Раздвигая руками дым
Марго поведала ему свою историю:
«…Утехи сексуальной жизни…? она к ним относилась равнодушно. Была и замужем, и даже родила…, в душе она осталась юной девушкой с наивными, так скажем, представленьями.
В её стране, СССР, секс был почти запретной темой, а пуританский дед насаживал и чтил моральные устои. И восхищение телесной красотой, воспетой и в скульптурах, на полотнах, не влило эротических фантазий в жизнь праведной и юной Маргариты. Она была чувствительна, восторженна, и, в то же время – полностью фригидна. В мужья её позвал античный бог – её заметил Алексей Прибегин. Он был призером олимпийских игр, легкоатлетом. Сыграли свадьбу, через год у Маргариты народились близнецы.
Она любила мужа, восхищалась. Он не встречал отказ в интимной близости, но не дождался от Марго инициатив. Ей рассказали, что секс с мужем – неизбежен, и Алексей не знал отказа потому, что «должен же мужчина разрядиться» (что-что, а это тоже объяснили).
Ей очень нравилось возиться с малышами, сюсюкать, называть их ВХУТЕМАС и ГВАТЕМАЛ… Но, вскорости, пропал и этот рай. Прибегин начал заниматься с сыновьями, определять на главный путь к большому спорту.
Так и осталась Маргарита с нерастраченною нежностью – не в пользу женская забота будущим бойцам.
Когда Марго рассталась с Алексеем – развелась, тогда вот сыновья ей сделались друзьями. Возникли правильные отношенья: мать и дети.
Как счастливы они в то время были! Но, если станет слишком много счастья, то это, так считай, тревожный знак. Судьба изменчива, и сыновья – погибли…
* * *– Пора уже, Таисия Авдеевна, – встал Порываев и помог Таисии надеть пальто.
– Такое чувство, будто еду в склеп, – измученно подумала Лаврова.
Андреев с Нойкиным стояли у подъезда.
* * *Стояли они несколько понуро, напряженно…… Должно быть – перекинулись наборами из фраз, а разговаривать – зачем…, да и неловко. Поклоном поздоровались с Лавровой. Она подвигала бровями и поджала подбородок. Кивнул Андрееву серьезный Порываев, дал адвокату руку и назвался.
Сережа Нойкин был поджарый, очень стройный, довольно крепкий, и с иголочки одетый… В нем респектабельность легко вписалась в молодость, он вызывал доверье и симпатию – Альцшулер не могла в нем ошибиться. Теперь пришла пора исполнить миссию – помочь Марго уйти в загробный мир, способствовать её последней воле.
При виде двух избранников Альцшулер, настолько непохожих, очень разных, читалась разноплановость натуры Маргариты.
Андреев, вроде, презирал людей, но не выпячивал свою ущербную гордыню. Что до Сергея Нойкина – он людям сострадал, но только лишь из чувства превосходства. И не в профессии – в ней было своё кредо.
У Александра наблюдались Дон-Кихотовские взгляды.
Сергей, скорей, смотрелся Д`Артаньяном.
* * *Квартира на Грузинской, за промчавшиеся сутки, застыла, словно в ней не жили никогда.
– Пора поговорить о завещании, – напомнил Порываев адвокату.
– Пожалуйста, – и Нойкин рассказал.
– Квартира, дом в Ильинке, обстановка, драгоценности, все книги, ряд картин, да, и, по сути, в общем – всё, отписано племяннику, родного брата сыну.
Алексей Альцшулер проживает за границей. Но, в том вопрос – никто не знает – где?
Не сыщем за полгода после смерти – наследство получает его дочь. Она Альцшулеров не знает, с отцом, похоже, не общалась. Но истинность отцовства несомненна – Марго оставила анализ ДНК, да и у матери, конечно же, он есть. Дочь взрослая, прописана в Москве.
Альцшулер настояла на кремации, чтоб урну поместить в семейный склеп.
