Экзистенциализм. Возраст зрелости
Затем Ясперс указывал на необъективируемость души. Это тоже очень важно. Это первый шаг на пути к экзистенциализму: человек не есть вещь! То, что я говорю в течение всего курса. Человек в целом не может быть понят. Непостижимость человека, непредметность. Человек всегда больше, чем все, что о нем можно знать. Он всегда есть большее, чем он сам о себе знает. Итак, душа не сводима к телу, целостна, нерасчленима, нередуцируема, непостижима. И потому нужен какой-то особый язык для ее выражения, постижения и описания.
Здесь Ясперс выходит на одну из главных проблем своей философии: проблему экзистенциальной коммуникации. А как людям между собой общаться, если душа не разложима на части, если человек больше, чем кажется? Как услышать других? Тут Ясперс выходит на очень важную тему: пациент – больной. Тема экзистенциальной коммуникации впервые открывается ему и раскрывается им в этом специфическом психиатрическом ракурсе. Он говорит, что врач не должен смотреть на пациента как субъект на объект. То есть для него пациент не есть вещь.
Вспомним, как Гамлет говорил Розенкранцу и Гильденстерну: «Я вам не скрипка, чтобы на мне играли». Вот и Ясперс примерно это говорит. Он ставит вопрос, который потом станет важнейшим вопросом его философии, вопрос о равноправном отношении. Больной – не вещь. Отношения врача и пациента должны быть некими равноправными отношениями. То есть необходим принципиальный отказ от манипулятивного подхода, субъект-объектного взгляда свысока. (Эти мысли в середине ХХ века будет развивать связанное с экзистенциализмом и с Мишелем Фуко целое течение «Антипсихиатрии».) То есть ставится важнейший вопрос подлинного отношения между людьми, экзистенциальной коммуницируемости.
Еще одна важная особенность, которая позволяет говорить о человеке как о не вещи, не предмете, – это свобода. Психология и психиатрия принципиально не могут охватить и понять свободу, свободу, которая непостижима для науки. И в то же время свободу нельзя игнорировать! Это азы экзистенциализма, но Ясперс сначала постигает их как психиатр и психолог, чтобы потом уже постичь, выразить и осмыслить как философ. Непредметность, необъективируемость человека выражается в его свободе. И отсюда неизбежно следует невозможность некоего научного, тотального знания о человеке. А отсюда, в свою очередь, в духе Канта вытекает запрет на манипулятивный, субъект-объектный, функционально-инструментализирующий и отчуждающий подход к любому человеку. Все эти «не» очень важны и принципиальны для экзистенциализма. Личность необъективируема, нерастворима и непредметна. Она не может быть понята какой-то одной наукой и всеми науками вместе. И врач не должен относиться к пациенту как к вещи.
Есть еще две темы, которые волновали Ясперса даже после того, как он отошел от врачебной практики. Первая – это проблема деперсонализации, утраты человеком своего Я. Ясперс говорит: человек, как правило, теряет себя в отчаянных попытках найти себя. Психологические расстройства и деперсонализация вызваны не столько биологическими процессами, физическими болезнями и травмами, сколько чем-то сверхприродным и метафизическим: интенсивным поиском человеком собственной индивидуальности. Ясперс ставит вопрос о деперсонализации – сначала как психиатрический, потом как философский. Ясперс закладывает со своей стороны основы того, что получит потом название экзистенциального психоанализа. Затем это сделают Сартр, Виктор Франкл, Ролло Мэй и Ялом. Но Ясперс – один из первых, кто, еще до того как он создал экзистенциальную философию, интуитивно и стихийно выходит на все эти вещи. Это вопрос смысла жизни. Проблема утраты человеком своей персональности. Вторая тема, которая чрезвычайно волновала Ясперса, – это тема безумия и творчества. Существует целая наука, которая называется «патография». Это – наука о том, как связаны гениальность и помешательство. Как связаны между собой психическое расстройство и творчество человека. Впоследствии Ясперс напишет ряд очерков о великих безумцах: Гёльдерлине, Ван Гоге, Ницше, Стриндберге, то есть о том, как в них были связаны их творчество и безумие. Великие люди, которые сошли с ума. На русском языке эти очерки есть.
