– У меня от ваших румын если и будет аппетит, так пропадет. Не могу я их завыванье выносить. Я сама готова, как собака, закинуть голову и завыть: ву-у-уау!
– Ну и характер, нечего сказать! Не нравятся румыны, так старайтесь не слушать. Кушайте себе что-нибудь повкуснее, а на музыку внимания не обращайте.
– Мерси за совет!.. Кушайте повкуснее!.. Сами прекрасно знаете, что я не выношу ресторанной кухни, что мне от нее на другой день всегда скверно делается! Это даже неделикатно с вашей стороны давать такие советы!
– Ах, боже мой, какие ужасы, подумаешь! Ну, попьете микстурку день, другой, только и всего.
Верочка вскочила и, подбежав к зеркалу, стала торопливо надевать шляпу.
– Очень вам благодарна за нежное и внимательное отношение к моему здоровью, но я вам в этих ваших глупых затеях не товарищ. Скучать в пошлой оперетке, тащиться в душный ресторан, когда хочется спать, слушать румынский вой и отравляться всякой дрянью! И чего ради, спрашивается? До свиданья. Проделывайте все это одна, если вам нравится, а я еще пока что с ума не спятила.
– Не понимаю! – крикнула я ей вслед. – Ведь веселятся же другие – значит, тут ничего особенно трудного нет! Лентяйка вы, сударыня, вот что!
1912
Июнь
Пахнут розы и жасмины,
Озаренные луной,
И поет, поет о счастье
Чей-то голос молодой…
Романс
Мы веселимся.
Дневная городская духота истомила нас. А теперь хорошо. Вечереет. В ресторане, у самой реки, все столики заняты. Это так понятно! Всем хочется подышать свежим воздухом и повеселиться.
Воздух – казенный, дается даром. А веселье – это уж от содержателя ресторана, и выражается это веселье четырьмя скрипками, двумя флейтами, контрабасом и барабаном.
И это тоже понятно. Ничто так властно не управляет усталыми нервами современного человека, как музыка.
Современный человек под музыку обедает, под музыку гуляет и под музыку пьет воду целебных источников.
На какой-нибудь выставке племенного скота – уж на что, кажется, предприятие деловое и прозаическое – приезжий помещик приценивается к голландской корове под звуки вальса «Лобзай меня». Без «Лобзай меня», пожалуй, и корову не купить.
Итак, мы веселимся.
Те из нас, которые уже отвеселились и уплатили по счету, уходят, уступая место другим.
Другие приходят оживленные, жадно заглядывают в тарелки соседей – не едят ли чего-нибудь особенно вкусного, что можно было бы тоже заказать. И в глазах их, и во всех жестах сквозит надежда на что-то приятное и веселое. А четыре скрипки, две флейты, контрабас и барабан делают свое дело.
Сначала они сыграют песнь умирающей Травиаты.
Потом – «Смейся, паяц, над разбитой любовью».
Потом – «Плачь, Маргарита».
Потом – «Не плачь, дитя».
И закончат все это исполненным со слезой и рыданием похоронным маршем.
Музыка овладевает сердцами, слушатели жуют вяло, вздыхают и думают: кто – о погибшей молодости, кто – о погубленной любви, кто – о потерянном кошельке и о проигрыше на скачках.
– Пла-ачь, Маргарита! Пла-ачь, дорогая! – надрывается флейта.
За соседним столиком томится пришедший повеселиться толстяк. Он лишен способности анализировать свои настроения и находить их причины. Поэтому всю душевную горечь, вызванную Гуно[17 - Шарль Гуно (1818–1893) – французский композитор. «Плачь, Маргарита» – ария из его оперы «Фауст».], он приписывает поданной ему порции раков.
– Эй, малый! – зовет он лакея. – Это у вас отборный рак называется?
– Отбирали-с, – оправдывается лакей.
– Отбирали-с! Которые отобрал, те сам и слопал, а мне пауков каких-то сунул и рад! И думаешь, не пойму?
– Виноват-с, самые лучшие-с!
– Виноват! А ты не будь виноват. Виноватых наказывают. Эт-то что, а? Где у этого рака лапа? Рак здесь, а лапа в речке осталась?
«Твоя слеза на труп безгла-ас-ный…» – рыдают флейты.
– А где у этого хвост?
– Да вы же сами изволили скушать.
– Хороши раки! – с тоской и упреком говорит гость. – Ни хвостов, ни копыт.
«Не оценит тоски твоей…»
Пахнет жареным луком, пережаренным мясом и недожаренной рыбой.
Но этого не надо замечать. Воют скрипки, и всей своей разбитой грудью вздыхает контрабас.
Но этого тоже не надо замечать. Зачем? Ведь мы пришли веселиться.
Самое лучшее – опереться локтями на стол, как будто глубоко задумавшись, заткнуть потихоньку уши пальцами, закрыть глаза и думать о другом и видеть другое…
* * *
Июнь.
Затихли темные липы, сплелись ветвями и, тихо сливаясь с вечернею мглою, засыпают.
Вот задрожал один листок, странно, тревожно, и снова затих.
Яркий и пряный аромат неколеблемых ветром жасминов наполняет ночь, охватывает ее всю могучей, широкой волной. И волну эту перерезывает другая, ниже и гуще, словно запавшая, зазвеневшая в аккорде струна виолончели. Это пахнут розы.
Вот засветилось окно большого белого дома, бросило яркий квадрат на сонно-побледневший кустарник, и голос молодой и счастливый запел о счастье…
