Ампрант
Внесли, наконец, заветную кастрюлю, освободили от противопожарных одеял, подняли крышку. Вернее, она сама воспарила в головокружительном аромате.
– Представляете, Витя, чуть не сорвалось. Козодой не хотел пропускать. Требовал открыть, проверить. Пришлось у Ибрагимова специальный пропуск подписывать. – Жаловался Илья Григорьевич. – Зухра Магомедовна, сразу директору отложите. Нет, Витя, скажите, можно так работать? Можно?
Зухра Магомедовна выложила плов на большое блюдо, и он стал похож на большую расцвеченную гору. Основание белое, рисовое, а вершина, выложенная кусками мяса, дымилась, как вулкан, и издавала такой замечательный аромат, что все разом вдохнули, закатили глаза и только потом выдохнули: – а-а-ах!
– Ну, что же, приветствуем нашего мужского гостя, – призвал Илья Григорьевич, когда Зухра Магомедовна вернулась из директорской, и взрыв гастрономических страстей поутих. Илья Григорьевич так и сказал: мужского гостя, выделив пол, как качество, на которое следует обратить особое внимание.
– Приветствуем, приветствуем. – Поддержала женская половина, и все уставились на Ананасова, от чего в нем проснулся инстинкт самосохранения, пробился к затуманенному алкоголем мозгу.
Зухра Магомедовна, торжественная, как жрица, возложила на бок изрядно разграбленной горы руку, украшенную золотым кольцом невероятной толщины, и длинными смуглыми пальцами стала загребать в ладонь горячую кашу, уплотняя и формируя нечто вроде бабки, которую лепят дети в песочнице. Затем оторвала спрессованную плюху от тарелки, поднесла к ананасовскому рту, вжала его голову себе в грудь, обхватив рукой за шею, расположила поудобнее, чтобы не мог он увернуться, и, наконец, залепила рот, еще пришлепнув, трамбуя последние крохи, чтобы ничего не пропало. И только потом отпустила.
Тут Ананасов узнал, как умирают от удушья. Не мог он вывалить назад угощение, которое минуту назад нахваливал. Но, в том и ужас, проглотить его он тоже не мог. Рот был широко открыт, даже в нос попал проклятый рис, щекоча и грозя чихом. Натуральные слезы покатились из глаз. Ананасов руки молитвенно воздел, предупреждая позорное исторжение пищи. И вдохнуть не мог, чтобы не забить легкие, нечем было дышать. Так он сидел, бессмысленно вращая глазами и переживая бесконечные мгновения ужаса, пока плов неторопливо сползал в желудок, освобождая горло для дыхания. Сейчас (пропади он пропадом этот плов!) воздух был важнее всего.
– Молодец, Витя. – Первым поздравил Илья Григорьевич, когда Ананасов сделал вдох и понял, что остался жив. – Настоящий мужчина. – И все зашевелились, захлопали одобрительно, особенно Зухра Магомедовна, которая, собственно, и была главным экспертом по выявлению настоящих мужчин.
– Так, девочки. – Илья Григорьевич подал сигнал, и Ананасов, еще не оправившийся от удушья, увидел чалму на вислоносой голове. – Всё, всё. Будем убирать и за работу.
Пошла кутерьма, всем захотелось вернуться к труду. Ананасов, вытряхивая из-под рубашки следы пиршества, отправился к себе.
Западня
Едва Ананасов вернулся к себе и прокашлял легкие от застрявшего риса, как позвонила Зира. Кое-что прояснилось. Жора, слава Богу, был жив, но сидел почему то в милиции, неясно за что. Нужно было подъехать. Отделение находилось недалеко, и Ананасов, отложив дела, немедленно отбыл. Дал задание Людмиле Сергеевне, на которую легла теперь густая тень подозрения, проскочил мимо бдительного Козодоя, который даже привстал, увидев Ананасова, и закричал, что нужно получить почту. Ананасов только отмахнулся, выскочил на улицу, нырнул в подземный переход и заспешил на помощь, хлопая себя по карманам в поисках документа. В милиции он мог пригодиться. Бегом устремился по переходу, но развязавшийся шнурок заставил притормозить. А, притормозив, сделал неприятное открытие. Как Робинзон Крузо после нескольких лет пребывания на необитаемом острове, был неприятно удивлен, наткнувшись на след чужой ноги, так и Ананасов. Он обнаружил за собой хвост. Совсем молодой человек, стриженый коротко, по военному, в джинсах и майке с портретом большеротой певицы, покорительницы Олимпии, попавшей, благодаря стараниям Генриха Матвеевича, на изделия швейной промышленности и кожгалантерею. Такой вот тип следовал сейчас за Ананасовым. Проскочил мимо, сбавляя ход, прикидывался дурачком. На душе Ананасова стало паршиво. За что? Ведь законопослушный, наш человек, без задних мыслей, даже за границу собрался. Значит, доверяют. И вот на тебе. Хорошо, что переход днем был пустынен, а то бы Ананасов слежки не заметил. Так бы и ходил. Хоть в открытии было мало радости.