Тут, уже у раннего Ясперса, еще не ставшего философом, не создавшего свою систему, мы видим в зародыше весь экзистенциализм, набросок всей его будущей философии: непредметность человека, нередуцируе-мость. Подобно другим современным ему экзистенциалистам (и, прежде всего, Сартру) Ясперс успешно спорит с модным тогда фрейдизмом. Он считает, что фрейдизм биологизирует человека, редуцирует его, разлагает, сводит душу к телу. Примитивизирует и упрощает в агрессивном материалистическом раже. Ясперс говорит, что этот натуралистический подход, редукционистский подход, объективистский подход, грубый и неправильный.
Так, занимаясь психиатрией и психологией, Ясперс, формально не называясь философом (но уже будучи им, ибо философ – не профессия), выходит на экзистенциальные вопросы, которые потом будет рассматривать уже как философ, а не как практикующий психиатр – в более широком теоретическом ценностном антропологическом и метафизическом контексте. Еще раз повторю эти вопросы: проблема личности и утраты личности, творчества и гениальности (то, чем занимается патография), тема экзистенциальной коммуникации врача и пациента, специфичность человека как вненатуралистического существа, выпадающего из мира природы и обезличенной необходимости. Эти десять лет занятий психиатрией стали для Ясперса (как, например, потом для Эриха Фромма) ценным подспорьем в философствовании. Очень важная цитата из его самой первой работы «Общая психопатология»: «Любая антропология – это философская дисциплина, то есть не объективирующая теория, а бесконечный процесс само-прояснения». Это крайне важно! И к этой мысли я буду еще обращаться далее. Задача философии, как скажет Ясперс, не дать человеку набор ответов, а пробудить в нем личность. Или, как он любит выражаться: «Высвечивание и прояснение экзистенции». Пробудить в человеке личностное начало – вот главная задача философии, скажет Ясперс потом. Важно, что эту мысль он высказал уже в самой первой своей фундаментальной психиатрической работе.
Вот, немного сказав о Ясперсе как о психологе и психиатре, сказав то, что нельзя было не сказать, мы подобрались к некой важной точке его эволюции. Он стал профессором философии в 1921 году в Гейдельберге.
Сейчас, на этом месте, я сделаю три лирических отступления. Первое: Ясперс и политика. Второе: Ясперс и религия. Третье: Ясперс и Хайдеггер.
Во-первых, что касается Ясперса и политики. Ясперс всегда был общественно активен; на него сильно повлиял Вебер. Вебер всю жизнь метался между наукой и политикой и теоретически доказывая и обосновывая их несовместимость и демаркацию между ними, пытался все время на практике ее стереть и совместить эти сферы. Ясперс был убежденным либералом, сторонником всяческих свобод: отстаивал свободу слова, мысли всю жизнь. И вот в двадцатые годы Ясперс выступает за радикальное обновление немецкого университета. Пишет большую программную статью «Тезисы к вопросу об обновлении высшей школы» (немного созвучные соответствующим размышлениям Ортеги-и-Гассета), где настаивает на том, что нужно вернуть университету творческое начало, преодолеть замшелый академизм, вернуть дух творчества, оживить философскую мысль. Мыслитель требует преодолеть узкую специализацию во всех сферах жизни и культуры.
Второе отступление: Ясперс и религия. Ясперс – религиозный экзистенциалист. Мы говорим, что Кьеркегор – религиозный экзистенциалист, Паскаль – религиозный экзистенциалист. Но в случае с Паскалем и Кьеркегором прежде всего нужно сделать упор на прилагательное: религиозный, а потом уже следует экзистенциализм. Паскаль и Кьеркегор, они – прежде всего христиане, а их философия – это следствие их мучительных попыток осмыслить свой религиозный опыт и понять, что такое быть христианином. Но в случае с Ясперсом акцент нужно делать прежде всего на существительное. Ясперс, прежде всего, философ, а потом уже – религиозный. У него нет такой пронзительности и остроты, как у Сартра, такой фундаментальности и глубины, как у Хайдеггера. Он – реформатор мысли, а не революционер. Если использовать какое-то одно слово для характеристики фундаментальной настроенности того или иного мыслителя (а философия – это всегда осмысление и выражение какого-то глубинного переживания личности), то, лично для меня, Кьеркегор – это отчаяние, Хайдеггер – отрешенность, а с Ясперсом у меня связывается беспокойство. Он – философ обеспокоенный. Он не за радикальный переворот, не за обращение к абсолютным истокам мысли и Бытия, как Хайдеггер. Он философ обеспокоенный и стремящийся обновить культуру и философию, вернув ее к человеческому опыту. Его религиозность неочевидна, ненавязчива, неконцентрированна, предельно адогматична. Она (как и у столь близкого и созвучного ему гения, как Иммануил Кант) как бы остается на заднем плане, в предпосылках мысли, в ее полускрытых от нас основаниях. Да, он хоть и религиозный, но он – философ. Прежде всего, он – философ, хоть и религиозный. Хотя, конечно, эпитет «религиозный» вовсе не снимается, и мы еще сегодня не раз это увидим и почувствуем.