Но в склеп, что ожидает на Ваганьковском, её определить через полгода, и сделать это должен сам наследник…, и, может быть, его родная дочь.
– Все лаконично и конкретно, без особых заморочек, – но Порываев смог отметить, что мало что дает для следствия.
– Вот, вы тут говорили – ряд картин? Насчет других – иные указанья?
– Отдельные картины и эскизы Альцшулер завещала персонально, ближайшим людям, в завещании всё ясно.
– А драгоценности, наверное, – в ломбарде? – решил полюбопытствовать стажер.
– Да, что вы, это все хранятся в сейфе, – промолвила Таисия Авдеевна. – И камни, и коллекции эскизов.
Сотрудники слегка переглянулись – на предварительном осмотре сейфа не нашли.
– Я дам вам ключ от сейфа, он припрятан, – Лаврова двинулась к давно остановившимся, стариннейшим часам, достала ключ, висевший за стеклянной дверью. Порываев выжидал и медлил. Он посмотрел, что будет делать адвокат, тот был невозмутим и тоже ждал. Внезапно помощь предложил Андреев:
– Сейф за картиной, дайте покажу.
По центру, над столом, была изысканная люстра. Светила она множеством огней… Другого освещенья не было, и стены оставались в полумраке, храня картины в атмосфере тайны. Как будто в полутемном древнем замке, иль вовсе – в параллельном странном мире.
Андреев подошел к большому полотну, где красовались голые и пышнотелые девицы. Он влез на стул, чуть отодвинул раму от стены, перехватил руками, снял. Открылась запертая сейфовая дверца.
Лаврова протянула ключ, сотрудник встал на стул, чтобы открыть, но вдруг все растерялись от внезапности – в полнейшей тишине возник дрожащий голос:
– О, господи, а Фалька-то, украли.
Все обернулись на Андреева – он пристально рассматривал картину на свету.
– Что вы сказали? – удивился Порываев.
– А то, что это жалкая подделка… А подлинника Фалька больше нет, – Андреев был в огромном удивлении.
Но тут же выплыл адвокатский бас:
– Картины никакой никто не крал. Марго сама мне этих «девок» подарила, – Сергей смотрел спокойно и уверенно.
– Как это так? – воскликнула Таисия.
– Она дарила и молчала, никому не говорила? – не мог никак уняться Александр.
– Ну, знаете, – сказал спокойный Нойкин. – Скажите, что я вор, да, что уж там – убийца.
Он подошел к столу, на середину. И взялся объяснять, как на процессе:
– Меня в душеприказчики назначили. Выходит, уж наверно, доверяли. Марго настаивала, чтоб я взял картины, она мне их хотела подарить. Но я бы ничего не взял без дарственной, без всех нотариальных документов. Бумаги есть на всё, они в конторе. Я дома, как привет от Маргариты, повесил Фальковских «девиц из Конотопа».
– С какой же, уж простите, это стати – ей дарить? – никак не мог поверить Александр.
Нойкин задумался, окинул стены взглядом… Потом уже решительно ответил:
– Ей нравилось, как я её любил.
Все, трудно ошибиться, обомлели.
– Ты, как это, чего ты там её? – ввернула околесицу Таисия.
– Ну, да, – сказал Сережа, – иногда. За все приходится платить, и за любовь… А Витька, думаете, шлялся просто так? Он тоже получил свой гонорар. Марго, порой, бывала ненасытна…
Сотрудник с боевой спецподготовкой едва успел схватить Андреева, когда тот бросился на Нойкина и явно метил в голову. Сергей отпрянул и смотрел на Александра с негодованием, тревогой, как на опасного безумца. Но обратился он к Таисии Авдеевне, кивнув на Александра:
– Он, будто, только что прозрел. Марго – отнюдь не армия спасения.
Таисии всё сделалось противно.
