Ампрант

Женские проблемы

Ананасов был мастью пиковый король, а жена его Валя – между червонной и бубновой дамами. Кожа у Вали была белая, как молоко, и легко краснела, тут она попадала в черву, но волосы – рыжеватые, скорее каштановые, определенно указывали на бубну. Валя была ровестницей Ананасова, слегка за сорок. Но кто станет отрицать, дата в женском паспорте, хоть и не любят ее оглашать (и вам не советуем), – дело второстепенное, можно сказать, пустяк. Валя была богата зрелой, уверенной в себе красотой, разве только чуть отяжелела в бедрах. Была она родом из Сибири, а там, по расхожим представлениям, женщины только и делают, что лепят пельмени и пляшут с оханьем и притопом под гармонику на пристанях могучих рек и перронах вдоль бесконечной железной дороги. Может, в Сибири это так, но Валя была человек тонкий и, несмотря на ровный, спокойный характер, знала нюансы настроения. Пусть начинала сибирячкой, а потом еще долго мыкалась по общежитиям, где была замечена будущим мужем. Ананасов и сейчас был хорош, а тогда – просто красавец. Вместе они составили неотразимую пару. И ухаживал Ананасов необычно, использовал некий опыт, которым с ним поделился знакомый ватерполист. Была в продаже замечательная колбаса, о которой слагали легенды. Колбаса звалась сырокопченая. Отправляясь на свидание, Ананасов покупал двести грамм этой колбасы и просил нарезать ее потоньше. Конечно, так было не принято – каждому нарезать. Но Ананасов был, как мы уже понимаем, не каждый, и отказать ему девушки за прилавком никак не могли. Виктор Андреевич являлся на свидание с промасленным пакетиком, и они грызли сырокопченую, перебивая вкус божественными поцелуями. Ах, молодость. Потом сырокопченая исчезла из свободной продажи, потому воспоминание осталось незамутненным скучной обыденщиной, которая непременно приходит своим чередом. Но и теперь, когда они бывали в приличных домах и, усаживаясь за стол, находили взглядом редкостную сырокопченую, Валя напременно настраивалась на романтический лад, и подсказывала мужу взглядом или прикосновением колена к колену – ты помнишь? И Ананасов так же молча сигнализировал в ответ: еще бы. Это был их тайный знак, священный, как знамя в красном уголке, к которому нет допуска никому.

Учреждение, где Валя работала, был главк. Туда сходились нити управления целой отрастью промышленности, так называемых, товаров группы Б. В самой литере нет ничего загадочного. Придумана она для удобства планирования народного хозяйства или, как принято говорить, экономической стратегии. Товары этой группы не имеют оборонительного или наступательного значения, но пользуются повседневным спросом у населения и стоят ему не только денег, но и нервов. В других странах, где этих товаров побольше, литера, как говорят, отсутствует, но у нас пока так.

Рабочий коллектив у Вали был по преимуществу женский. Сколько полезной информации проходит сквозь него за долгие служебные часы. Телефоны и адреса портних, парикмахеров, детских и женских врачей и мясников, рецепты различных блюд, фасоны выкроек, еще много чего… сколько, наконец, любовных тайн. С Валей советовались, с ней делились, потому что была она человеком надежным. А своих секретов у нее не было. Хотя (между нами) могли бы быть. Заместитель министра – назовем его конфиденциально Н.Н. – брал Валю с собой в командировку и приглашал вечером к себе в номер для совместного реферирования. Как это можно понять? Были охочие до такого реферирования, хотя бы с целью укрепления производственного статуса, и ничуть бы не пожалели, пусть, по слухам, самого Н.Н. давно уже молодцом не назовешь. А Валя, когда шла реферировать, одевалась строже, чем в церковь, и даже подругу норовила прихватить, хоть Н.Н. при желании мог пригласить подругу и сам.

