Но и подданные Монако тоже выразили полную боевую готовность и выставили свои требования.
– Rien ne va plus! – сказал первый крупье государства. – Они требуют конституцию.
– Конституцию? – переспросил герцог. – Но ведь это очень абстрактно! Это – zеro[19 - Ноль (франц., когда шарик попадает на ноль, все ставки забирает казино).]. А zеro всегда наше. Чего же вы волнуетесь?
Но первый крупье государства мрачно взмахнул лопаточкой и ответил:
– Они хотят особую конституцию. Они хотят разделить с нами не только хлопоты по управлению государством, но и доходы от игорного дома.
– Хотел бы я не понять! – воскликнул герцог и упал в обморок, поддерживаемый своими сыновьями – наследным герцогом Рулетским и князем Трант-э-Карантским.
– Они восстали, – продолжал первый крупье, привыкший к обморокам и самоубийствам. – Они восстали и делают революцию.
– Революцию? – спросил герцог из глубины своего обморока. – Это что же такое?
– Они все играют на «rouge»[20 - Красное (франц.).], – старался быть понятным крупье.
– О! – стонал герцог.
– О-о! – стонали его сыновья.
– И если вы не примете мер, – продолжал первый крупье, – они вас свергнут с престола.
– С престола? – удивился герцог. – Это что же такое – престол?
– Они вас сорвут! Поняли? Сорвут!
– Подлецы! – стонал герцог.
– И будут сами управлять всеми столами игорного зала, – жестоко отчеканил крупье.
И герцог очнулся.
– Я ставлю на «noir»![21 - Черное (франц.).] – мужественно воскликнул он и послал за французскими жандармами.
А на улицах Монте-Карло шла между тем революция.
Производить ее было очень трудно, так как приходилось все время держаться левой стороны улицы. Правая принадлежала Франции.
Демонстранты шли по монакской стороне и громко провозглашали свободу рулетки.
Только небольшая кучка почтенных людей стояла па правой, французской стороне. Люди эта считались эмигрантами. Они давали директивы и руководили движением.
Вход во дворец охраняли преданные наемные крупье.
С лопаточками наголо, суровые и мрачные, стояли эти гвардейцы, готовые умереть за своего герцога.
А толпа бушевала.
Иногда кто-нибудь, случайно оттиснутый в правую сторону, попадал па французскую территорию и оттуда, из-за границы, дразнил языком гордых крупье.
И вдруг, вызванные герцогом, игравшим на «noir» в эту страшную минуту, – врезались в толпу бравые французские жандармы.
Они два раза проехались по улицам и спели, подмигивая направо и налево:
– Nous arrivons toujours trop tard!
А лошади фыркали, точно им трудно было сдержать смех.
И революция была подавлена в корне.
На другой день, ровно в десять часов, раздался спокойный и властный голос первого крупье государства:
– Faites vos jeux, messieurs!
И шарик запрыгал.
1910
Демоническая женщина
Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.
За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.
– К чему?
Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.
Иногда просто разведенная жена.
Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.
– К чему?
У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.
Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:
– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.
Церковь ночью заперта.
Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но она уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.
– К чему?