После всего, что уже было сказано о споре Кьеркегора с протестантизмом, Паскаля – с папством и иезуитами, Унамуно – с католицизмом, Бердяева – с православием, (а религиозный философ Шестов вообще не понятно к какой конфессии относился), сейчас я скажу нечто подобное и о Ясперсе. Если меня спросят о конфессиональной принадлежности Ясперса, я затруднюсь ответить. Единственное, что можно точно сказать, это то, что для него важна Библия. Важна как Великая Книга, единственная в своем роде, в которой зашифрованы все коды бытия. Он часто к ней отсылается, к библейской религиозности. При этом назвать Ясперса христианином, вероятно, в полной мере нельзя. Он стремится к общечеловеческой универсальности и взаимному диалогу культур, преодолевая узкую ограниченность христианства, а также, как свободный философ, не связывает себя той или иной конфессионально ограниченной формой откровения. Хотя где-то у него вылезают очень протестантские основания и мотивы, как и у Канта.
С другой стороны, если говорить о влияниях, то Ясперс испытал многие. Очень важно здесь указать на неоплатоников. У Ясперса, как вы увидите – особенно в переживании Бога, сильны неоплатонические мотивы. Бог ощущается в его религиозном опыте не как христианская личность, Тот, с Кем можно поговорить наедине, а как нечто загадочное, невыразимое и Объемлющее (как Ясперс предпочитает выражаться). Неоплатоническое Единое здесь, наверное, ближе. И немало историков философии отмечали эту близость духовного опыта Ясперса к Плотину и, возможно, к великой религии даосизма. С одной стороны, протестантские, библейские, а с другой стороны, далекие от монотеизма неоплатонические мотивы заметны в философии Карла Ясперса. Повторяю, определить его конфессиональность является чем-то невозможным. Он – религиозный философ, но странный религиозный философ, как и все остальные религиозные экзистенциалисты! Они все – странные и необычные религиозные философы. А о его важнейшем концепте «философская вера» я расскажу чуть позднее.
Если вы мало-мальски что-то знаете о Канте, вы увидите и прочувствуете параллели с Кантом, когда я буду излагать мысль Ясперса. С другой стороны, неоплатонизм. Прежде всего, Николай Кузанский. Он посвятил ему целую книгу (впрочем, как и Декарту и Святому Августину). Кроме того, вас ничуть не удивит, если я скажу, что в XIX веке два важнейших философа для Ясперса, которых он выделяет как абсолютно для себя значимых, – это, разумеется, Ницше и Кьеркегор. Из современных ему, повлиявших на него больше всего – это Макс Вебер. Также важны Гуссерль, Шеллинг, Спиноза. Но самые ключевые точки, без которых невозможно понимание философии Ясперса, это – неоплатонизм, Кант, Кьеркегор, Ницше, Макс Вебер.
И, наконец, мы выходим на огромную тему, которая заслуживает отдельного большого разговора, но я едва упомяну о ней. Это, конечно, неизбежная пара: Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер. Их сравнивают, как Камю с Сартром, Бердяева с Шестовым, Унамуно с Ортегой-и-Гассетом. (Экзистенциалисты в разных странах, как видите, любят «ходить парами».) Поскольку мы специально не говорили с вами о Хайдеггере, нет смысла много о них говорить. Скажу только два слова об их взаимоотношениях.