– Только и дел мне – с вами разговаривать. Я – Ритина подруга, вы мне не друзья. В её дела я никогда не лезла, – всё высказала и почти замолкла. Но, всё же, не стерпела и добавила. – Устроили разборки на её костях – при Маргарите не посмели бы такого.
Все происшедшее смотрелось неприглядно… Но Порываев знал, зачем приехал, а то, как люди могут проявиться, он, при его работе, видывал не раз.
– Так, – начал он командным голосом, – все разговоры быстро прекратить.
И сразу обратился к адвокату:
– Зачем же ей подделки, коль картины подарила?
– Чтоб не болтали, что Альцшулер дедовой коллекцией торгует. Ведь гости же приходят, как-никак. Тут, вроде бы – висело, и висит… Все знают – подлинник, разглядывать не станут. Наследникам предъявим документы.
– Она ещё кому дарила, кроме вас? – вся информация писалась в протокол.
– Был у неё товарищ – Виктор Строев, – ответил Нойкин и переключился. – Вы не подумайте, порядочная женщина, все знают, кто к ней в гости приходил. Всего-то у неё было друзей, и ясно, что случались отношенья. А, вот Сашок, выходит, что не знал, хотя считался самым близким другом.
– Так вы, про все подарки Строеву – что, тоже в курсе?
– Я же сказал вам – все официально. Маргоша три картины подарила мне, и две картины Витьке Строеву. Документы есть у нас и у нотариуса. Хотела подарить Валере, но, думаю, что не успела, я бы знал.
Тут Порываев посмотрел на Александра, и Нойкин сразу же заметил этот взгляд. И произнес торжественно, официально, как душеприказчик:
– А Александр Олегович Андреев, – как полагается, тут выждал паузу интриги – наследует картину Гончаровой, этюдный кубо-футуризм Малевича, и все эскизы к «Обнаженной» Фалька, которые мы все сейчас увидим.
И тут же прокричал, как фокусник: «Откройте сейф!»
В сейфе всё было в сохранности, царил порядок. Эскизы Фалька в толстой папке, различные рисунки, подаренные деду, и пачки писем, перевязанные лентой. На драгоценности существовала опись, но уж Таисии Авдеевне их было ли не знать? Всё соответствовало, всё было записано… Лишь изумрудное колье куда-то подевалось. Но, ведь Маргоша щедрая, могла и подарить.
– Вы знаете, какая будет просьба? – с такой бессмыслицы Сережа Нойкин начал обрисовывать свой план дальнейших действий. Но – перебил себя: – Как-то неловко обращаться к вам – товарищ Порываев.
– Меня зовут Олег Андреич.
– Я приглашу, Олег Андреич, независимых экспертов, чтоб посмотрели на картины Маргариты. А дам вам копии нотариальных документов, заверенные подписи Марго, чтоб не было сомнений, что подарки. Сейчас же начинаю поиски племянника. Когда можно кремировать – скажите. Она известный человек, все захотят проститься. Ещё спрошу – мы извещаем внучку? Она живет в Москве, найти нетрудно.
Олег Андреевич уже решил, что нечего молчать:
– Вчера погиб Валерий Шанцев, уже после того, как обнаружили Альцшулер. В кармане у покойника ключи от Маргаритиной квартиры. А вам она ключи давала?
– Нет.
Сергей смотрел с большим недоуменьем. – У Виктора ведь тоже не было ключей.
Порываев подошел к Андрееву.
– Ей не хотелось, чтоб являлись неожиданно, – задумчиво ответил Александр. – Она была, бесспорно, интровертом. И в дом пускала – я вам перечислил, а больше – никогда и никого. Ключи от собственной квартиры не давала никому. Ну, разве что – Таисии Авдеевне.
– А я бы никогда и не взяла, – сказала неожиданно Лаврова. – Она дала мне дубликат, я и хранила. Припрятала, вдруг если потеряет. А приходила я к ней в гости только по звонку.
