Казачий домострой

– Ветеринару расскажи. В санинспекции.

– Какой –такой санинспексий!

Продавец потускнел, а я выхватил овцу помоложе, осмотрел и ткнул ножом в ухо.

– Чтобы эта к вечеру была.

– Маладес! Маладес! – теперь уже искренне сказал торговец, – Айда, кок-чай пить!

– Маладес! – говорил он, утирая пот, и прихлебывая из пиалы, – Хорошо торговался! Удовольсьвие мене делал! Молодые все быстро хочут делать! Удовольсьвия не имеют. Туда –сюда не глядят. Ничего не видят. Не хочут! Удовольсьвия от жизни не имеют савсем.

Вечером длинноволосый парень с транзистором на шее, привез овцу в коляске мотоцикла, немилостиво вытащил ее за ногу и швырнул через наш чувал на баз, всем обликом выражая полное равнодушие, или как говорил старый калмык «удовольствия от жизни не имея».

Я развязал овцу. Ее острая морда была мокра. Дал ей напиться и поставил на ночь в закут, давно забывший про овец. Теперь нужно было идти приглашать. От одной мысли о ритуале приглашения ноги мои тяжелели.

Опять выручил Григорьев.

– Привез? – спросил он, как всегда на бегу.

Как он возник на базу? – удивился я – ведь калитка – то не скрипела.

– Гожая, гожая! Как готовить будешь?

– Шашлык зажарю. – ответил я, наконец-то догадавшись, что он просто перемахнул через плетень, разделявший наши дворы.

– Да ты что – татарин, чтобы горелым мясом питаться! Это вон черкесы всякие мясо на дорогах палят да дуракам проезжающим скармливают…Поди узнай – кошка это али собака! А здесь овца хорошая…

– Ну, шурпу что ли заварить?

– Да на шурпу абы какое мясо пойдеть! Хто там яи разбереть! А тут цельна овца! Ладно, я табе сделаю! Сухостоина то есть? Ага! Вона гора цельна… Ай-е, да ишо и яблоня! Эт мы с тобой такую еду сочиним – раз поешь, до смерти споминать станешь! Айда, приглашать! Надевай все чистое!…

По совету Григорьева я надел чистую белую рубаху, отглаженные брюки. Вышли на майдан.

– Здорово ночевали? – Григорьев приподнял перед стариками картуз.

– Слава Богу… – вразнобой ответили они.

– Вот Борюшка, значит, по случаю возвращения домой просить не побрезговать его кумпанейством. Барана исть… А меня, значит, посланцем отрядил.

Я стоял позади Григорьева, но он вдруг отошел в сторону и ткнул меня кулаком в спину.

– Прошу покорно, – вдруг выскочило у меня само собой. Неожиданно для себя я поклонился.

– Что –то дрогнуло в стариковских лицах, будто кто –то дернул за невидимую нить, которой все эти старики были между собою связаны. Они разом поднялись и сняли шапки.

– За честь почтем, – сказал старик Кудинов. И все старики наклонили седые головы.

…..В два часа мы зажгли в саду костер из старых яблоневых веток. Пришел не то младший сын ,не то старший внук Григорьева – здоровенный чубатый парень, который на любой дедовский приказ улыбался во всю ширь ,словно все его лицо только и состояло из одной радостной улыбки. Как и дед он все делал со страшной быстротой, почти бегом. Мы с ним вывели овцу.

– Сам будешь? – спросил Григорьев.

– Да я не любитель…

– Табе надоть! Обычай таков!

Я повернул овцу мордой на восток и старым казачьим способом, севши на овцу сверху, левой рукой поднял ее голову, а правой, в одно движение, полоснул по горлу отточенным до маслянистого блеска ножом.

Григорьев младший подставил таз под струю крови.

– Не разучилси,…– похвалил Григорьев. – Не напачкал ни капли.

Вдвоем они ловко выпотрошили овцу, через небольшой надрез меж задних ног, а затем, перебрав сердце, легкие, печень, почки, промыли их и опять уложили в овцу, туда ж положили и освежеванную голову. Потом они перетянули отверстие у горла бечевкой и влили внутрь туши литра три красного вина. Зашили отверстие между задними ногами, через которое потрошили и заправляли, а потом как-то очень ловко, связав тушу в плотный ком, обтянули, как полиэтиленовой пленкой, овечьим мочевым пузырем и обмазали слоем глины.