Записки мертвеца

Важным во всём этом было лишь то, что с экрана телевизора впервые прозвучала информация о реальном положении вещей, без сглаживаний острых углов и формулировок. И хотя все давно всё видели и сами всё понимали, было нелишним это проговорить через голову, образ которой ассоциировался у людей с властью: с чем-то высшим; чем-то, что, по их же разумению и по их внутреннему согласию с самими собой, стоит над ними. Голова назначила своих доверенных лиц на поверхности. Ими ожидаемо стали органы правопорядка и вооружённые силы. Президент дал понять, что где они – там спасение и безопасность, и что на местах нужно слушать их и выполнять то, что они требуют. Они, в свою очередь, были подчинены напрямую администраторам из числа региональных властей, а в случае их неспособности принимать решения – муниципальным властям. Так оно всё было декларировано с экрана телевизора. Наряду со всем этим, глава государства анонсировал ещё и «применение самых непростых и жёстких мер для стабилизации обстановки». В переводе на прямой и простой язык это означало директиву об отстреле заражённых и абсурдный комендантский час длинною в круглые сутки. Теперь нахождение на улице было запрещено. Наказание за нарушение этого запрета не было прямо озвучено, но президент выразился примерно так:

– Лица, которые нарушат запрет, должны понимать и принимать для себя все возможные последствия их решения, с учётом тех суровых мер для стабилизации обстановки, которые будут предприняты органами правопорядка, и о которых было сказано ранее.

В переводе с бункерного языка спичрайтеров это означало: «Выйдете на улицу – вас и пристрелить могут, и, если так случится – не обессудьте, времена сейчас такие».

Выступление президента я не пересматривал, хотя его и крутили каждый час по федеральным каналам. Причины, по которым оно мне было неинтересно, я описал выше. Потому-то и запомнить его содержание вдоль и поперёк у меня не получилось, и я не могу теперь изложить его здесь. Оно и не нужно, пожалуй. Лучше расскажу о том, что делал я сам.

В тот день я привык к длинным гудкам и слушал их музыку каждые полчаса, пытаясь дозвониться до отца и матери. Я больше не впадал в отчаяние, не истерил и не психовал, как это было раньше – просто рутинно звонил им, лелея надежду на то, что уж в этот-то раз мне кто-нибудь ответит. Когда этого не случалось, я клал телефон и продолжал заниматься своими делами.

Дело, которое я себе придумал тогда, заключалось в ревизии холодильника и кухонных шкафов. Я провёл полный учёт оставшейся в квартире еды и рассчитал, на сколько дней безвылазного сидения дома её должно хватить. По итогу, вышел примерно месяц при условии максимальной экономии и затягивания поясов. Это если день ото дня жить впроголодь и не позволять себе лишнего. Тогда это выглядело обнадеживающе, поскольку я надеялся, что уж за месяц-то всё худо-бедно рассосётся.

Своим выживанием и тем, что я дотянул до того самого дня, когда взялся за эти записи, я обязан родителям и их запасливости, над которой я раньше смеялся. Каждую неделю они ездили в торговый центр и покупали кучу всякой всячины, на которую я привык смотреть с лёгким презрением. «Зачем нам столько макарон, круп и картошки?» – думал я. Но родители покупали всё это, причём покупали гигантскими мешками и упаковками. Туалетная бумага? О, да, возьмём столько, что под неё впору будет освобождать отдельный шкаф! Пельмени? Почему нет, купим их, а заодно и новую морозильную камеру, чтобы все они туда влезли! Чай? В принципе, у нас ещё есть, но мы ведь его каждый день пьём, поэтому давай-ка сразу купим все чайные плантации Китая, чтобы про запас. Родители родились в другое время и жили в другое время. О том, что это было за время, я знал только из учебников истории, но внутренне я всегда ненавидел эту загадочную пору, которая сделала моих и многих других родителей такими старьёвщиками и накопителями. В некотором роде, мои родители всю жизнь жили ожиданиями если и не конца света, то глубокого кризиса, и весь свой быт выстраивали вокруг его неотвратимости. Конечно, им было далеко до фанатиков-выживальщиков, из года в год сидевших на тревожных чемоданчиках и уставлявших все ёмкости в доме тушёнкой и прочими консервами. Однако что-то их, всё же, роднило. Такой подход ко всему в нормальном мире тяготил людей до конца жизни, делая невыносимой мысль о переезде, о перестановке или о ремонте в доме. А в мире апокалипсиса и судного дня, которого они так ждали, он окупался всего-то возможностью прожить на пару-тройку месяцев дольше прочих. Не подумайте, пожалуйста: я не ворчу, не насмехаюсь и не пытаюсь быть неблагодарным. Наоборот, я счастлив каждому прожитому благодаря отцовской и материнской запасливости дню. Просто, когда дни эти подходят к концу, неминуемо становишься жадным и хочешь, чтобы спичка горела чуть дольше, а всё, что уже сгорело, видится ничего не значащим угольком, который будто бы и не был никогда целой спичкой и не доставлял тебе радость, пока горел.

