Азбука семейной жизни
– Не от старости, а от напряжения. Я себе очки купила специальные.
– Гы, ну кому ты это говоришь? Чтобы ты поставила между собой и экраном что-то еще.
– Очки – не ставят.
– А что – содят? – голова его мотнулась, он снова показал свои свежебелые зубы. Ударение было хулигански поставлено на неправильную букву «О». Бывший отличник – его преследовали комплексы неполноценности.
– Садят огурцы. А очки надевают.
– Ну надела. Между собой и компом. Да ты ничего не потерпишь. Слепая, а все будешь носом тыркать.
– Ну, во-первых, у меня есть скайлинк. Я теперь и с ноутом могу на любом пеньке в инете сидеть.
– Модуль? – удивленно глянул он на рыжие волосы Ольги.
– Да, и скорость там будет покруче чем от…
– И плата – тоже.
– Ну плата – это дело времени. Ты пришел тут про скайлинк поговорить?
Ольга подобрала портфель своего одноклассника.
Смешно, но от школы отделяло их уже четверть века. А Женька все еще ходил с тем же портфелем
– Послушай, я пришел к тебе… короче… пойдем, я тебе… нет… короче, помочь мне некому.
– Ты и помощь! Не верю ушам своим, ты же у нас клеишь потолок!
– Это что за жаргон такой?
– Ну я, к примеру, – потолок мою, а ты клеишь.
– Ничего не понимаю, что ты смотришь на меня так критично. У меня дочка оказалась в вертепе. Ты мне помоги ее вытащить оттуда.
– Дочка? Ты говорил, – она во ВГИКе. Хотя ВГИК, конечно, вертеп.
– Нет, она сейчас на «Звездном Зазеркалье».
– Я только что с концерта. Хм, а кто там твоя дочка? Я там твою фамилию не помню.
Ольга вздрогнула. Они не виделись очень давно. Пару лет даже не звонили друг другу. Между ними не было и особенной дружбы. Когда-то, лет десять назад был небольшой роман, как всплеск воспоминаний о юности. Но все это было так невесомо и ушло, не оставив о себе даже воспоминаний.
Рыжие волосы совсем промокли. Хотелось в теплый дом, и было приятно сознавать, что там, на пятом этаже ее ждала теплая ванна и теплая кухня с электрическим чайником и вкусным сыром.
Евгений поднялся. Пошатнувшись и шмыгнув носом, он взял Ольгу под руку.
– Ты еще и простужен что ль? Под носом блестит.
– Ты не понимаешь.
– Что я не понимаю?
– Там у них Гиршмана убили.
– Еще что расскажешь? Я только что с их уличного концерта еду.
– Ты была на уличном концерте? – слова Ольги, наконец, добрались до лобных долей стоявшего перед ней бывшего одноклассника и недолгого любовника.
– Ну да. А говорили, там все блатные. А под какой фамилией дочка-то у тебя там?
– Под фамилией жены. Она мне только что позвонила.
– Кто?
– Ты тупая, или где?
– Я – дома, а вот, что ты тут делаешь?
– Гиршман мертв. Ты что – не улавливаешь?
– Ну он мне и не понравился. Слава богу. Нечего лезть туда.
– У меня там дочка…
Ольга больше не смотрела на промокшего Женю. Она вошла в подъезд. Он шел след в след рядом.
– Ну отлично. Хоть бы похвастался.
– Чем? Ты соображаешь, какие там дети?
– Ну вот этим и похвастал бы.
– Ты все-таки тупая, как и была. Я… Там… труп там, ты понимаешь?
– Ты как-то определись. То хвастаешь, то глаза лупишь.
– Я квартиру отца продал.
– На университетской?
– Да.
– Ну… все решили деньги!
– Ты, правда, такая наивная? Иль придуриваешься. Жена в Германии оперировала нашу примадонну. Только поэтому и взяли.
– Плюс деньги.
– Да.
– Какой блат!