– Возможно, – отчеканил Порываев, – её и задушил Валера Шанцев. Но это будет трудно доказать.
– Ну, это уж и нет, – уверенно произнесла Таисия Авдеевна. – Я потому и не любила этого Валерку, что Маргарита собралась за парня замуж. Чего ж ему её душить?
– Вы знаете, – Андреев был воспитан на правдивости, – она мне тоже говорила, что хочет выйти за него, но я советовал подумать.
Лаврова вспомнила подробности, да и свидетеля, который, несомненно, подтвердит намерение Маргариты.
– Как раз, два дня тому назад, здесь был Валерка, заходила я, да и ещё приехал Эдуард Семенович с деньгами за аренду. Она тогда сказала: «Вот, познакомьтесь, Эдуард, я собираюсь замуж. И, может, будем жить в Ильинском… Но арендаторам пока не говорите, это не сейчас». Зачем Валерию душить Марго, когда они ещё не расписались?
С подобным аргументом не поспоришь.
Олег Андреевич спросил и записал, кто этот Эдуард – тот оказался сторожем и комендантом имения в Ильинском, куда Марго не ездила ни разу после гибели детей, сдала в аренду. А Эдуард имел там комнату, присматривал и привозил ей деньги от жильцов.
Пришел к концу расширенный осмотр музейного жилища Маргариты. Олег Андреевич уже сказал спасибо, уехал Нойкин, Таисия Авдеевна ушла немного раньше. Уехала в отдел машина следствия. Только Андреев несколько отстал. Он подошел к своей «Тойоте», обернулся, с большой тоскою поглядел на дом. Его не так уж сильно мучила утрата. Но, как издевка выплыли слова: «Не сотвори себе кумира!»
Нажал сигнализацию, открыл водительскую дверь… Швырнул портфель на заднее сиденье… И, прежде чем усесться и уехать, вновь посмотрел на окна Маргаритиной квартиры. И вдруг решительно встряхнулся: «Нет, что бы ни сказали – ты не б…ь».
Золушка и Алые паруса
Закончилось занятие – с меццо сопрано Кальвадовской разучивали арию Далилы. Был перерыв, но пианистка Вера задержалась в зале – листала ноты к следующему часу. Вера Бугаева прошла к окну, и не напрасно – начинался снегопад. На улице был небольшой мороз, безветренно, тяжелые снежинки опускались равномерно и отвесно. Её показалось удивительным, что провода на близкой стройплощадке – будто нотный стан: их было пять, натянутых почти что параллельно.
«По ним раскинутся снежинки нот, а чуткий композитор прочитает с них мелодию», – так размышляла эта хрупкая и романтическая Вера.
Тут прозвонил мобильный.
– Вера Матвеевна? – заговорила Катина учительница по литературе, – я вас не отрываю?
– Да, что вы, Дарья Львовна, рада слышать. Что случилось?
– Случилось, то есть – да, но, к счастью, нет… Но, Катя… Что там – я, весь класс смеялся…, Она мне чуть урок не сорвала. Я задавала приготовить любимое стихотворенье. И, сразу после Вихревой, которая прочла: «то, что есть красота? И почему её обожествляют люди?», ваша Катя нам такого начитала… Послушайте, я записала:
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,Десять раз протекла река пред тобой,Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.– Представьте, что за бред! Ну, просто ужас…
Вера робко попыталась вставить:
– Так это же из Хармса…
– Ну, что вы, сразу – хамство, – старалась сгладить Дарья Львовна. – Она – ребенок, вы поговорите.
«А ей уже пятнадцать, – взгрустнулось Вере той зимой, – как быстро утекает время».
* * *Прошло три года, Катерина стала взрослой. Из скромного, текущего спокойно ручейка, мгновенно жизнь девчушки впала в океан бушующих событий. Из-за того, что её папа, Алексей Альцшулер, наследовал погибшей Маргарите, поскольку был её единственным племянником.