Сырокопченая крепко хранила ананасовскую семью, пока в главке не появился Генрих Матвеевич Пряхин, заброшенный к нам прямо из заграничного далека. Там он скитался много лет, пока не пресытился, устал и не запросился домой. Искушенный общением с той самой заграницей, где нашего земляка можно легко отпугнуть обилием социальных контрастов, запросто выходивший с твердой валютой куда-нибудь на Пикадилли или Манхеттен, Генрих Матвеевич вернулся в родное отечество. И тут же стал центром учрежденческого европеизма, который, при всем отвращении к западным порядкам, не отрицал все огульно, а отдавал должное отдельным достижениям и успехам, хотя бы в области производства пресловутых товаров группы Б. Ах, как чудесно умел Генрих Матвеевич носить заграничное, как небрежно оставлял, где попало, замшевые и кожаные пиджаки, забывал в гардеробе, заставляя вахтера создавать специальный пост для охраны. И как изящно сочетал это заграничное с нашим отечественным, все с теми же пресловутыми товарами группы Б. Личным примером разрешал вековечный спор славянофилов и западников именно в пользу своего, доморощенного. И носил это доморощенное с небрежным шиком, как бы призывая, не гнаться за суетным, а прислушаться к сокровенному голосу, который подбрасывал его среди ночи на мягких заграничных постелях и гнал, гнал к окну, где он стоял в одном дезабилье, не боясь простуды от работающего кондиционера, и устремлял тоскливый взгляд на восток.

Такое случалось с Генрихом Матвеевичем постоянно, разве только в Японии он смотрел среди ночи на запад, чуя близкую родину инстинктом некормленного зверя. Как безнадежно и уныло тянулось время там, у них, зато каким подарком, какой радостью и вознаграждением скитальца были встречи с нашими таможенниками, которые научились распознавать Генриха Матвеевича за время частых поездок и возвращений, а, узнав, с пониманием относились к запросам его близких, ради которых он и таскал ненужные для себя и обременительные тяжести.

Пусть Генрих Матвеевич знал языки, никогда не садился первым в присутствии дам и вообще вкусил плоды поверхностного западного просвещения. Будем и мы снисходительны. Но именно он привил институтским интеллектуалам здоровый скепсис перед чванливым просперити, умерил нездоровый интерес к закрытым просмотрам в Доме кино и походам в чековую березу. Как-то неловко было при Генрихе Матвеевиче распинаться на эти темы. Не такой это был человек.

Уже несколько лет как вернулся Генрих Матвеевич и пришел в главк, но до сих пор удерживал повышенный тонус, играл им, как бицепсом, напрягал в интересах дела. И принес немало пользы, именно, на общественных началах. Например, пожертвовал собственный костюм из чудесного английского твида, известный в заморских краях под брендом сельский джентльмен, для разработки отечественных моделей верхней одежды для аграрного актива. Многие рассуждают о жертвах во имя общего дела, но, согласитесь, на костюм не каждый решится. А Генрих Матвеевич решился, бросил, так сказать, на алтарь. Естественно, вокруг подвижника развернулось общественное движение, хоть в строгих рамках, но с примесью некоторого вольтерьянства, снисходительно не замечаемого высоким начальством. У нас всегда так. Секция лаун-тенниса. Просмотр тематических слайдов с рассказами о разных городах, в которых удалось побывать Генриху Матвеевичу за годы нелегкой службы. И не простые доклады, а с содокладчиками, которые знали о тех местах пока только понаслышке, но с упоением произносили, осваивая прононс, Сакре-Кер, Монпарнас и многое другое. Особенно сразил Генрих Матвеевич фотографиями, на которых был заснят во время прогулок по Парижу на пару с известным поэтом, флагманом отечественного свободомыслия. Поэт и Генрих Матвеевич снимали друг друга по очереди на фоне Эйфелевой башни и в Люксембургсом саду, а потом какой-то обыватель (там их тоже хватает, не только у нас) запечатлел Генриха Матвеевича с поэтом вдвоем, в обнимку. Этот снимок придал всему повествованию (были и другие) документальный характер и в недалеком будущем делал личность самого Генриха Матвеевича объектом мемуарописания и литературоведческого изучения, живым свидетелем большого лирического цикла, начатого поэтом все там же в Париже и проникнутого понятными до слез ностальгическими настроениями. Угадано было точно. Сам Генрих Матвеевич выглядел на снимках беззаботным, в летней рубашке с широко распахнутым воротом, а поэт, наоборот, вид имел нездоровый, измученный капризной музой, и застегнут был туго, под самый подбородок, оберегая не только плоть, но сам дух от тлетворных флюидов, опасных для русского человека, как вирус кори для инопланетянина.