Ясперс и Хайдеггер познакомились в 1920 году и стали довольно близкими друзьями. Оба ощутили философскую гениальность, философскую созвучность друг друга. При этом Ясперс был значительно старше, лет на шесть, что существенно в ситуации молодости. К тому же, Ясперс уже издал свои первые большие работы, а Хайдеггер еще нет. Оба тяготели к Гуссерлю, к его великой личности и к его феноменологии. При этом Хайдеггер был любимым учеником и «наследником» Эдмунда Гуссерля (которому, как это слишком часто бывает, предстояло глубоко разочаровать своего учителя, как, например, Юнг и Адлер разочаровали Фрейда и как чересчур самостоятельные дети разочаровывают своих любящих родителей), но и Ясперс всерьез тянулся к отцу феноменологии и интересовался его революционными идеями. Ясперса и Хайдеггера сближал страстный интерес к Кьеркегору, которого оба штудировали в это время. Обоих сближало и крайнее желание реформировать немецкий университет: преодолеть академическую замшелость, дать импульс новой мысли, преодолеть унылую академическую философию.
Когда внимательно читаешь и перечитываешь их переписку, создается образ двух рук, которые тянутся друг к другу в пустоте, все время пытаются соединиться, но… никак не могут соединиться. Это удивительно! Вот читаешь их письма на протяжении сорока лет. И они все время пишут друг другу что-то примерно такое: «Надо нам встретиться и поговорить, надо встретиться и поговорить, это очень важно…» И не встречаются! Сорок лет люди пишут, но разговора так и не происходит. Почему?
Сначала, когда они все-таки общались между собой вживую, очно и непосредственно, порой они ощущали моменты глубокого созвучия. Ясперс пишет, что никто из современных философов ему так не близок, как Хайдеггер. А с другой стороны, когда выходят книги друг друга, они их не читают или читают безо всякого интереса и узнавания или ругаются. То есть на уровне книг никакого отклика нет. Книги скорее отдаляли их друг от друга. Вот Ясперс выпускает свою «Философию мировоззрений», Хайдеггер пишет на нее прохладную критическую рецензию. Ясперсу она ожидаемо не понравилась. Потом Хайдеггер написал «Бытие и Время». Ясперс сказал, что это заумно и скучно. Он прочитал «в половину глаза», лишь пробежал по диагонали, огорчив друга Мартина. То есть какое-то странное тяготение. И странное отчуждение. Такая какая-то фатальная невстреча (при постоянной оглядке друг на друга и горячем желании на Великую Встречу, которая преобразит и мир, и философию). Два философа все время тянутся друг к другу, чувствуют глубинную близость друг друга, ценят масштаб другого, хотят поговорить, «слиться» в полном взаимопонимании и – не могут. (Это напоминает «соборность», термин из русской религиозной философии, который являлся неким идеалом, невозможной мечтой, утопией. Прочитайте переписку Ясперса с Хайдеггером – и вы поразитесь, насколько то, что я сейчас говорю, соответствует их странным и мучительным взаимоотношениям!) Замечу, что в 1920-е годы они еще очень тесно общаются вживую. При этом всегда Мартин Хайдеггер приезжает в Гейдельберг к Ясперсу из своего Фрейбурга, и они подолгу беседуют.
Но роковой рубеж как в их, говоря словами сартровского романа, «странной дружбе», так и в судьбе всей Европы – тысяча девятьсот тридцать третий год. В последний раз Хайдеггер приезжает в Гейдельберг к Ясперсу. Хайдеггер весь захвачен начавшейся и увлекшей его национал-социалистической революцией и связанными с ней перспективами. Он стал ректором, он в восторге от Гитлера (ничего, что фюрер – невежда и неуч, как думает Ясперс, «зато у него такие удивительно прекрасные руки», уверяет проницательный Хайдеггер). Ясперс с тревогой и недоверием смотрит в последний раз на своего молодого друга, утверждающего, что на всю Германию вполне довольно двух-трех философов. После этого между ними возникает отчуждение. Они уже не переписываются и никогда не встречаются. Вскоре Хайдеггер несколько охладеет к НСДАП и уйдет от ректорства, а Ясперс окажется в глухой и непримиримой оппозиции к режиму и станет «внутренним эмигрантом» и изгоем.