Под вечер улица опустела. Машины иногда проносились по дороге, но людей уже не было. Я смотрел в сторону школы, крыша которой была видна вдалеке и блестела в лучах заходящего солнца. Смотрел и думал, как там мать? И где сейчас отец? Я пересчитал все продукты в доме и не знал, что мне делать дальше. И мне казалось, что они-то уж точно знают. И мне хотелось, чтобы они хоть на минуту оказались рядом.

День 5

Я проснулся утром от стука в дверь. Человек, находившийся снаружи, стучал во все двери подряд, бегая от одной к другой, от другой – к третьей квартире на этаже. Я посмотрел в глазок и увидел мужской силуэт.

– Кто там? – спросил я.

И зачем я только это спросил? Наверное, тогда я ещё был недостаточно напуган и чересчур доверчив.

– Открывай! – ответил силуэт голосом, не предполагавшим возражений.

– Кто там? – повторил я.

– Открывай говорю! Быстро!

Человек снаружи постучал в дверь настойчивее. На другие квартиры он теперь не обращал внимания. Я не знал, что ответить ему. Можно, наверное, было просто не открывать.

Но я открыл.

Лысый мужчина в кожаной куртке и запачканных кровью джинсах ворвался внутрь. Не обращая внимания на меня, он прошёл в центр прихожей и стал озираться по сторонам, словно оценивая квартиру и составляя в голове её план: мол, здесь у нас гостиная, здесь – спальня, а там – кухня.

– Что вам?.. – не своим и внезапно ставшим высоким голосом спросил я.

– Лекарства где у тебя?

– А… м… какие?..

– Лекарства где?!!

– Аптечка. В аптечке. В спальне.

– Показывай!

Я указал рукой на дверь в спальню родителей.

– Там… В комоде, верхний ящик. Маленький.

Лысый мужчина бесцеремонно вошёл в спальню, отыскал взглядом комод напротив кровати и стал открывать все верхние ящики. Делал он это так резко, что часть вещей из них вывалилась и оказалась на полу. Наконец, он нашёл нужный ящик и стал рыться в нём. Он сразу вытащил оттуда бинты и несколько упаковок медицинской ваты и бросил всё это на кровать позади себя. Потом он стал копаться дальше и искать что-то ещё, что никак не мог найти. Затем он выругался, пнул ногой комод, а потом выдернул ящик с медикаментами целиком и бросил его на пол.

Сначала голова моя была пуста. Я был настолько напуган и ошарашен, что чувствовал себя животным, живущим действиями, а не размышлениями. Действия же мои в тот момент блокировал инстинкт – должно быть, инстинкт самосохранения, – подсказывавший мне, что лучше всего сейчас не зарываться и не делать резких движений. Первая мысль же, которая пришла ко мне в голову, была гениальна до невозможности.

«Надо вызвать полицию!» – подумал я, когда лысый мужчина сложил в вырванный ящик бинты и вату, взял его в руки и пошёл к выходу. Он будто бы прошёл сквозь меня, и со мной как с хозяином квартиры совсем не считался. Ещё бы: какой уж я был тогда хозяин?

– А… К-к… Куда? – только и мог выдавить из себя я, на что лысый мужчина ничего не ответил и молча вышел за дверь.