Конечно, Генрих Матвеевич угодил в поле зрения местных дам. Причем не просто угодил, а сразу и решительно затмил всех институтских бонвиванов. Не зря украшал Генрих Матвеевич президиум в честь Международного дня 8 марта. Не напрасно освежал его монументальной фигурой, безукоризненной выправкой, крупной породистой головой, которую держал набекрень, чуть поводя подбородком и скашивая глаза на лацканы пиджака, что придавало ему умилительное сходство с умным породистым псом, осматривающим экстерьер в поисках блох. С ума сойти! И было от кого! Шикарный мужик – так хором оценили Генриха Матвеевича местные красавицы. С грустным, однако, вздохом. Потому что сердце Генриха Матвеевича было зашторено. По крайней мере, пока.

Причина была. Генрих Матвеевич направил свой взыскующий взгляд на Валю Ананасову. Но, направив, вел себя сверх всяких похвал. Как говорится, красиво вел. Не пытался штурмовать с ходу преграды, выстроенные растревоженной Валиной добродетелью, подминать их под себя, переползая, как через колючую проволоку поверх наброшенной шинели с хриплым криком Даешь! Нет, не так вел себя Генрих Матвеевич, а наоборот. Совсем наоборот. Заботливо готовил почву для будущих цветников и виноградников, разрыхлял, возделывал, засевал, не торопясь, но и не прекращая многообещающие труды. Не жалел усилий в ожидании грядущего сбора плодов, амброзии и нектара. Ах, как тонко и изящно он преодолевал Валино смятение, как бы умиляясь вместе с ней ее метаниям и растерянности. И, пардон, нелепости. Как будто белоснежным платочком стряхивал пыль уныния и скуки, под которой нет и не будет ничего стоящего. И уже сегодня можно предвидеть разочарование и досаду по поводу бессмысленно утраченных лет, горечь и ощущение во рту прокисшего холодного супа. Позвольте, как бы недоумевая (а может быть, действительно недоумевая) мысленно восклицал Генрих Матвеевич, а его красноречивый взгляд доводил это восклицание до Валиного сведения. Позвольте, как можно! Как? Губить и обкрадывать себя в наш век эмансипации и свободы. Как можно так жить? Не где-нибудь, а в Европе. Жить по законам домостроя, принося ненужные и даже вредные для здоровья жертвы. Как можно?!

Да, это были сильные аргументы. Он отбрасывал Валины сомнения легко и изыщно, как фокусник. Не торопясь, переходил к следующим, все более сильным доводам. С пониманием относился к пароксизмам женской добродетели. И заодно прояснял их безосновательность, которую он будет рад преодолеть совместными усилиями. Он довел до ее сведения, что их будущий роман (так это ему виделось) – не роковая страсть, не зловещий треугольник, сродни бермудскому, в котором бесследно исчезают здоровье и репутации, а по черной воде плавают обломки успешных карьер. Не надрывное выяснение отношений до самоистязания и угрозы самоубийства. Не шантаж, наконец, просроченной беременностью. Нет, и еще раз нет! Всего лишь логичное и приятное завершение легкого (обязательно, легкого!) ужина, изящный набор телодвижений, сила и продолжительность которых определяются возрастом и здоровьем, переключение эмоций, сброс пара или (одно из перспективных объяснений) вид совместной гимнастики для разнополых партнеров, аэробика под негромкий джаз или классическую музыку в зависимости от интеллектуальных запросов, темперамента и состояния нервной системы. В общем, что-то такое…

