Кмель

– Ну тогда, хоть дедов тулуп накинь что ли, – смирилась бабушка. – Обычно Лучиан его надевает, когда в райцентр едет или куда подальше. Дед то его всё куда подальше отправляет. Нынче не стал брать. Как он там без тулупа в конюшне спит, ума не приложу…

Услышав, как я открываю дверь, дед отчётливо послал меня «к чертям собачьим» и это, как вы уже поняли, был хороший знак. Только его мне и не хватало!

Выходя в сени, я хорошо представлял себе, что будет дальше. А будет небольшая мужская буза. Дед – стар и пьян, а отец – тоже пьян, плюс слишком устал от проделанного за день пути, поэтому бунт будет тихим и женщины его без труда усмирят. Матери и отцу постелят прямо здесь, в горнице – маме все на той же скамье, отцу и мне на полу. Ну, а сестра по обыкновению ляжет на скрипучей кушетке в хозяйской спаленке, возле кровати деда и бабы. Немного поработает радио, сегодня суббота и значит, после десяти будет концерт из серии «На ночь глядя». Бывало, про радио забывали и оно продолжало работать до утра. Ночью вещание прекращалось, зато ни свет, ни заря весь дом поднимался под знакомые позывные, предваряющие начало утреннего эфира и нового дня. Я любил засыпать под радио, но сегодня мне почему-то захотелось поглядеть на ночь не ушами, а глазами.

Вооружившись деревянной лопатой и метлой, я сразу вышел за ворота, где снега было особенно много. Мороз заметно усилился. Санный след затвердел и покрылся тонкой коркой наста, а следы от копыт Парадигмы превратились в аккуратные симметричные колодцы. Получался довольно причудливый рисунок, глядя на который можно было подумать, что это некая тайнопись, предпосланная лично мне, в качестве руководства к действию и теперь остаётся сущий пустяк – найти верный ключ к шифру.

Сделав несколько глубоких вдохов, я первым делом очистил от снега скамью возле палисадника и место вокруг неё. Летом обитатели дома и их редкие гости коротали здесь длинные летние вечера, безжалостно изводя комаров и фанатично щёлкая семечки. К слову, из всех произраставших в огороде, растений, дед особое внимание уделял подсолнечнику, причём на всех этапах его роста – от семян до соцветия. Я спросил его как-то, почему подсолнух?

– Почему?

Ответ был для деда настолько очевидным, что он даже растерялся.

– А какие ещё варианты?

– Ну, вариантов много, – Я понял, что задел деда за живое. – Репка, например. Большая-пребольшая.

– Репка – не гвоздь.

– Ну конечно, – многозначительно сказал я, – потому, что репка – овощ.

– Ага, а ты – фрукт! – совсем уж раздосадовался дедушка. – При чём, тот ещё!

– Ладно, – сдался я. Знаю – ещё слово и дед примет «обет молчания». По крайней мере, до принятия первой рюмки. – Рассказывай.

Он велел позвать сестру и мы втроём отправились в огород. Там дед довёл нас до нужной точки и попросил сосредоточиться.

– Надо поморгать, чтобы сбросить с ресниц всякую дрянь, скопившуюся за истекший период, – объяснил он суть происходящего. – Ежедневно мы видим много хорошего, но ещё больше – плохого. Вот это плохое и надо сбросить. Наука, к примеру, рекомендует здоровый сон. Но спать мы сейчас не будем, просто похлопаем ресницами. Можно было бы и по стопочке, но вам это рановато… Готовы? Поехали!

По окончанию оздоровительной процедуры мы с удивлением обнаружили прямо перед собой стройную череду подсолнухов, к этому времени уже достигших пика созревания. В плане гордой осанки и стати с ними не могли соперничать ни кусты смородины, ни душистая малина, ни даже молодые яблоньки, «с головы до пят» увешанные сочными румяными плодами. Сразу вспомнились расфуфыренные тонкоусые кавалеры в шляпах с перьями, кои во множестве населяли мамин альбом по средневековой живописи. Как и эти достопочтенные джентльмены, подсолнухи вызывали странное ощущение нездешности, принадлежности к каким-то далёким недостижимым краям, попавшим сюда исключительно по недоразумению. «Любуйтесь, люди, – словно говорили они нам – простым смертным, – мы и есть подлинная красота мира! Пройдёт немного времени и мы вернёмся туда, откуда прибыли, а вы, как ни в чём не бывало, продолжите жрать свой хрен и нюхать табак! Так наступит на земле Эра Сорняков!»