Наверное, моим ногам вдруг стало стыдно быть частью моего тела, потому что шли они еле-еле, дрожа в коленях и бёдрах. Тем не менее, я добрался до входной двери и запер её. Потом вернулся в свою комнату, лёг на кровать, подогнув колени, и укрылся одеялом с головой. Мне не хотелось думать ни о чём, и я не думал. Через какое-то время мне удалось уснуть.

Пока снаружи мёртвые оттесняли полицейские заслоны, вынуждая их отступать и оставлять кордон за кордоном; пока городской центр и другие густонаселённые районы всё больше и больше погружались в пучину хаоса, а окраина тем временем оставалась пустынной и вымершей; пока отчаянные люди обчищали всё, от супермаркетов до маленьких магазинчиков, от ларьков с сигаретами до магазинов электроники; пока весь мир летел к чертям, я спал. Я спал, изредка просыпаясь, чтобы сходить в туалет или попить, а потом – снова засыпал. Если не удавалось уснуть, я просто лежал и не двигался. Телевизор был выключен. Компьютер – тоже. Даже матери с отцом я в тот день не пытался звонить. Мне хотелось исчезнуть – не умереть, а именно исчезнуть. Затаиться где-нибудь здесь, под одеялом, спрятавшись от всего плохого, что было, и что ещё будет. Пока мир суетился и двигался, я замер и в этом нашёл своё счастье. Не двигаться было хорошо. Не думать – ещё лучше. Слово «ничто» для меня больше не несло негативных смыслов, но становилось желанной целью: тем, чем мне хотелось стать. Все мысли, которые то и дело пытались прокрасться в сознание, я гнал прочь, оставляя в нём только односложные размышления об объектах, которые я видел, когда открывал глаза, и о темноте, которую я видел, смыкая веки.

Я лежал так, пока на улице не стемнело. Сожаление о том, что я утром открыл дверь тому лысому мужчине, с новой силой заклокотало в сердце. Я не знал, что с этим делать. Я ненавидел себя за то, что позволил ему расхаживать по родительской спальне и чинить там беспорядок. В их комоде не было теперь одного верхнего ящика, а их бельё было разбросано на полу, и я был в этом виноват. Я не знал, как избавиться от этого неприятного чувства. Потом я решил, что, если этот мужчина придёт ещё раз, я как следует пошлю его к чёрту из-за закрытой двери. А если он вдруг выломает дверь и ворвётся внутрь, то я воткну кухонный нож ему в горло. Когда я подумал об этом, мне стало легче.

День 6

Ира позвонила утром, чтобы узнать, всё ли со мной в порядке. На её сообщения я вчера не отвечал, и когда непрочитанных исходящих у неё накопилось изрядно, она, видимо, заволновалась и решила набрать мне по старому-доброму телефону. Я сказал ей, что у меня не было настроения, и что весь вчерашний день я провёл так, как мне того захотелось: отрезав себя от всех источников информации. Про инцидент с тем лысым мужчиной рассказывать не стал: тогда я думал, что никому и никогда не расскажу об этом. Я и сейчас ей об этом, пожалуй, не рассказал бы, чтобы… Не знаю. Наверное, чтобы она не подумала обо мне плохо: что я – лох, который не смог выставить из своего дома постороннего. От Иры я предпочёл бы скрыть эту бесславную подробность своей биографии. От моего дневника же и от его гипотетического читателя у меня секретов нет, потому что – простите мне мою прямолинейность – я совсем не забочусь о том, что вы обо мне подумаете.

Я зашёл в интернет, включил телевизор и стал входить в курс всего того, что я пропустил за день. По телику по-прежнему крутили президента, призывавшего всех оставаться дома, не вступать в контакты с заражёнными и, несмотря на всю сложность сложившейся обстановки, оставаться цивилизованными. Под последним он, видимо, имел в виду «не грабить и не убивать, пользуясь ситуацией». Стало быть, прецедентов было настолько много, что умолчать об этом оказалось сложно. В интернете и в самом деле часто писали о подобном. У меня под окнами же пока было спокойно.