Как это было назвать? Ухаживанием, домогательством, совращением? В том и дело, что сильное эстетическое чувство Генриха Матвеевича в смешении с его же ответственностью за дело и достоинством патриота и гражданина, выводило весь процесс за определенные рамки, меняло привычные представления. Называйте, как хотите, но важен результат: Валя стала постепенно привыкать к новому состоянию. Сначала, что Генрих Матвеевич ее замечает и выделяет особо, а затем, пережив это волнующее ощущение, что она ему нравится. Да, да. Именно так. Открытие не слабее архимедовского, каждый из нас, даже не будучи древним греком, способен пережить внезапный восторг. Ах, как головокружительно и чудесно, ощутить на себе внимание, почувствовать интерес такого мужчины. Несколько неспешных, баюкающих разговоров за чашкой кофе в уютных обитых зеленым плюшем креслах модного кафе… вы помните, В старой Вене, на Пратере?… Вертинский пел, только свет там не такой яркий… Прогулки на речном трамвае… Именно тогда Валя стала ощущать вежливое, дружеское участие его руки, а потом ее сознательную задержку в своей. Не требовательную, нет, не просящую, а пока только намеком, подсказкой в направлении их возможных отношений. Соглашайтесь, звал он, я жду. И чуть позже, когда она почувствовала тепло его дыхания на своих пальцах, на обручальном кольце, которое она впервые ощутила с некоторой досадой, но которое он как бы не заметил, перевернув руку тактично, мягко и деликатно уведя губы ближе к запястью. И когда он прикоснулся к ее руке влюбленно, страстно и глянул снизу вверх, открыв раненую душу, она подумала с какой-то незнакомой, невозможной по прежней жизни сладкой болью: – Да, это он. Я готова.

И все же прошло немало времени, и дьявол был посрамлен в последний момент. Об этом стоит рассказать особо. Все было решено, и Валя сказала мужу, что может неожиданно уехать прямо с работы в однодневную командировку. Такое бывало и прежде, и не вызвало у Ананасова подозрений. Ему было о чем думать. Валя тайком уложила дневную и вечернюю косметику, туалет для вечера и песочного цвета, расшитый драконами пеньюар, который купила по счастью во львовской комиссионке и справедливо подумала, что Ананасов не сможет его оценить. Так оно и вышло, но наши желания и мечты сбываются самым таинственным образом, не сейчас и не сразу, а где-то далеко впереди, в будущем, до которого нужно добраться.

Закончился производственный семинар, на котором присутствовал сам министр. Был одобрен доклад Генриха Матвеевича и успешно проведена демонстрация твидового мужчины. Сопереживая успеху своего избранника, Валя была удивительно хороша. С честью выдержала очное соревнование с некоторыми другими участницами семинара, бесстыдно имевшими виды на ее Генриха. Было договорено, после заседания они отправятся отдохнуть, провести время в уютном коттедже, доступном для Генриха Матвеевича. Он предложил Вале эту прогулку накануне, как бы вскользь, мимоходом, с корректностью человека, уважающего чужие планы и не предполагающего их ломать. И с легким налетом безразличия и самоиронии – защитной реакцией, если бы выношенный план был отвергнут, а самолюбию нанесен урон. Ох, уж эти мужчины.

В то утро Валя с особенным чувством чмокнула Ананасова, что вызвало у него неосознанное беспокойство, будто сигнал тревоги, предупреждающий животных об опасности лесного пожара – инстинкт, утраченный цивилизованными людьми. Чмокнула в лоб, то есть в то самое место, на котором в грядущую ночь должны были прорасти символические рога, итог ее новых отношений с Генрихом Матвеевичем, или, если смотреть шире, переход на новую жизненную орбиту освобождения от бремени тягостных предрассудков. И, как бы подводя этим поцелуем черту под длительным периодом патриархата и скучной моногамии, Валя с легким сердцем покинула квартиру со спортивной сумкой, дополнительно ее молодящей и содержащей в себе разные соблазнительные и дурманящие притирания, умащивания и благовония, щетки для волос, кисточки для ресниц, легкие, струящиеся до пола одежды, которые должны были придать ритуалу соблазнения некое сходство с открытием памятника, правда, без излишнего освещения, зрителей и аплодисментов. Все было подготовлено и как бы застыло в трепетном ожидании сигнала.