Вместе с провожатым сели в троллейбус, вместе вышли. Юный шпик старался на глаза не попадаться, но неумело, а, может быть, сознательно бравируя. Что делать? Завести в подворотню и прижать. Ананасов бы справился. А дальше. Покажет красную книжицу, милиция вмешается. И привлекут за хулиганство, это точно. Сидит ведь Жора, и он сядет. В общем, лучше сохранять прежний вид, невинность, так сказать.
Вот и вознаграждение. От милиции шел Жора во вчерашней одежде, с несвежим лицом. Друзья обнялись. Ананасов оглянулся. Соглядатай исчез.
– Я его видел. – Жора успокоил. – Смылся подлец. Меня боится. Я еще до него доберусь. Лучше скажи, как я?
– Нормально. – Ананасов старался не замечать помятость, мешочки под глазами. Главное, все кончилось счастливо. Осталось дождаться рассказа.
Заметил Жора шпика еще вчера, когда они загорали в парке. Вначале внимания не обратил, но подлец держался неподалеку, хоть старался внимания к себе не привлекать. Когда расстались с Виктором Андреевичем, Жора засек молодца снова, на этот раз случайно. Тот шел куда-то по своим делам, не спеша и явно без цели. Людей вокруг хватало, и Жоре пришла в голову сумасбродная мысль, понять, что за человек и откуда. Придет же в голову, тем более, сравнительно немолодую, такая глупость. Факт тот, Жора двинулся следом. Шпик свернул в проходной двор, и Жора, преодолев нехорошее предчувствие, решил не отставать. Так он таился в полумраке, пока не наскочил на милицейский патруль. – Жену догоняю. Очередь за индийским перцем заняла… В милицейской рвции трещало, люди были заняты, в общем, сошло за правду. Жора поспешил и едва не врезался в своего подопечного. Тот разговаривал с приятелем возле дворовой спортплощадки, скользнул по Жоре мимолетным взглядом, – узнал или нет? – но вида не подал. Прошли дальше, вернее, шпик прошел, а Жора притормозил возле бака с мусором, в котором рылась печальная дворняга. Та глянула укоризненно на досужего человека, не знающего, чем себя занять, и толкущегося здесь, на мусорнике, куда могут завести только отчаяние и нужда. Известно, что собаки чувствуют жизнь острее человека, только предупредить не всегда могут. Тем более, предупреждать взрослого, который должен думать своим умом. Молодой человек тем временем спустился в полуподвал с тыла большого дома, открыл обитую железом дверь. Зашел. Жора подобрался следом. На стене рядом с дверью на вывеске значилось: Клуб. Собственно говоря, почему бы нет? Жора шагнул следом и попал в темень. Пусто, кругом никого, вопреки ожиданию. Где-то впереди краснел огонек. Жора шагнул, дверь позади с лязгом захлопнулась. Много времени не понадобилось, чтобы осознать собственную глупость. Жора подергал запертую дверь и понял, что попался. Взрослый человек! Полная тишина. Можно стучать, греметь, звать на помощь. Этим и должно было кончиться. Но пока Жора двинулся вперед на далекий огонек, цепляясь за выстроенные под стеной стулья, миновал (наощупь) несколько запертых дверей, попал, наконец, в туалет. Других открытий он не совершил. Пощелкал мертвым выключателем. Решил перевести дух, вернулся к стульям, уселся, ощутив сгоревшую на солнце спину. Даже не верилось, что такое может случиться. Какое-то время прошло, но отругать себя, как следует, не получилось. Дверь под красной лампочкой распахнулась, раздался злобный лай, на Жору ринулась огромная собака. Голос снаружи распоряжался: – Свет. Щит в тамбуре… Все это время Жора стоял, замерев и не шевелясь. Собака жарко дышала в лицо, ощущения были не из приятных.
– Уберите собаку. – Стонал несчастный. – Я свой, свой.