Камеры с центральной площади и с железнодорожного вокзала вместо полицейских машин и заслонов показывали теперь военную технику. Расквартированная в соседнем городке часть зашла сюда, чтобы помочь полиции навести порядок, и мертвецов теперь отстреливали не только из пистолетов и автоматов, но и из пушек на бронемашинах. Я не видел, как это происходило в прямом эфире – только на кадрах из интернета и преимущественно из других городов, где порядок наводили аналогичным образом. Зрелище чудовищное: во многом потому, что реальное. Люди – живые люди, с которыми было что-то не так – лежали оторванными кусками в разных концах улиц, а то, что ранее составляло их человеческую сущность, теперь было разбрызгано по асфальту. В фильмах про зомби я никогда не сопереживал ожившим мертвецам: они, вроде как, пришельцы какие-то – не люди вовсе и даже не животные, а опасность, которую надо устранить. В своём воображении я мог легко представить себя на месте героя, крошащего черепа заражённых без всяких мук и терзаний. Теперь же я видел этих заражённых, разобранных по частям, прострелянных десятками пуль, и не мог отделаться от мысли о том, что они – люди, и они – мёртвые, и смерть их была ужасна.

Мать не звонила и не отвечала на звонки. Отец – тоже. Я начал терять всякую надежду когда-нибудь вскоре снова увидеть их. Но в то же время, капельку надежды мне вселяло то, что я доподлинно не знаю об их участи: я не знаю, живы ли они, но вместе с тем я не могу знать наверняка, мертвы ли они. Мне нравилось думать, что они где-то там, на каком-нибудь островке безопасности, сидят и ждут, пока всё закончится. Так же, как и я. Они не звонят, потому что потеряли телефоны и… и все, кто сейчас рядом с ними, тоже как будто потеряли телефоны. Ни компьютеров, ни каких-либо других средств связи у них нет, как нет и возможности вернуться домой. И мы обязательно встретимся с ними тогда, когда всё закончится. Когда заражённые излечатся, военные и полицейские вернутся в пункты постоянной дислокации, и всё творящееся на улицах безумие завершится. Моя задача сейчас – дожить до этого момента, не выходя из дома и никак не взаимодействуя с беснующимся внешним миром. Даже с соседями лучше не контактировать, как показала практика. Сидеть и не дёргаться – вот ключ ко всему. Тогда, рано или поздно, я и родителей увижу живыми, и с Ирой смогу когда-нибудь погулять по старой-доброй городской набережной, и всё-таки отмечу ещё один свой День рождения. И все, кто мне дорог, будут там.

То было третье августа. За день до этого был День воздушно-десантных войск, про который совсем недавно шутил отец. Ещё в начале той первой недели мы все вместе сидели за столом на кухне и смотрели тот репортаж о подготовке к праздникам и торжественным программам на центральной площади. А теперь, на исходе недели, по телевизору показывали эту же центральную площадь с трупами на пешеходных дорожках и покорёженной машиной, врезавшейся в фонтан. Я вспомнил, как тогда, вечером понедельника, мне хотелось выйти из-за стола до того, как прозвучала отцовская шутка на тему моего будущего. И я захотел вдруг услышать эту шутку ещё раз, а потом ещё раз, а потом – ещё тысячу раз, лишь бы время в тот понедельник замерло, и вторник не наступил бы никогда.

День 7

Мать позвонила рано утром с неизвестного номера. Я ответил, сначала возмутившись и разозлившись на того, кто звонит в такую рань. Я не сразу понял, с кем говорю.

– Кто это? – спросил я.

– Это мама, – ответила мать.

Я вскочил с кровати и принялся ходить по комнате, прижимая трубку к уху так, словно от силы нажатия зависело качество связи и то, сколько продлится этот разговор. Я спросил у неё всё: где она, что с ней, почему она так долго не отвечала, и всё ли у неё сейчас в порядке. Она какое-то время не говорила ничего, и я слышал только её дыхание вперемешку с приглушёнными всхлипами. Потом, понизив голос до едва уловимого шёпота, она сказала:

– Сынок, я тебя очень люблю. Будь дома, никуда не ходи. Главное – никуда не ходи.

Стало ясно, что с матерью происходит что-то нехорошее. Или вот-вот должно произойти, и она это чувствует. Я занервничал настолько, что не мог больше держать себя в руках. Во весь голос, злясь на происходящее и на ощущение собственной беспомощности всей душой, я прокричал все те вопросы, которые задавал до этого:

– ДА БЛИН, СКАЖИ: ТЫ ГДЕ?!! ЧТО С ТОБОЙ?!! ТЫ МОЖЕШЬ НОРМАЛЬНО СКАЗАТЬ ИЛИ НЕТ?!!