После краха Гитлера и нацизма их переписка понемногу возобновится, но недопонимание останется. Ясперс будет подозревать Хайдеггера в неизжитом скрытом нацизме. Удивляться, почему тот не кается. Потом они лично никогда больше так и не увидятся. Возникнет дополнительная, мягко говоря, помеха и проблема в их взаимоотношениях, связанная с гитлеризмом и нацистским прошлым, в том числе предполагаемым нацистским прошлым Мартина Хайдеггера[4].
Кстати, их вновь немного сблизила давняя и великая общая ученица – Ханна Арендт. Эта выдающаяся и достойнейшая личность, одна из крупнейших философов ХХ века, поначалу, в 1920-е годы, была талантливой ученицей Ясперса в Гейдельберге, а потом Хайдеггера во Фрейбурге и стала любовницей и музой второго. Говорят, во многом она вдохновила его на «Бытие и Время». Затем она станет участницей знаменитой Франкфуртской школы, классиком осмысления феномена тоталитаризма, напишет выдающуюся книгу «Происхождение тоталитаризма», такой шедевр как Vita Activa, беспощадную «Банальность зла» и несколько других трудов. А после Второй мировой войны она будет активно общаться с обоими своими великими учителями. То есть с Хайдеггером Ясперс «породнился» еще и через Ханну Арендт.
Тут я ставлю большое многоточие.
Мы продолжаем разговор. Нужно снова вернуться к биографии Ясперса. Мы оставили его на пороге между психологией и философией в начале двадцатых годов.
Итак, с 1921 года он преподает в Гейдельберге, но он – «белая ворона» для студентов и коллег. На него смотрят с удивлением: что это за «экзистенциализм» такой? Ясперс восполняет пробелы в своем философском образовании и обдумывает основные лейтмотивы своей философии. На Ясперса смотрят косо и презрительно еще и потому, что почти десять лет он не публикует новых работ. Но вот в начале тридцатых годов выходит его главный философский труд, в трех больших томах, «Философия». В 1932 году выходит другая важнейшая его работа – «Духовная ситуация нашего времени».
Приходит 1933 год. К власти пришел Гитлер. Для Ясперса это – полная неожиданность и катастрофа. Он находится в жесткой оппозиции к нацизму, как убежденный и последовательный либерал. К тому же, как уже было сказано выше, его жена Гертруда – еврейка, и теперь это имеет колоссальное значение – в ситуации режима, который поставил перед собой задачу постепенного уничтожения всех евреев. И, конечно, вскоре начинаются гонения: в 1937 году Ясперса выгоняют из университета, с тридцать восьмого года запрещают публиковаться. Они с женой ждут постоянно ареста. Как позднее стало известно, в 1944–1945 году их планировали отправить в концлагерь. Чудесным образом они этого избежали. Ситуация предельно опасной и рискованной «внутренней эмиграции» на грани репрессий, когда все рушится, когда Ясперс теряет работу, положение, друзей. Он полон тревоги за самого близкого в жизни человека. Наступают страшные годы! К этому добавляется разочарование во многих людях, в которых он верил, как он разочаровался в том же Хайдеггере. Я не буду говорить много о Ясперсе этого времени. В этот период он много пишет «в стол», в частности, обширную книгу о Ницше в 1936 году. Ясперс ведет себя достойно и порядочно: как философ и честный человек среди всеобщего безумия, бесчестия и малодушия. Но ему не впервой плыть против течения.
Я приведу только один очень нравящийся мне эпизод, который Ясперс приводит в своей автобиографии. Очень экзистенциалистский. Мне кажется, что один этот эпизод говорит многое об экзистенциализме и о самом Ясперсе одновременно. По происхождению, по «крови», жена Ясперса Гертруда Майер была еврейкой, но по самоощущению, языку и культуре она всегда считала себя немкой. И у нее, помимо понятного страха за свою жизнь, была обида на Германию: как она могла так поступить с ней, своей верной дочерью?! Однажды она сказала Карлу: «Германия меня предала!» И он ответил ей: «Германия – это я. А я тебя никогда не предам!» Вот такой обмен краткими репликами на краю смерти. Для кого-то это может показаться очень пафосным. Но вся Германия ужалась в этот миг до одного человека, который остался человеком, остался верен себе и ей. Но этот человек очень близкий. И он среди общего предательства, среди «банальности зла» отказывается предавать и соучаствовать в коллективном зле.