Екатерина не вела дневник. Но, все-таки, она взялась писать свою историю, вернее, зарисовки своей жизни. Она старательно записывала, что происходило, в свободной, ею выбранной манере.
От автора: Здесь, и в дальнейшем, все, написанное Катей, войдет в повествование: свидетельства от очевидца намного достовернее рассказа о событиях, увиденных сквозь дым.
Вот что случилось с девочкой до гибели Марго.
Неполная семья Бугаевых жила в районе у платформы Лось. Двадцать минут от Ярославского вокзала.
Мать-одиночка «поднимала» дочь и беспокоилась, чтоб все было, как надо.
Она работала – профессия, так повезло, пришлась по сердцу и была любимым делом. Да и с дочуркой складывалось все не так уж плохо – Бог выдал девочке самостоятельный характер.
Вере Бугаевой пришлось уйти из дома – родители безжалостно клеймили за «позор», когда их дочка «понесла во чреве». Но мысли ей нашептывали довод: «Зачем они меня учили фортепьяно, и воспитали мало годную для жизни?». Она серьезно рассуждала: «Эх, мне бы в медучилище пойти, и я бы стала процедурною сестрою. И думаю, не вышло бы тогда, что будоражат кровь не крепкие вояки, а чувственный Чайковский и Массне». Она любила музыку настолько, что при волнении звуков чудных арий, узнала, куда бегают мурашки. Они стучались Вере прямо в сердце, и сердце разрывалось им в ответ. От тайн искусства и пришло благословенье на «позор», но… Вера не любила говорить. А дочкой подрастающей гордилась.
Одетая всегда довольно скромно, Катя смотрела равнодушно, что девочки из класса носили модное и яркое тряпьё. Ведь у нее имелось свойство на все это наплевать. Ей было всё равно, что кто-то там нарядней. Она, пожалуй, даже сострадала: вам никогда не спеть, как я могу! У девочки был абсолютный слух и небольшой, но очень чистый голос. Мать, чтобы хорошо аккомпанировать певцам, помногу и упорно занималась дома. Дочь с малых лет впитала оперные страсти, где «чтоб познать красу вселенной, рыцарь, мне не нужен свет», и постоянно пела – “Casta diva”. Но Вера зареклась, чтоб делать музыку профессией ребёнка. И, может быть, она была права. Дочь с легкостью освоила английский, учитель выставлял Бугаеву в пример, и поражался чистой речи «юной леди». Французский, дополнительный язык, давался ей не менее успешно. В других предметах обошлось без двоек.
Катя росла общительной, не замкнутой, но, как-то – и без близких, доверительных подруг. При ней повсюду был Аркадий Чадов, незаменимый рыцарь на контрольных. А свел их, как ни странно, «Мумий Тролль».
Аркадий знал, как оказалось, всё. А Кате полюбила «Наше радио», оттуда и узнала эту группу. Они общались языком из песен.
– «Утекай», – предупреждал Аркадий, – «в подворотне нас ждет маньяк».
– «Он посадит тебя на крючок», – стращала Катя.
Катюше нравились загадочные тексты, где из привычных слов сплетались фразы, не открывающие тайн, а сладко опьяняющие слух. Она всё слушала «Дельфинов» с альбома раннего «Икра».
– «Тонешь, тонешь», – завораживал волшебный голос, – «не потонешь».
– «Ты сломаешься внезапно».
– «Может – выпьешь яду. Слижешь дважды».
– «Знаешь? – Мне уже не важно». – И резюмировал, потише, – «Все не так уж важно».
Слова и звуки навевали настроенье. Они напоминали те стихи, висевшие у мамы на стене, почти вплотную к «Красному квадрату».
А мама объяснила очень ясно: «Квадрат» – работы дяди Казимира. Стихи же написал хороший дядя. Запомни, его звали Даниил». «Квадрат» манил и звал малютку Катю, но мама не давала с ним играть.