Мать резко вздохнула, будто бы испугавшись, а потом её телефон ударился о пол с внезапным резким звуком, и я отнял динамик от уха. Потом послышалась какая-то возня: шуршание, будто телефон водили по одежде, туда-сюда. А потом я услышал крик:

– А-а-а-х-х-ах-а-а!!! Не-е-ет, не надо!!! Уйди!!! А-а-а-а!!!

Я орал в трубку и звал мать, но слышал только вопли и звуки борьбы. Ужас от осознания происходящего лишил меня всех прочих чувств. Я перестал дышать. Парадокс этого ужаса был в том, что он напрочь лишил меня страха. Страха перед выходом из квартиры, страха за своё будущее, страха за свою жизнь. Я зашёл на кухню, взял здоровенный нож для мяса, который ещё давно облюбовал и которым намеревался зарезать лысого мужчину в кожаной куртке, если тот снова явится на порог. С ножом в руках, одетый в домашнюю одежду, я вышел на лестничную клетку, спустился вниз и, покинув подъезд, оказался на улице. Я побежал в сторону школы, совершенно не глядя по сторонам и не заботясь о том, что кто-то из заражённых, бродивших по округе, мог увидеть меня и погнаться по пятам. Они были быстры и сильны, и если бы кто-то и впрямь увязался за мной, у меня с моим хроническим освобождением от физкультуры не было бы шансов.

Возле школы я оказался будто бы по волшебству, в мгновение ока. Я вошёл во внутренний двор, нашёл небольшую кирпичную пристройку, в которой испокон веков хранился хлам целых поколений и династий школьных трудовиков, и взобрался на неё. С её крыши можно было попасть на второй этаж – нужно было только открыть окно. Снаружи открыть его можно было только разбив, поэтому я взял кирпич с края крыши и бросил его в стекло. Кирпич отскочил, и я бросил его ещё раз, и со второй попытки стекло разлетелось вдребезги. Я залез внутрь, наплевав на осторожность и чудом не поранившись, и оказался в пустом коридоре. О том, что здесь когда-то были люди, напоминали только сдвинутые диваны, по всей видимости служившие спальными местами, и разбросанный кругом хлам, при помощи которого когда-то были забаррикадированы двери на лестничную клетку. Теперь же одна дверь еле-еле висела на петлях, а другая валялась рядом на полу. Здесь же, на полу, были пятна застывшей крови, а дальше – бордовые следы чьих-то ботинок. Я позвал мать.

– Мам!

Ответа не последовало. Вместо него я услышал быстрые шаги из дальнего конца коридора. Шагал явно не один человек: их было несколько, и скоро я должен был их увидеть.

– Мам!!! – повторил я.

Никто не ответил.

Часть дверей в классы была открыта, часть – заперта на замок. Если в кабинетах кто-то и был, они наверняка меня слышали.

Из-за угла в дальнем конце коридора вышел один, следом – второй, третий, четвёртый грязный человек в порванной одежде. В следующее мгновение их стало столько, что считать их больше не было никакого смысла. Увидев меня, они оживились. Наверное, слово «оживились» применительно к мертвецам звучит как убогий оксюморон, но да и чёрт с ним. Первый из них рванул в мою сторону, раскрыв рот и глаза так широко, что мне показалось, будто бы он уже начал жрать мою душу или разум, или что там составляет саму человеческую суть, покуда он жив. Я бросил нож и побежал обратно к окну, выпрыгнул на крышу кирпичной пристройки, а после – сиганул с неё вниз, прямо на асфальт. Я упал и разодрал себе колени и локти, и плевать я хотел на это. Надо было бежать; я – к счастью – всё ещё мог бежать, и я бежал, пока не оказался у своего подъезда, не взлетел по лестнице на свой этаж и не ворвался в свою квартиру, дверь которой я забыл запереть на ключ. Потом, трясущимися руками, я закрылся изнутри, встал посреди прихожей и долго смотрел в пол. Когда дыхание восстановилось, я лёг и стал смеяться, и смеялся, смеялся, пока вдруг не заплакал, а потом – не зарыдал, после чего – вновь залился хохотом. Так я провёл какое-то время, а после – перестал вообще что-либо чувствовать и будто бы выпал из реальности.