– Сейчас поглядим. – Свет вспыхнул, Жору повернули к стене, и он оказался лицом к лицу с изобретателем противогаза Зелинским в старорежимной бороде, который глядел на Жору, пожалуй, укоризненно. Сзади обхлопали карманы – ключи, записная книжка, хорошо, что удостоверение личности оказалось. Приказали повернуться, те самые стражи порядка, которые остановили его в подворотне. Был еще один с собакой, которую взяли, к счастью, на поводок. Ситуация была глупейшая, только времени на эмоции не осталось. Жору вывели к милицейскому воронку, под взглядами обитателей подъезда, коротавших на лавочке долгие сумерки. Ясно, комментарии последовали, хоть вид Жора имел приличный. Это пока, до ночлега в милиции. Согнувшись, он залез в машину. Следом запрыгнула собака, ткнула мордой в спину. Уселась напротив, ничуть не подобрев.
– Спасибо, товарищ сержант, что освободили. – Пора было возвращать себе гражданские добродетели.
– Сиди смирно. Набегался за индийским перцем. – В общем, ничего не оставалось, как отнестись к происходящему философски. В дежурке было по летнему прохладно. Жору усадили перед капитаном, сержант склонился над начальственным ухом и доложил обстановку.
Капитан мрачнел на глазах и к концу рапорта глядел на Жору с чувством отвращения. Разных негодяев пришлось ему видеть, но такого… капитан прихлопнул огромной лапой по столу. – Попытка хищения оружия. – Голос чеканил слова. – Кошельков, значит, мало. Нам оружие, инкассатора подавай.
– Какого инкассатора. Я туалет искал. – Поспешил Жора. Оправдание казалось правильным, единственным, что он смог придумать. И неожиданно добавил. – Гражданин начальник.
– Видишь, как заговорил. Сам правду расскажешь или помочь?
Помочь вышло мрачно. – Сам, сам. Выпил пива. Ясное дело. А дверь открыта. Пока искал, заперли. По ошибке, конечно.
– Ты за кого меня принимаешь? – Возмутился капитан. Встал, навис над столом. – Что ты лепишь? Тебя на грабеже взяли. Стрелкового клуба. А ты тут… Ладно. (В сторону сержанта). Дай ему бумагу и ручку. Пусть пишет. Что писать? Сам знаешь. Фамилия, имя отчество. Год рождения. Где сидел, когда вышел. Ты мне дурочку не валяй.
Жора прилежно записал данные, только вместо судимости (он так и указал – не имел), назвал место работы, должность, а потом, поколебавшись, добавил: ударник коммунистического труда. Не может быть, чтобы не помогло.
– Комаров, – окликнул капитан, дочитав бумагу. – Проверь этого отличника. И глянь по картотеке на Однобокова, не было ли хищений документов.
Пока Комаров старался, капитан разглядывал Жору, находя в нем все более отвратительные черты. Но, видно, внутри стало оттаивать. Похоже, птица попалась случайная. Тем более, Комаров вернулся пустой, в анкете все верно, криминала нет. Обидно для милиции. Капитан фыркал, дивясь наглости, а Жора подал голос. Имел право.
– Товарищ капитан, можно домой позвонить. Жена волнуется.
– Домой? Позвонить? – Вопрос поразил капитана, ибо, как говорят французы, нет ничего нескромнее наивности. И сержант хмыкнул. – Переночуешь у нас. До полного выяснения. Ясно.
– Неясно. Заперли меня. По ошибке.
– По ошибке. На складе ДОСААФ. Чтобы пистолетик подобрать. Объяснения нахожу неудовлетворительными… Комаров. – Рявкнул капитан, хоть Комаров находился рядом. – Запри его покрепче. Пусть до утра подумает. А станет шуметь, сам знаешь.
– Так точно. – Весело отвечал сержант. – Если что, я ему Шопена сыграю.
При чем тут Шопен? И насколько знаком сержант с творчеством великого композитора? Это осталось неясным, тем более, Жора смирился. Как раз он прочел полузапретную книгу по буддизму (ходила такая в самиздате) и, видно, решил, пришла пора дополнить теорию практикой. Вот и судимостей, к стыду своему, у него не оказалось. А без обособления от бытия, без страданий опыт жизни не полон. Такие высокие мысли посетили Жору за решеткой. Помогли даже вздремнуть, видно, судьба его сегодня была такая – спать на деревянном. Зато на душе спокойно. Под утро затолкали дебошира, который, в отличие от Жоры, никак не мог успокоиться и звал его почему-то мамой. – А тебя, мама, за что? Ну, меня, понятно, а тебя?