Вот интересно заметили бы мы это неожиданное превосходство при каких-то иных обстоятельства? Например, пять минут назад?

Дед с любопытством поглядывал на нас – старик был явно доволен произведённым эффектом. Сильно не томил. Объяснил просто, как на уроке.

– Есть несколько вещей на свете, которые скрепляют наш мир и держат его в нужной форме, без них он бы уже давно развалился. Вернее, не устоял бы и дня.

Я еле сдержался, чтобы не ляпнуть про самогон. Сестра по обыкновению почуяв моё желание, крепко сжала мне руку. При всех недостатках, она умела вовремя угадать дурные намерения, зарождающиеся в паскудной душе своего братца и уже только одна эта способность делала её моей сестрой.

– Я называю эти вещи «гвоздями мира», – Дед говорил не слишком уверенно, ибо все-таки ожидал от нас какой-то подлости, понимая, что в подобном тоне с детьми не общаются. Дети воспринимают такие разговоры как попытку унизить их человеческое достоинство тупым никчёмным пустословием. – «Гвоздей мира» – раз-два и обчёлся. Подсолнух – один из них. Просто посмотрите на него очищенными глазами.

«Очищенные глаза, – это хорошо подумал я тогда. – С другими в Филатах и делать нечего!»

Да, кстати, насчёт глаз – темень такая, что хоть глаз выколи. Хорошо, что я прихватил с собой налобный фонарик, между прочим, большая редкость по нашим временам! Я приспособил его прямо на шапку, для этого мне пришлось растянуть крепление до предела.

Сидеть на скамье было невозможно, а уж щёлкать семечки и подавно. Я решил очистить дорожку до самого родника, если ночью и заметёт, то, по крайней мере, утром будет легче убирать.

В масштабах улицы света фонарика явно не доставало, но в пристрое конюшни горел свет, а значит, у меня есть хоть какой-то ориентир.

Раньше там была летняя кухня, где готовили скотине – одно время по соседству с лошадьми проживали ещё и овцы. Но количество лошадей постепенно сократилось с пяти голов до двух, а овец и вовсе съели. Таким образом, надобность готовить непосредственно в конюшне отпала и в подсобке поселился Лучиан, заменивший дедушку на посту лесхозовского конюха. Печь была, оставалось раздобыть стол, стулья и нары, всё это конюх смастерил едва ли не за день. В качестве подарка на новоселье бабушка пожертвовала новосёлу старый половичек и гобелен с изображением стыдливого оленя. Что оленю стыдно, сказал дедушка. Дескать, потому, что с рогами. И почему-то красноречиво погрозил бабушке пальцем.

Короче, получилась вполне жилая комната. Одна беда – зимой подсобка быстро выстужалась, но от бабушкиных предложений перезимовать в их избе, Лучиан всякий раз отказывался. Говорил, что по ночам сильно храпит и матерится – хоть и по-молдавски, но громко.

Пару лет назад к гагаузу приезжала жена. Дело было в декабре, перед самым новым годом, во время первой же ночёвки она простудилась и померла в районной больнице от двухсторонней пневмонии прямо в новогоднюю ночь. Поскольку никто её не знал, конюх хоронил жену в одиночку. И вот как, скажите, этот беглый олух мог получить такой козырный участок прямо вблизи от центральной аллеи? Тайна тайн!

– А чё, молодец! – похвалил сослуживца дедушка. – Стало быть, не зря кнутом то размахивает! Девка можно сказать с неба рухнула и прямиком на почётное место! Её вообще хоть кто-нибудь видел?

Оказалось, нет.

За полчаса я добрался до родника. Набрал в ладони из хрустальной струи, ополоснул лицо, сделал пару глотков. Дорожка получилось, что надо! Голливудский бульвар в снежном варианте! А раз так, значит, растает. Как не размахивай лопатой, сколько сил и умений в него не вкладывай, всё равно растает! Голливудский бульвар помноженный на уральские снега равняется нолю.

Домой не хотелось, работа меня раззадорила – что угодно, только не в кровать. Я посмотрел на почерневшие от времени, покрытые мхом и плесенью, брёвна конюшни, на просевший, полуразрушенный фундамент, на покосившуюся крышу и вдруг отчётливо ощутил необходимость зайти вовнутрь и, что, если я этого не сделаю, всё, что случилось здесь со мной прежде, потеряет всякий смысл. Как такое может быть, подумал я, что за всё это время я вообще ни разу не переступил порог конюшни?