– Ты нарисуй. Вот видишь, это – краски. Попробуй, нарисуй его сама. А мы потом посмотрим, что же выйдет.
И девочка пыхтела и старалась. Рисунок выходил один в один.
Ну, а стихи от дяди Даниила, с пеленок вызывали лишь восторг.
– Кто тут смеется? Кто у нас смеется? – и мама снова повторяла строчки – «Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!».
Чтобы умерить всплеск эмоций, Вера читала строки, где давалось толкованье:
Пе – чернильница слов твоих.Трр – желание твое.Агалон – тощая память твоя.К пяти годам Катюша твердо знала стих. И применяла, в целях объясненья:
– Я, мама, трр, хочу конфету. А то у меня вся память тощая.
* * *Детство текло, ну а потом промчалось. Пришла пора готовиться к ЕГЭ. Катюша многое и разное узнала о спутниках своих ребячьих игр. Что из того, что Хармс такой известный, а про Малевича, так – что тут говорить? В душе она считала их своими.
Мать деликатно наставляла дочь, что в жизни будет много испытаний. На выпускной любая девочка мечтает нарядиться. Но в Кате появилось чувство такта: «Да что ты, мамочка, ведь всё не так уж важно». С собой лукавить было тяжелей. Как раз из этих бытовых вопросов всё важное подчас и состояло. Быть замухрышкой на пороге новой жизни? На «выпускной» нельзя пойти в джинсе. Она решила – лучше не ходить.
Внезапно появилась тетя Алла. О ней не говорили никогда. Мама заплакала, и плакала – от радости. А вечером старалась объяснить:
– Вот, Катенька, такая твоя тетя. Она тебе родная по отцу. Живет в Израиле, давно к нам собиралась.
– А сам-то папа, где он там живет? Взглянуть бы на него не помешало.
– Он, как уехал, так уж видно навсегда. И Аллу ты не спрашивай об этом.
– Да и не буду. Так, тебя спросила. А где она?
– Ей надо по делам. Приедет, как уславливались, завтра.
Алле пророчили блестящую карьеру, но петь в России, так случилось, не пришлось… Ей занимается толковый импресарио, на Западе она достаточно известна. Готовит теперь сольные концерты.
– И очень, Катя, очень любит нас.
С утра приехала заморская красавица и источала нежный аромат. Высокая, в отличие от мамы, и сразу возникало слово – статная. Мама не красилась, а Алла, это видно, с косметикой всегда была на ты. Еще бы, ведь она была певица. «Наверно – не слезает с тренажеров. Какая замечательная жизнь! С утра – распеться, подзаняться спортом…, и от поклонников, поди, отбою нет». У Аллы был обильный макияж. Взгляд очень тщательно прописанных очей смотрел с большою теплотой и дружелюбьем. Мама хотела собирать на стол, а Алла тут же предложила ехать.
– Как, Вера?
– Вы бы ехали одни.
– Как скажешь…, Ты, Катюша, ведь поедешь?
– Да, нет проблем. А вы куда хотите?
– Не знаю толком. В магазины. Погулять. Ведь ваш Лось-Анжелес – здесь только спать и можно.
Катя не спорила, хоть так и не считала. Проспектом Мира, по Петровке, через пробки, такси их окунуло прямо в центр.
И всё происходило, будто чудо. Мама велела все подарки принимать, и «выбирай Катюша то, что хочешь. Ведь папа поручил тебя одеть».
Они ходили по бутикам, много разных. Сначала Катерина оробела. А позже начал действовать азарт. Что нравилось – охотно примеряла.
– Ты расскажи мне, если будет Gucci, как будешь выглядеть тогда среди других? – пытала тетя Алла неустанно.
Катя сказала, что предпочитает:
– Я вижу тут прекрасные, совсем простые платья. Я думаю, что будет хорошо.