Прежде чем уснуть, я всё-таки каким-то образом переместился на кровать. На кровати я себя и нашёл, пробудившись около двух часов дня. Я взял телефон и позвонил на тот номер, с которого последний раз звонила мать. Ответа не было. Набрал отцу – тишина. Потом я связался с Ирой и сбивчиво, не сразу находя нужные слова, рассказал ей обо всём. Она выслушала и сказала, что ей очень жаль, и я знал, что ей действительно жаль. Конечно, помимо заурядного сочувствия она ощущала и кое-что другое, о чём никогда и никому бы не сказала. Подспудно, бессознательно, она была рада, слушая мой рассказ. Но радовалась она не моему горю, а тому, что это горе случилось не с ней, и что она может, прожив это несчастье вместе со мной, ещё раз убедиться в том, что у неё всё в порядке. Когда я ей выговорился, мне тоже стало легче: отчасти оттого, что я всё проговорил, а отчасти потому, что я рад был за Иру и её родителей, которые были вместе. Мы говорили с ней очень долго, и я не помню, что я делал после, и чем именно закончился тот день.

День 8

Понадобились многие часы, чтобы получить трансляцию с камер в школьных коридорах. Сначала надо было найти ссылку на сайте школы, по которой открывалось окно входа в личный кабинет сотрудника. Потом необходимо было отыскать логин и пароль в одной из записных книжек матери, а прежде этого – найти ту самую единственную книжку, в которой всё это дело было записано. Я перерыл все полки и тумбы и в конце концов, нашёл то, что искал. Я зашёл в личный кабинет и теперь, помимо всего прочего, мог увидеть в прямом эфире, что происходит в школе, на всех её этажах.

На первом этаже был полный разгром, и кое-где – в основном, в районе столовой – слонялись одинокие зомби, медленной поступью передвигаясь по прямой, без какой-либо цели, и отсутствующим взглядом глядя в потолок. На втором – то, что я видел вчера: толпа оборванцев с запачканными засохшей кровью лицами и хлам, оставленный, видимо, после того, как эта толпа прорвалась сюда через баррикады на лестницах. На третьем – ничего. Тёмные коридоры здесь были пусты, двери в классы закрыты, мебель и комнатные растения находились на своих местах – всё выглядело так, будто завтра тут должен был начаться ещё один заурядный учебный день. В мыслях блеснула надежда на то, что все, кто укрывался на втором этаже, перешли сюда – на третий – когда заражённые прорвали баррикады. Возможно, и мать тоже успела убежать, и теперь она где-то здесь! Но все иллюзии исчезли, когда и тут я увидел мертвеца. Одинокого, по всей видимости – женщину. Виден был только её силуэт, и разглядеть ни её лица, ни во что она была одета было нельзя. Она стояла где-то там, в середине залитого мраком коридора и будто бы переминалась с ноги на ногу, не в силах решить, куда ей дальше идти. Оно, в общем-то, было без разницы. С обеих сторон коридора её ждала темнота.

Помимо прямой трансляции, в личном кабинете можно было посмотреть записи с камер за весь последний месяц. Я не стал их смотреть: не смог. Решил, что если доподлинно увижу, что там с ними со всеми произошло, то потеряю последнюю бестолковую, наивную и дурацкую надежду на то, что с матерью всё-таки всё хорошо. И с отцом, где-то там, далеко – тоже. Пока я не знаю, что с ними, я не знаю наверняка, мертвы ли они. А значит, они живут, пусть и всего-то где-то в моей голове.

Ужасно проголодался и устал. Написал немного, но и на это ушёл весь вечер. Попробую теперь развести костерок на полу в гостиной, под окнами, и приготовить что-нибудь. Надеюсь, не задохнусь и не спалю тут всё. Не получится – затушу, и картофель придётся есть сырым. Как-то так я себе и представлял жизнь без электричества. Хорошо хоть воды успел запасти: сейчас напор уже никакой, а что завтра будет – чёрт его знает. Когда поем, лягу спать. Завтра продолжу писать, а как только расскажу про все двадцать семь предыдущих дней… Не знаю, что буду делать. Одно знаю наверняка: тут становится невыносимо.