С лязгом отъехала чугунная щеколда на воротах дома, кто-то вышел на улицу с фонарём в руке. Знакомая фигура, слегка запрокинутая назад голова, рука, поправляющая выбившуюся из-под пухового платка, прядь. Мама.

– Сенечка! Ты где?

– Я на роднике! Не волнуйся, отнесу Лучиану тулуп и вернусь!

– Только не задерживайся, ладно? Поздно уже!

– Хорошо, мама! Я скоро!

От наших голосов содрогнулись окрестности. Разговор этот был теперь так же неуместен, как звук работающей бензопилы или праздничный салют! Наши ласковые пожелания друг другу в этой морозной тишине могли иметь для данного кусочка пространства катастрофические последствия и то, что ничего вокруг не рухнуло, не взорвалось и не исчезло с лица земли, ещё ни о чём не говорило! Если бы в следующее мгновение из темноты появилось некое существо, олицетворявшее вечное равновесие земли и небес и бросилось бы на меня с кулаками, я бы не удивился!

Но вместо ночного монстра появился гагауз. По благодушному выражению его лица, я понял, что конюх только что поужинал и готовился ко сну. При том, что одет Лучиан был по-домашнему: в свитере, брюках-галифе и шерстяных носках, весь его разомлевший малогероический облик был по-прежнему увенчан всё тою же бесформенной шапкой с растопыренными ушами.

– А ну-ка, стоять, ни шагу вперёд! – крикнул гагауз и, раскрутив над головой воображаемый хлыст, с оттяжкой ударил им по снежному бортику, в каком-то сантиметре от меня!

– Это я, дядька Лучиан. Деда Сёмы и бабы Юли внук!

– Чей внук? – не понял конюх.

– Чей, чей – сволочей! – низким голосом сказал я. – Чёрт бы тебя побрал!

Было весело. Если, конечно, он серьёзно. А он, похоже, серьёзно. Раз хлыстом то размахивает!

Пришлось посветить фонариком себе в лицо.

– Ночной дозор! – Я продолжал разговаривать «на низах». – Дайте пройти проход!

После этого мы зашли в конюшню, где я, разумеется, не увидел ничего нового. Парадигма, освобождённая от узды и прочей опеки, меланхолично таскала сено из яслей, глаза её слипались и она в любой момент готова была рухнуть на пол и проспать так до Судного Дня, когда их лошадиный создатель придёт на смену нашему – человеческому!

Видно, кобылка живо представила себе, какие преференции сулит ей подобная хреновация, потому, что, скопив остаток сил, она испустила радостный звук и звук этот совсем не походил на конское ржание.

В дальнем углу конюшни светила тусклая лампочка. Было как-то мрачно, муторно и неприлично чисто. В конюшне явно не доставало запахов навоза и конского пота. А уж это, как мне казалось, обязательный атрибут правды лошадиной жизни.

Конюх исчез. Я легко обнаружил дверь в подсобку и без приглашения перешагнул порог.

Настенный олень, не в пример своей дальней родственнице был бодр и статен, я вспомнил времена, когда он обитал на стене хозяйской спальни и весело цокал копытами в такт дедовой гармошке. Рядом с гобеленом висела, приколотая на булавку чёрно-белая фотография женщины в длинном старинном платье. Рот её был слегка полуоткрыт, а глаза, наоборот, закрыты, да так плотно, будто навсегда. Девушка то ли улыбалась, то ли плакала, то ли пела песню. И я почему-то подумал, что, если это песня, то – последняя.

Огонь в печке почти догорел. На плите, источая ароматы казённого дома, стояла, накрытая полотенцем, кастрюля с гороховой тюрей.

– Это ваша жена?

Он сначала потянул за вожжи, потом со всего маху наотмашь рубанул воздух воображаемым хлыстом. Мне показалось, будто я услышал характерный свист, разрезающей воздух плети.

– Как её звали?

Конюх сделал вид, что не услышал.

– Как её звали? – спросил я уже более настойчиво.

– Дора.

Я сел на табурет, стоявший возле самого входа. Дальше небезопасно, следующий удар хлыста мог пройтись уже по моей спине!

– Супу не дам, – на всякий случай предупредил конюх. – Тут у меня ровно на три дня.

Он, конечно, говорил нечисто. С акцентом. Но акцент его был довольно странным или, точнее, трудноопределимым, ибо не носил какой-то определённой национальной окраски. Так, например, мог говорить коренной житель морского дна или горной вершины, волею случая оказавшийся среди нас. Может, когда мы говорим про человека, что он «козёл», мы неосознанно подразумеваем именно это?

Я всё смотрел на фотографию, как прикованный. Что мне отказали в супе, это, конечно несправедливо, но есть вещи и поважнее. Не для меня. Для него. И он, конечно же, понимает, что я это понимаю. А, если это так, то я для него враг, ведь у меня есть точное знание о том, что он представляет из себя на самом деле.

Я смотрел на фотографию и испытывал непреодолимое желание или разбудить девушку или хотя бы допеть её последнюю песню вместе с ней! Почему? Потому, что он этого не сделал, вот почему!

Пауза опасно затянулась. Он налил в чайник воды из ведра и, убрав кастрюлю, поставил его на все ещё горячую плиту. Достал из шкафчика две алюминиевые кружки и пару булочек, которые, видимо, купил во время сегодняшнего путешествия в райцентр.

В помещении, несмотря на истопленную печь, и правда, было холодно. Похоже, чай для Лучиана не столько забава, сколько спасение.

– Как вы терпите, – спросил я у него. – Как не замерзаете тут? На вашей родине, наверное, каждый день солнце?

– Когда как… – уклончиво ответил гагауз и разлил по кружкам заварку. – Да и какой прок в солнечном свете, если ты слеп словно крот!

За чаем он слегка разомлел и немного рассказал о своём прошлом. Как работал на племзаводе, где впервые ощутил тягу к лошадям. Как выращивал виноград и персики в родительском саду. Как схоронил родителей и долго потом не решался переступить порог отчего дома. Поэтому спал в конюшне с лошадьми, отчего к моменту встречи с Дорой окончательно провонял навозом. Может, именно поэтому Дора и обратила на него внимание?

Мне не понравился его рассказ. Будь во всём этом хоть намёк на шутку, это можно было бы стерпеть. Но беда в том, что Лучиан говорил серьёзно! Значит, будет и дальше нести привычный вздор и водить меня за нос, а, если я взбрыкнусь, снова начнёт размахивать своим дурацким хлыстом!

Что ж, мне не оставалось ничего другого, кроме, как дежурно поблагодарить хозяина за угощение и отправиться восвояси.

– Хочу тебе кое-что показать! – окликнул он меня уже на пороге. – На ночь глядя – лучше не придумаешь!

– А ты уверен, что мне это интересно?

Похоже, чувак решил меня слегка попугать! Я видел, как дьявольским светом блеснули его глаза.

– Был сегодня на кладбище, – не обращая на мои слова никакого внимания, сказал Лучиан. – Увидел кое-что. Думал, показалось. Но на фотке вышло то же самое.

Лучиан вынул из кармана мобильник, и это было настолько неожиданно, как если бы он достал оттуда косметический набор или дамский веер! Отыскав в камере телефона нужный снимок, он протянул мне трубку.

Как ни пытался я сохранить невозмутимый вид, как ни пытался удержать ровное дыхание, ничего не вышло. Руки мои заметно задрожали и я даже испортил воздух. Я и трубку то взял не сразу, боялся, что меня или поразит молния, или поглотит земля. Вдобавок ко всему за стеной слабо, видно, сквозь сон, заржала Парадигма, отчего мне стало совсем уж не по себе.

Я почувствовал, как к горлу медленно подступает дурнота, словно я оказался на краю пропасти и почва стремительно ускользает из-под ног. Невольно укрупнив кадр, я уже более отчётливо разглядел полустёртые буквы:

Изосим Петрович Радужкин 1975 – 1995 г.-г.

Это означало, что захоронение было произведено пятнадцать лет назад.

2.Екатеринбург. Муравель

Какой же это был удивительный лес! Кажется, тут росли все деревья, кусты и травы, существующие в мире! Но удивительнее всего, что и я был деревом, а ещё кустом и травой тоже! Иными словами, я был равноправной и неотъемлемой частью этого огромного живого сообщества и все об этом знали, как и я всё знал о каждом!

– Ты видел, – обратился ко мне куст, произраставший рядом, – а ведь ещё вчера она участвовала в наших милых бесчинствах!

Куст был сплошь покрыт весёлыми розовыми цветами, от него за версту несло аптекой.

– Кто «она»?

– Сусанна… Столетняя пихта с рыжими подпалинами. Никто лучше, чем она не играл в «ёлочки-пенёчки». Посмотри – за ночь срез на пеньке сплошь покрылся смолой!

Дальше куст спел:

– На поленьях смола, как слеза!

– Беда настигла не одну Сусанну, – встрял в наш разговор кто-то третий. Возможно, это был Иван-чай с обочины лесной тропинки, той самой, что петляла вдоль дедовой изгороди, всякий раз возникавшей при воспоминаниях о моём далеком детстве. – Есть достоверные сведения, что за пять тысяч вёрст отсюда нынешней ночью целиком сгорел целый лесной массив.

– Семенихин бор? – спросил я.

– Точно, – сказал Иван-чай и тут же высказал мне претензию. – Я знаю, вы думаете, я – сорняк! Я это чувствую! Прекратите немедленно! Никакой я не сорняк, а самый что ни на есть настоящий Подсолнух! А если вы по прежнему будете сомневаться в моей родословной, я пожалуюсь самому Муравелю!

Меньше всего хотелось спорить. И уж тем более, с Муравелем! Тем более, что даже при таких новостях настроение было относительно приподнятым, никакая беда не могла нарушить всеобщей гармонии леса, каждое мгновение, каждый вздох казался тут бесценным подарком судьбы! Если бы не этот крутой вираж, в который с грохотом и лязгом вошёл наш скорый!

Проснулся я в сидячем положении и это вполне объяснимо, ведь я только что тянулся к солнцу. Впрочем, в купе кроме меня никого не было, поэтому всё нормально – спи хоть вниз головой. Да и в любом случае – кому вообще придёт в голову просыпаться среди ночи, когда стук колёс и мерное покачивание вагона так сладко укачивают тело и успокаивают душу?

Сны, вроде этого, когда я видел себя деревом, животным или даже насекомым снились мне нечасто, но всякий раз, когда они мне снились, проснувшись, я уже больше не мог заснуть. Горестное послевкусие, которые они оставляли, надолго отравляло мне моё реальное существование и сильно напоминало похмелье. Сами посудите, что хорошего в том, что ты пенёк с неугасающей фантомной болью по утраченной кроне и стволу?

Провалявшись ещё полчаса, я, наконец, встал, умылся и сделал себе стакан кофе. Скоро рассветёт, а там и Екатеринбург – конечная цель моего маршрута.

«Настоящий подсолнух!» Очень похоже на «настоящий полковник»! Да и всему прочему есть вполне разумное объяснение: «Я еду на экологический форум «Зелёный Шатёр». И вообще, это моя работа. Если ты каждый день занимаешься многочисленными вопросами по благоустройству лесов, холмов и гор, почему бы тебе самому время от времени не пускать корни и не обрастать мхом? Тем более, если ты за сравнительно короткий служебный век достиг столь высокого признания, что тебя в качестве хедлайнера отправляют к «чертям собачьим», да ещё и оплачивают целое купе!

Люди, между тем, начинали просыпаться. По ушам дрелью прошёлся пронзительный детский плач. Возможно, ребёнку приснилось, что он пустышка, угодившая в беззубую пасть плешивого монстра в подгузнике? Ребёнок плакал так неистово, что хотелось выброситься из окна!

Слегка подняла настроение рыжая проводница, сообщившая мне о там, что «будем через час». «Сусанна» прочитал я на бейджике, прикреплённом к лацкану её форменной тужурки.

– Бельё можете не приносить, – дежурно сообщила девушка, возвращая мне билет. Я едва разбирал, что она говорит, отчаянный вой юного путешественника из соседнего купе напрочь заглушал её голос. – Я потом сама его заберу.

Для пущей убедительности девушка продемонстрировала мне, как она это сделает.

– Здорово, – похвалил я её. – Только, прошу, сначала заберите ребёнка!

Кое-как позавтракав с подушкой на голове, я поудобнее устроился на диванчике и стал смотреть в окно. Стук колёс действовал на меня как флейта на кобру, я готов был слушать его вечно. Вот бы и прожить так всю жизнь – просто мчатся куда-то без особой надобности и лишних переживаний, без долгов, привязанностей и прописки!