– Вера сказала, это – выпускной. Мне хочется, чтоб ты была красивой. И так ты, девочка, как чистый бриллиант, поэтому оправу надо выбрать.
Как выбрать среди лучших туалетов? Совсем неплохо – платье от Шанель, и туфли Кристиана Лубутэна.
– Одень и окончательно решим. Чтоб быть уверенными, что не ошибились, – сказала Алла и присела в кресло.
Слегка зардевшись, Катя вышла из кабины. Её перепугало отраженье. Как с разворота в глянцевом журнале.
– Да, это к вечеру, пожалуй, что, как раз, – в прищуре Аллы и в ее скользящем взгляде для Кати была важная оценка. Все очень нравилось, но было непривычно, и страшно не хотелось быть смешной. – И все увидят, как ты хороша. Ву компрене?
– Же ву компран, мадам.
Они свершили множество покупок. О многом и открыто говорили, мешая с русскими английские слова. Общение текло непринужденно… Потом – такси обратно, в этот Лось.
В тот вечер, когда кончились слова, в их доме долго музыка звучала. Наверно, Вера редко так играла. А Катя так не пела никогда. А Алла, вообще, была певица. «Уж вечер», – доносилось из квартиры, и – «Облаков померкнули края».
Какой простор в дуэте Лизы и Полины… И Катя с упоением тянула: «С прохладой сли-и-ит растений аромат». А Алла глубоко, из недр души, вливала меццо партию Полины.
Вера играла, плача от восторга.
Глубокой ночью Алочка простилась. Она остановилась в «Мариотте». А вечером – обратный самолет.
– Я вас люблю, родимые девчонки. Не тратьте деньги, я сама вам позвоню. А это, Катя, тоже для тебя. Посмотрите потом, когда уеду.
Всучила тёмный бархатный футляр.
– Увидишь папу, и его благодари, – не удержалась всё же Катерина.
– Нет, девочка, он у тебя в долгу. Но только знай – все будет хорошо.
* * *Насчет этой приезжей гостьи Аллы:
– вся эта запись получилась, как представлялось романтичной Вере. Что говорить о впечатленьях Катерины? Она попала под очарованье «заграницы». Иностранка показалась очень доброй и хорошей, да и была такой на самом деле. Слегка смущал её нескладный облик – такое создавалось ощущение. Была достаточно высокой, но адресованное ей понятье «статная», с какого бока не смотреть – ничуть не подходило. Она сутулилась… А горделивая посадка головы ей удавалась только лишь с сидячем положении. Но, если пристально вглядеться, так Алла, попросту сказать, тянула шею. Её, конечно, красил весь обильный макияж, покуда в ней не появлялась неуверенность, а это с ней случалось часто – такой, должно быть, робкий был характер. С руками, так и вправду, она плохо управлялась, они, такое впечатленье, ей мешали… По большей части – поджимала, или складывала их на солнечном сплетении, или держала возле подбородка. А кисти были явно крупноваты.
Но родственницам в голову не приходило Аллу обсуждать, а уж судить – не думали тем более. Она у них явилась доброй феей… Что требовать от феи безупречность, когда она несет добро?
* * *Через неделю состоялся выпускной. Все с удивлением, а кто-то даже с завистью, смотрели, как Бугаева пришла. И только Вихрева, отчаянная модница, приблизилась и шепотом спросила:
– Кардэн?
– Нет, от Шанель. А шузы – Лубутэн.
– Недурственно. На шее – изумруды?
– Наверное. Подарок. Я не знаю.
В футляре Аллы обнаружилось колье – нить из камней глубокой спелой зелени, прозрачных, словно капельки росы. Оно так дополняло туалет, что, «надевать ли?», не было сомнений.
Под звуки музыки вершилось торжество. Большие дети получили статус взрослых. Им нравилась теперешняя роль. К Екатерине вдруг подъехал «англичанин»: