том, что с Васей могло за ночь приключиться.

Подбежали мужики к дому, глянь – а резные наличники все истерзаны, будто драл зверь какой об них свои когти. Дверь нараспашку, а от порога из избы кровавый след тянется. Сорвался с места Никитка, ворвался в дом, а внутри – кровавая баня. Все кровью залито: и пол, и скатерть, и печка белая измазана. А на лавке лежит Василий. Да только уж невозможно было узнать паренька в том, что от него осталось. Лежит перед Никиткой и обомлевшими мужиками окровавленный кусок мяса, без кожи совсем, а то, что осталось – лоскутами сползает. А на стене, прямо над той самой лавкой, висит облезлая шкура седого медведя. Не успел он её на капище снести.

Совсем омрачилась деревня, за неделю второго бравого охотника хоронить приходится. В закрытом гробу прощались с Василием, пуще прежнего все плакали да убивались. А Яговна снова не пришла ни на отпевание, ни на кладбище, ни на поминки. Лишь только старая Авдотья кутью принесла да блины.

Одним вечером сидела Яговна при лучине, травы по наказу бабки перебирала. Вдруг слышит она – в дверь стучат. Открыла она гостю позднему, и ввалился в избу Никитка. Смотрит на него девка да ухмыляется: от былого красавца, удальца да задаваки одна тень осталась. Осунулся совсем, неопрятную бородёнку отпустил, синяки под глазами появились. Видать, совсем худо ему стало.

– Что, Никитушка, никак опомнился? – Любовно, почти ласково пропела Яговна, – знать, всё же прижало тебе хвост, раз ко мне прибег. Али совсем житья не даёт тебе старый колдун?

Хотел было Никитка кивнуть, ведь действительно во всем права была Яговна. Да только гордость не позволила сказать то, что просилось.

– А ты не скалься, Яговна, – бросил он, – и вообще не к тебе я, а к бабке твоей. Сон-трава мне нужна, да такая, чтобы никаких сновидений не видеть. А лучше – чтоб вообще не спать. Не до сна мне, когда по земле моя вражина ходит, что друзей моих погубила.

– Спит моя бабушка уже, крепко спит, и без всякой сон-травы, – ответила Яговна, пучок зеленый ему протягивает да прибавляет ехидным голосом: – Ей-то покойники по ночам не мерещатся.

Оцепенел Никитка от её слов, сердце в ушах забухало. Хотел было спросить он Яговну, откуда она про сны его узнала, да слова в горле комом застряли. Да и уж не сомневался он, что многое ведала она о людях и людских душах.

Взял охотник пучок из рук колдуньи, а та смотрит на него лисьим взглядом да приговаривает:

– Не хочешь ли ты у меня прощения испросить? Тогда помогу тебе Лихаря отвадить. Хоть и силы во мне не так много, а всё ж одного мы с ним поля ягоды: глядишь, он меня охотнее слушать будет.

Хотел было что-то ответить Никитка, хотел было согласиться. Да только взыграла в нём опять гордость его, сердце горячее. Поднял он взгляд на Яговну, поклонился и сказал:

– За лекарство спасибо тебе, Яговна. И бабке своей передай от меня благодарность. Да только чтоб зверя бить, мне твоя помощь не нужна. Да и где это видано, чтобы добрый молодец перед злом спасовал да за бабью юбку спрятался? Не бывать этому!

Сказал – да вышел из избы. А Яговна лишь головой покачала.

– Ну тогда пеняй на себя, добрый молодец. Приберёт и тебя Лихарь-колдун, а я мешать ему не стану.

А Никитка пришёл домой, ни жив, ни мёртв. Всю дорогу от ведьминой избы до своей хаты он оглядывался да прислушивался, не идёт ли за ним кто-нибудь, не ворчит ли ночь позади него по-медвежьему. Ввалился он в избу, кинул травы в котёл, что на очаге стоял, а сам к черепу медвежьему кинулся, что на столе стоял. Сверкал он пустыми глазницами, а Никитке все чудилось, будто на него мёртвые белёсые глаза убитого зверя смотрят.

– А может, и права Яговна? – Думает парень вслух, – может, мне и отдать эту падаль мёртвому колдуну? Пусть забирает свою голову да проваливает, погань проклятая!

В сердцах схватил он мёртвую медвежью голову, швырнул к двери, а та вдруг в воздухе зависла, будто кто невидимый поймал её и держит. Открыл череп пасть, заревел страшно, а затем разразился хохотом человеческим, да таким страшным, что у Никитки внутри разом всё обмерло.

Сидит охотник, ни жив, ни мёртв, смотрит он на смеющийся череп, а позади черепа вдруг очертания медведя проступать начали.

– Что, храбрец-удалец, – прогремел череп голосом страшным, речью человеческой, – веришь теперь в Лихаря-оборотня, седого медведя? Видишь теперь, где твоя храбрость оказалась?

Услыхал это Никитка, сам дрожит от страха, а все же уязвился, грудь вперёд выкатил, да сказал:

– Кончай скалиться, пень трухлявый, забирай свою башку да убирайся подобру-поздорову! Видно, забыл ты, кто тебя в лесу уложил? А коли забыл, так я напомню! Храбрость моя при мне, старый колдун, и голова моя при мне тоже! А чужой мне не надобно!

Замолк череп, перестал смеяться, да только медвежья тень позади него совсем настоящей сделалась: мясом да шерстью обросла. Встал перед Никиткой седой медведь, буравит глазами белёсыми.

– Верно, охотник: ещё при тебе дурья твоя голова. Да ненадолго.

Встал седой медведь на задние лапы, навалился на Никитку и придавил его к полу всем своим могучим телом. Не сдавался охотник, длинным ножом грудь зверю резал, да только нельзя во второй раз мертвеца убить. Взревел Лихарь-колдун по-медвежьи и прокусил охотнику голову так, что треснула она, будто репа. Как обмякло тело кичливого храбреца, так растворился в ночной темноте седой медведь. А череп его так и остался лежать у входа с разинутой пастью, а гнилые клыки кровью обагрились.

      На следующее утро мужики и Никитки не дождались. Знали они, что худое приключилось, поэтому сразу за батюшкой пошли. Схоронили и Никитку, бравого охотника, и не стало никого из трёх отважных друзей. Всех их загубил седой медведь, а в душах живых страх посеял. Боялись люди, что и до них колдун доберётся, поэтому долго они ещё двери на ночь запирали да ставни закрывали. Очень уж страшились они увидеть посреди ночи в окне белесые, неживые глаза медведя.

***

Хотели жители Хмарино на поклон к Авдотье и внучке её пойти: памятовали они, как Яговна охотничков предупреждала. Да только не стала девка дожидаться, пока её упрашивать начнут.

      Долго стояли пустыми те дома, где жили и умерли три охотника. Никто их не занимал, все боялись. А Яговна тем временем тихонько каждую из заброшенных изб навестила, полынью да чертополохом окурила, веточки можжевеловые на печи развесила, а каждый угол колодезной водой окропила. Забрала она и кости медведя, и шкуру, и голову тяжёлую, чтобы ничего от него в избах не осталось, а из дома своего взяла кадушку с медом душистым. Ушла Яговна, да горе за собой увела: потом стали в тех домах другие люди жить. А сама колдунья в лес направилась.