И тут Генрих Матвеевич – этот безукоризненый европеец и джентельмен обидно сплоховал. Впрочем, может быть это слово здесь неуместно. Он не нахамил, не переволновался, что связывают в таких случаях со словом сплоховал. Наоборот, он вел себя выше всяких похвал, о чем еще будет сказано. Но не уследил за нюансами порывистого женского настроения, не проявил тонкости и, вернее всего, просто перестарался. Теперь пойди и объясни. То, что он усадил Валю в ведомственную машину, пусть, не из главка (туда бы Валя при нынешних обстоятельствах ни за что бы не села), а вызванную по заказу из специального гаража (!), практически не повлияло на ее романтическое настроение, разве только пустило легкое облачко по незамутненному горизонту, окрашенному в розовый цвет элегической грусти, сродни декадентскому романсу. Легкое облачко поплыло. Действительно, зачем было впутывать в их отношения казенного человека? Пусть даже непроницаемого, пусть даже бесстрастного, не предполагающего даже намека, фамильярных подмигиваний или ухмылок, даже просто реакции живого человека, но все же именно живого в силу возможности все видеть, слышать и понимать. Теперь ясно, нужно было обойтись такси. Было бы дороже и, казалось, попросту глупо, если имеешь соответствующие возможности. Ну, и пусть глупо. Не ищите логику там, где встречаются двое и еще только ищут путь друг к другу, слушая сердце, а не разум. Зато не было бы в зреющих отношениях привкуса заурядного приключения, романчика по случаю, банальной интрижки. Чепуха? Именно так говорила себе Валя, усаживаясь в казенную машину. Факт тот, что поехали. Валя расположилась, устроилась удобно на заднем сиденьи и, закрыв глаза, отдалась во власть новых ощущений. А именно руки Генриха Матвеевича, его прикосновения к колену и даже чуть выше, но только чуть-чуть, чтобы шофер, который мог наблюдать за этими пассами через свое зеркало, не оценил их иначе, чем дружеское прикосновение. И тут Генрих Матвеевич вновь пустил петуха. Пока убаюканная движением Валя совсем было задремала (что ни говори, а день был не из легких), Генрих Матвеевич стал негромко читать стихи. Причем в конце каждого называл автора, не указывая, правда, названия самого стихотворения. А объявлял: Лермонтов, Есенин, Рождественский Роберт, что предполагало, по-видимому, существование еще одного Рождественского, которого Генрих Матвеевич наизусть не знал. Поэзия была, в основном, лирическая, томительно любовная, но промелькнуло и несколько гражданских стихов, в частности, того же Рождественского, с отчетливой ностальгической нотой, со слезой по родному краю, что было вполне объяснимо применительно к подвижнической судьбе самого Генриха Матвеевича. Читал он долго и выразительно, выделяя интонацией сильные места и приглашая свою спутницу к сопереживанию нажимом на коленку. Но опять же мешал водитель. Тот вел машину и знал свое место. Но не знакомая со служебным сервисом, который вполне понятно и четко отделяет водителя от пассажиров, Валя испытала ужасную неловкость. Сначала за Генриха Матвеевича, потом за себя, а потом даже за водителя. Казалось бы, совсем нелепо, но именно так. Хоть это была всего лишь деталь, легкий штришок к дальнейшему сюжету. А, в общем, они доехали вполне благополучно, и шофер улыбнулся Вале на прощание. И совсем не казенно, а по дружески. Впрочем, тут полагалось говорить не вульгарное – шофер, а именно – водитель. Так это должно выглядеть, при подлинной демократии: просто у Генриха Матвеевича с Валей свои дела, а у водителя – свои.