Утром соседа увели. Смотрел он одним глазом, второй был закрыт кровоподтеком. Жора снова остался один. Но дело его, не спеша, решалось. В дежурке Жора застал свою жену. Она доказывала капитану, что муж здесь по ошибке, и будут сейчас звонить из центрального аппарата для прояснения вопроса. Понедельник, пока сойдутся, а то уже бы позвонили.
Капитан собирался домой, сдавал дежурство и Жорой интересовался вяло. Чувствовал, что врет (капитан так Зире и сказал), но вранье к делу не пришьешь, а доказательств нет. Пошли звонки, Зирин родственник работал в Министерстве, это оказалось кстати. И с Жориной работы звонили. Предлагали дать характеристику, как на видного специалиста, а пока отпустить на поруки. Жора забрал удостоверение, деньги, дал расписку о сохранности и был отпущен на свободу.
Зира умчалась на службу, пообещав поговорить, как следует, вечером (ничего хорошего этот разговор не сулил), тут и подоспел Виктор Андреевич. Друзья обменялись новостями.
– Ты езжай в командировку. А я подумаю. Видишь как… – Жора бормотал что-то невнятное, но голос был бодр. Соблазны буддизма были преодолены. Хоть духовная практика помогла (нельзя не признать), но впереди ждала борьба.
Разговоры, разговоры…
Понедельник не принес Виктору Андреевичу радости. А чего еще можно было ждать? Но и это не все. Собираясь в командировку, Ананасов встрял в безрадостный разговор с женой. По своей же вине, сказалось эмоциональное перенапряжение последних дней. Причиной послужил деревянный ящик непонятного назначения, выставленный Валей в отсутствие мужа на балкон. Дотрагиваться до него было запрещено категорически. Сказано было так, что Ананасов спорить не стал, хоть не уставал подчеркивать, что место под ящиком можно использовать с пользой. Например, чтобы спать на балконе. Раньше Виктор Андреевич этого даже в мыслях не имел, но сейчас, когда там утвердился объект непонятного назначения, твердо решил, время пришло. А Валя наоборот, столь же твердо призывала потерпеть, отстаивая право на собственную независимость и тайну. И вот теперь Ананасов запросил, как бы официально, сколько будет мешать ему лично этот непонятный ящик, сводящий к нулю возможности рационального использования балконного метража. И опасный в противопожарном отношении, так как из ЖЭКа ходят и проверяют. И получил ответ, не только грубый и обидный, но формальный по существу, в том смысле, не его это дело, и сколько нужно стоять, столько и будет. После этого состоялось выяснение отношений. В общем, когда эти отношения охлаждаются до полного оледенения, тут, конечно, мало приятного. Но еще хуже, когда в таком льду появляются трещины и грозят полным обвалом. Тогда конец. Так что лучше не бросать друг другу упреки, не вносить инфекцию в открытую рану, а пересидеть тихо трудное время, рассчитывая, что когда-нибудь и у нас образуется. Легко, однако, давать советы.
В общем, супруги крупно поговорили. Но еще до этого у Вали случилось несколько разговоров, имеющих прямое отношение к этой истории. Непременно с Генрихом Матвеевичем, а до того с Жорой. Тот обещал хранить разговор в тайне, и, как видим, слово сдержал.
Поводом послужило пакостное письмо с известием о неверности Ананасова. Странный, все-таки, народ – женщины. Казалось бы, сама Валя завязала отношения совсем не служебные. И хоть производственные моменты обсуждались в них многократно, но все же, согласимся, не могли служить достаточным оправданием. Сама Валя встала на этот путь ради полноты жизненных ощущений, освежения эмоций на фоне каждодневной текучки, разматывающей со скрипом череду унылых будней, и увлекающих – все ближе и ближе – в затхлый туннель старости и болезней. Сама Валя обосновала для себя этот роман, сама выстроила треугольник житейской геометрии. Сама рассчитала притяжение сторон – Ананасова и его соперника, которые, не зная друг друга, оказались выведенными на взаимовлияющие орбиты и ощущали друг друга (по крайней мере, Виктор Андреевич ощущал), как некую силу – источник непонятного напряжения и искривления траектории.
И, конечно, прежде всего неожиданная влюбленность (подарок судьбы) в серьезного человека. Казалось бы, жизнь не обманула Валиных ожиданий. И она, действительно, испытывала эмоциональный подъем. И на внешности это сказалось, что присуще влюбленности. Но испытывая эту радость, ощущая заново способность чувствовать то, что казалось уже утраченным, затертым в будничной суете, а сейчас обнаруженным заново с тревожно сладким ароматом осени и томлением потаенного греха, она вдруг узнала, что Ананасов тоже погуливает. Да, да, именно погуливает, потому что какой бы самоотверженной и сильной не оказалась связь, общественное мнение не станет разбираться, и лишать себя удовольствия насладиться клубничкой, круглогодично зреющей в учрежденческих стенах. Пошлость – скажет моралист и общественник. Согласимся, хотя сказать – одно, а самому пережить – совсем другое.
Потому было грустно. Срок совместной жизни четы Ананасовых перевалил уже за третий десяток, сам этот факт служил солидной гарантией, залогом дальнейшей прочности союза. Дочь взрослая, жила с мужем далеко, узнает, не дай Бог, что она скажет? Пожалуй, это был последний ухаб, на котором их могло тряхнуть. Проскочи они его без потерь, и можно катить вдвоем по осенней дороге, пусть, в поношенном, но надежном семейном экипаже. Прочность любого союза проверяется именно в таких испытаниях, и положение Виктора Андреевича, хотя было двойственным, но устойчивым. Конечно, его заочные отношения с Генрихом Матвеевичем имели характер соревнования. Но какого? Вполне в духе социалистического реализма: соревнования хорошего и даже замечательного с еще более замечательным и прекрасным. Если бы Ананасов был негодяем, сгубившим невинную молодость и красоту, а Генрих Матвеевич – святым, достойным поклонения и омовения ног, тогда другое дело. А так. Генрих Матвеевич, конечно, был уникален и прямо из ряда вон, тут спора нет. Но и Ананасов был хорош. Сама Валя выцарапала бы глаза всякому, кто бы усомнился. Как же ей отказаться от мужа, который и на втором месте заслуживал серебряной медали. Тем более, Генрих Матвеевич не рвался менять заведеный порядок. Вполне можно понять Валино огорчение и даже панику. Что делать? Она решила поговорить с Жорой.
Встретились после работы в летнем кафе, открытом на крыше торгового центра, на разумной высоте, а не в заоблачной выси, где зрительные и гастрономические впечатления, соперничая, умаляют друг друга. Захватывающий вид открывался отсюда на три стороны света и лишь четвертая оставалась скрытой за поставленным, как спичечный коробок, высотным чудо-зданием с блестящими ребрами вертикалей и бесконечными квадратиками окон, переливающимися, как рыбья чешуя. Поверх здания лежал огромный шар, и все сооружение выглядело, как наглядное пособие по геометрии или черчению – прихоть фантазера, забавляющегося игрой форм. Много досужих догадок возникало по этому поводу. Опасливых и осторожных, будто сам шар магнетически улавливал проявляемый к себе интерес и наказывал любопытных за нескромность.
Зато с другой стороны, как бы в противовес архитектурным новациям, открывался нестесненный вид на широкую полосу реки, с каймой городского пляжа, кружевом бесчисленных рукавов, и зеленых островков, оживших после весеннего разлива. Далее, вслед за рекой разворачивалась мощная панорама индустриального пейзажа, укрывшая горизонт частоколом труб и заводскими корпусами. Кафе зависало над крутым обрывом, над буйством цветущих каштанов, сквозь которые проглядывали ржавые квадратики крыш, ход сбегающих к реке улиц – наследие неупорядоченной застройки старого времени, а когда, теперь и не вспомнить. Там внизу, в этих улицах было сыро и пасмурно, попахивало испарениями канализации, обильно лезла трава сквозь выбитый булыжник мостовой, а сами дома стояли заколоченными, с пустыми окнами и сыплющейся штукатуркой – следами поспешного бегства из этих мест в новые микрорайоны, отогретые чудом горячей воды и персонального туалета. Внизу, под деревьями таилась изнанка чудесного ковра, не предназначенная для разглядывания, задник огромной декорации – сверху нарядной и праздничной, особенно сейчас, когда первое (после зимы) мороженое кажется необычайно вкусным, а сама жизнь – новой и прекрасной.