Как же давно я не ездил этой дорогой! Буквально – дорогой жизни. Многочисленная родня, включая бабушку и дедушку, озера, на которые мы с отцом ездили на рыбалку по несколько раз в году, и даже наш загородный дом – всё это находилось именно здесь, на этом участке пути длинною в сто километров и семнадцать лет моего детства. Вот здесь, возле этой каменной головы с непричёсанной берёзово-рябиновой растительностью я специально закрываю глаза. Считаю до двадцати, и перестук колёс становится более отчётливым и гулким – это значит, поезд въехал на узкий мост-виадук. Я снова считаю и ровно на счёт «30» вагон снова обретает твёрдую почву. Не открывая глаз, я со стопроцентной уверенностью могу утверждать, что в этот самый момент за окнами пролетает пьяное село с покосившейся колокольней и такими же кривыми избами, где над каждой крышей на кривом шестке восседает свой персональный кривой петух. А там станция «51 – ый километр» с крохотным вокзальчиком, где поезд обязательно на сколько-то задержат и этот вокзальчик, чёрт бы его побрал, успеет надоесть до такой степени, что захочется разнести его на мелкие кусочки! И только ты решишь выскочить на перрон размять ноги, как состав тронется и потянутся, сменяя друг друга, многочисленные озёра и протоки, те самые, где мы с отцом со всем нашим огромным рыболовным опытом не поймали ни единого сазана, окуня или даже маленького карася!

– Ке-ки-ре-ки! – Криво пропоёт тебе на прощанье кривой петух с отчётливым местным акцентом.

А между всеми этими неизменными объектами детства – лес. Безбрежный и величественный. Суровый и насмешливый. Притягательный и пугающий. Всякий! Он – главный связующий элемент в моём постижении действительности! Если и можно о чём-то сказать в жизни, что это – там, то это лес, потому, что всё новое, таинственное и непостижимое, всё – в нём, нужно лишь набраться смелости и ступить на эту еле различимую дедову тропу, ведущую в самую его глубину, в мир, полный страхов, шёпотов и надежд!

Постучав, в купе снова вошла Сусанна. Извинившись, что-то там подкрутила, чем-то щёлкнула, что-то подправила. Орало-мученик к тому моменту взял небольшой тайм-аут и можно было слегка расслабиться.

– Послушайте, – остановил я девушку на выходе, – вы часто ездите этим маршрутом?

– Ну да, и этим тоже… – Проводница с любопытством посмотрела на меня. – И вы?

– Когда-то да, – сказал я. – Очень давно.

– А в чём вопрос?

У меня что-то забренчало в груди. Что это такое, я до сих пор не пойму. Когда вот так бренчало, было слышно на километр! Это очень неудобно! Из всех женщин, с которыми я когда-либо общался в своей жизни, только единицы вызывали во мне эту гадость и неважно, сколько длилось наше общение – год, час или минуту. С такими никогда ничего нельзя знать наперёд, это вам не железнодорожная ветка с кривыми петухами и километровыми столбиками на обочине! Сусанна, конечно же, услышала этот странный звук, исходящий из-под моих рёбер, но только это её совсем не смутило. Поездишь на поездах с её, и не такого наслушаешься!

– По-вашему, пейзаж за окном не сильно изменился?

Я по привычке форсировал звук и от этого выглядел ещё глупее!

– Сильно, – сказала проводница. – Так многие считают. Сейчас подъедем ближе к городу, сами увидите.

– Увижу что?

– Километры окончательной Пустоты!

Её окликнули.

– Я сейчас! – Сусанна сделала кому-то знак рукою. – Положите пока на полку, рядом с титаном…

– Какой пустоты?

Я собирался встать, не сидеть же дальше в присутствии девушки, незаслуженно обратившей внимание на человека-побрякушку. Но в этот момент поезд тряхнуло и я против своей воли принял исходное положение.

– По мне пустота бывает двух типов: временной и окончательной. – Сусанна, похоже, плевать хотела на мой конфуз! Мне показалось, что именно в этом и состоял её визит – сообщить самонадеянному идиоту о наличии некой глобальной мировой проблемы, о которой он и понятия не имеет! – Вторая куда хуже. Почему?

Я кивнул – почему?

– Это значит, что в таком месте уже больше никогда ничего не будет!

– А что было? – не унимался я. – Просто хочу оценить масштаб ущерба.

– Да много чего. Лесопарковая зона была. С деревянными идолами и родниками. Старинный пруд с лодочными гаражами. А чуть подальше от дороги столбчатые базальтовые скалы – уникальное природное образование! Забыли?

– Помню, как же… – соврал я. – А скалы то им чем помешали?

– Вот и я думаю – чем? – Девушка забавно поправила рыжую прядь, слегка откинув при этом голову. Совсем, как моя мама когда-то. – Так что, добро пожаловать в окончательную пустоту, господин, как вас там…