Наступает сорок пятый год, Германия лежит в руинах (физических и метафизических) и занята победившими ее союзниками. Ясперс оказывается в числе немногих интеллектуалов, кто не замаран нацизмом. Ему предлагают пост министра культуры, но он отказывается по здоровью. Именно в это время он пишет работу «К вопросу о вине», где он ставит вопрос о виновности: кто виновен в нацизме? Он выступает с лекциями. Он три года преподает в Гейдельберге, до 1948 года, затем переезжает в Базель, Швейцарию, и преподает там. Поскольку в Германии большинство людей все еще отождествляют себя с нацизмом и не хотят терпеть рядом неприятного человека, который задает такие неудобные и мучительные вопросы о виновности и общей ответственности, немногие готовы услышать такие вопросы и честно на них ответить. Большинство хочет забыть прошедшее, как кошмарный сон (как у нас в России большинство сейчас хочет забыть жуткий ХХ век и не ставить лишних вопросов).
Выходят его новые книги (и давно написанные, но ранее не издававшиеся), и Ясперс становится одним из самых признанных философов в мире. Выходят книги по истории философии: об Августине, о Ницше, о Декарте, о Николае Кузанском, «Великие философы» (о Сократе, Христе, Будде, Конфуции – великих пророках человечества). Он читает лекции, преподает в Базеле, но при этом продолжает активно выступать и высказываться по тревожным общественным темам как либерал. В частности, Карл Ясперс пишет две публицистические книги с характерными выразительными названиями. Первая – «Куда идет Федеративная Республика Германия?» (само название ничего хорошего не предвещает), где автор выступает против возрождения милитаризма в аденауэровской Германии, а вторая называется «Размышления об атомной бомбе». Философская публицистика, выражающая то чувство, с которым, как я уже говорил раньше, у меня прежде всего ассоциируется этот мыслитель, – обеспокоенность. В 1969 году Карл Ясперс умирает.
Вот, я попытался кратко обрисовать этого человека с разных сторон, как я его себе представляю: что на него повлияло, как он развивался.
Теперь, переходя к основным положениям экзистенциализма Ясперса, прежде всего мне хотелось бы сказать, как Ясперс понимает, что такое философия. Тем более что он создает одним из первых новаторский тип философствования – экзистенциальный тип. Важно сказать, почему многие не принимали его за философа. Тут важна одна фигура, которая все время неизбежно возникает на протяжении курса. Это Сократ. В связи с Ясперсом, как и в связи с Кьеркегором, Сократ всегда должен всплывать. Для Ясперса, как и для Сократа, философия – это философствование. Не закрытая герметичная и завершенная система, но принципиально открытый процесс. Незавершенность философии, принципиальная ее открытость. Философия – это процесс в сократовском стиле. Ясперс постоянно и правомерно проводит важную мысль о некой глубокой взаимосоотносимости философии и человечности человека. Человек, поскольку он человек, философствует. И постольку философствует, поскольку он человечен. Поэтому, как и человечность, философствование – всегда нечто открытое, разомкнутое, несовершенное и незавершенное в нас.
Ясперс во «Введении в философию» говорит о трех истоках философии в человеке. Он считает, что каждый человек – философ. В той мере, конечно, в какой он – человек. Вряд ли кто-то из нас начнет рассуждать о высшей математике или теории относительности, поскольку считается, что все это – очень сложно и недоступно обычным людям. Однако каждый может и пытается рассуждать о философии. И это вполне справедливо и оправданно. И мыслитель считает, что философия родится из трех человеческих начал, трех фундаментальных настроений, если говорить о каких-то философских проявлениях в человеке. Здесь Ясперс соединяет историческое и внеисторическое, вечное в своих размышлениях о корнях философии в личности.
Во-первых, как говорили греки, начало философии – это удивление. Удивление перед тайной и самим фактом Бытия. Почему есть Бытие, а не Ничто? Разве это не странно, не поразительно? Удивление, да, вот это эллинское понимание начала философии. Это очень верно. Ребенок удивленно смотрит на мир и спрашивает: а почему что-то есть? А почему стол есть? А почему я есть? А почему стол – это стол, а я – это я? А почему все не исчезает и не меняется каждый миг? А куда все, что есть, в конце концов девается? Вот так, с этими детскими и эллинскими вопросами, и зарождается в нас стихия философствования.