А еще с одной стороны теснились золотые купола, выглядывали, как шлемы княжеской дружины, поверх ограды монастыря, когда-то грабленого, горевшего, оскверненного, а ныне известного, как крупный центр международного туризма. Туда валом валили любопытные американцы, немцы, японцы, прочие большие и малые народы, застывали под взором Богоматери – сумеречным и грозным, как осеннее утро в вытрезвителе, ощущали мистический холодок приобщения к загадочной славянской душе, а вместе с ним томительное желание быстрее раскошелиться и смотаться восвояси. Ну, и наконец, совсем внизу тек асфальт с белыми пунктирами переходов, с дневным оживлением человеческого муравейника, и с повторением этой суеты в хлопотах и заботах множества воробьев, угадавших в собственной серости демократические цвета приспособления и скромного житейского успеха.
Здесь, наверху, в спасительной отрешенности от мирской суеты, росли из плоской крыши многоцветные грибки, укрывали от солнца белые столики и металлические стулья с гнутыми ножками и узорчатой спинкой, разбросанные по квадратикам пола в супрематическом поединке белого на белом среди голубых и розовых теней. И как бы подчеркивая исключительность этого кафе, вознесенного в небеса оазиса праздности, только здесь подавали восхитительное шоколадное мороженое, изготовленное заграничными машинами. Чудодействовал здесь усатый дядя в белом фартуке, засыпал поверх толчеными орехами и подавал. Почти без всякой очереди, каких-нибудь пять-десять человек, а по будням и вовсе никого. Восторг, а не местечко. Вот и сегодня пусто. Они взяли мороженое и уселись.
– Погляди. – Валя передала Жоре анонимку. – Что ты на это скажешь? Как друг нашей семьи.
Жора оглядел бумагу, пытаясь обнаружить особенности текста, почерка, но не обнаружил. – Не бери в голову. – Посоветовал легкомысленно. – Глянь на себя. Какой нормальный человек станет такую жену обманывать.
Жора не кривил душой, Валя была очень привлекательна. Но не дала увильнуть. Допытывалась. – Ты знаешь эту Шварц?
– Какую? – Жора старался отвечать небрежно. – Знаю… наверно. Смазливые, все на одно лицо. Не может быть, я тебе точно говорю.
Про себя Жора клял Ананасова. И Валя расстроилась, хоть могла понять, иного ответа она не получит.
– Что делать, Жорик? – Валя ковыряла в вазочке тающий шарик. Солнце садилось, лучи плавились на крестах собора. Валины волосы светились.
– Не киснуть, вот что. Ты в зеркало на себя глянь. Ведь ты чудо. Все будет хорошо. Вот увидишь.
– Я смотрю. Я каждый день с ним воюю. Ужасно не хочется стареть. Пару лет назад не замечала. Плыла куда-то. А теперь за каждый день готова уцепиться. Помнишь, сколько мы раньше успевали за лето? Какое оно было. А сейчас. Редиска отошла, клубника отошла, огурцы засолила, варенье сварила, пальто из химчистки забрала. Я так его жду и боюсь. Дальше осень.
– Перестань. – Жоре стало передаваться Валино настроение. Не мог он равнодушно глядеть на женские страдания. – Хочешь, чтобы я поговорил с Витей?
– Нет. Сама не знаю, чего хочу.
И это было правдой. Тем временем за соседним столиком устроилась молодежная компания. Ребята и девушки в одинаковых робах, похожих цветом на ящериц, с нашивками строительных отрядов. Стало шумно. Ребята сидели на стульях по двое, и ели мороженое тоже по двое, как солдаты из одного котелка. Некоторая чинность заведения была нарушена. Один из ребят, дурачась, запел по гитару.
Мне на картах нагадали невезучую судьбу,Грусть, разлуку и печали. Смех в аду и плач в раю.Вот валет, а это дама. К ней еще один валет.Два валета к одной даме – это сложный камуфлет.Парень прервал песню, зачерпнул мороженого и продолжил.
И уводит от порога под шатер чужих небесМоя дальняя дорога и пиковый интерес.Хороша судьба-злодейка, меньше верить – лучше жить,Остается на удачу только ручку золотить…Песня закончилась, дал знать администратор. – Молодые люди, – администратор грустил, будто проникнувшись любовной тоской, – люди отдыхают. Не так громко, прошу…
– Ну, вот, – огорченно вздохнула Валя, – концерт окончен.
Возле выхода встретили примечательную пару: высокую даму, пухлую и большегрудую, но не толстую, нет, а именно осанистую, с прямой спиной, и ее спутника, чуть поменьше, в туфлях на высокой платформе – новинке сезона, с осиной талией тореадора, подчеркнутой джинсовой курткой в паре с такими же бледно голубыми штанами. Валя приветливо поздоровалась.