Ольга открывала квартиру. Замок почему-то застревал. Но несколько нажимов на ключ, и все получилось. Давно надо вызвать слесаря – сменить замок. Но все еще теплилась надежда, что заедет сын и сменит все, что надо.
Она вошла в небольшой коридор. Свет не включался. Ольга стряхнула с себя туфли и сразу прошла на кухню. Негромкий щелчок сменился звуком закипающего чайника.
Евгений ходил за ней по пятам.
– А от меня ты чего хочешь?
Не то чтобы визит бывшего любовника был ей неприятен. Но и приятным его назвать было трудно.
– Ты с дочерью моей поговори.
– Зачем?
– Ты что – не врубилась? Там Гиршмана убили.
– Ну и что?
– Это походит на борьбу кланов. Ритуля там – она правнучка Малоземцева.
– Не может быть.
– Что? Что она правнучка Малоземцева?
– Ну да.
– А ты что, правда думала, там простые дети и ни у кого нет никаких таких родителей? – Евгений рассмеялся почти мефистофельским смехом. – На экран попадают только те, кто проверен экраном. В смысле – клан.
– Ну нет, я не думала, что все такие простые, но, чтобы правнучка Малоземцева. То-то она так привыкла говорить, и часто пользуется бумажкой, – усмехнулась Ольга. – Цирк. Но она же из Белоруссии.
– А ты говор слышишь?
– Но как так.
– А вот так. Должна была по сценарию быть девочка с республики. Вот она и стала ею. Девочкой с Минска.
– Ты смеешься? Не может быть такой лажи.
– А какой должна быть лажа?
– И что, совсем никакого отношения к Минску не имеет?
– Нет. Никакого. Ну может, была там в последние пару месяцев перед зазеркальем, чтобы улицы заучить. Пожила у кого-то из знакомых. Может, ей даже там понравилось. Но училась она, сама понимаешь, в Москве, и родилась тут, и жила, и… короче… она такая же белоруска, как я негр.
– Точно, насчет негров она как раз высказывалась. Так вот откуда в ней такая политкорректность! – рассмеялась Ольга. – Это в ней прадед говорит.
– Ну знаешь… – прадед не прадед, а воспитание семьи. Семьи – с большой буквы. Когда ты обязан, потому что ты внук, правнук, ты – несешь гены…
– Да, гены точно, – опять рассмеялась Ольга. – То-то в ней такая тяга к циркачу.
– Какому циркачу?
– Ну, Владу. – он же из цирковой семьи, и сестра у него из цирка.
– Ах это. Не знаю насчет цирка, но говорит она с дефектом прадеда.
– А что такое у деда? Небось, просто беззубый был.
– Ну это-то да. У Малоземцева был пародонтоз. Причем такой острый, что он не мог носить мосты, протезы, у него кровили десна. И все было очень больно и сложно.
– Это стоматит называется.
– Ну ты прям доктор.
– А ты прям семейный историк.
– Не историк, но знаю. И Малоземцев ходил обычно без протеза и ел кашку. Пока не показывали по телеку. А по телеку, когда показывали – над было говорить.
– Ну вот – ему мешал непривычный протез.
– Нет, дело не только в этом. Он… у него был еще и дефект. Маленький такой дефектик. Язык при разговоре в сторону закручивался. И у Риты то же самое. Понимаешь?
– Да ты что? То-то я не могу понять ни слова в ее песнях.
– Ну да, это наследственное и неизлечимое.
Ольга расселялась. Абсурдность ситуации была очевидна.
– Ну а кто додумался сунуть девку с врожденным дефектом в артистки? Да еще петь.
– Ну знаешь. Петь – не говорить. Там можно и подвывать.
Ольга рассмеялась еще громче.
– Ты сдурела что ль? Я к тебе с серьезной проблемой, а ты тут веселишься, как будто я тебе анекдот рассказываю… Ты не понимаешь. Гиршман этот… брат двоюродный… будущей власти… ну сама понимаешь… Волкова.
– Ну извини… Твоя проблема от большого ума. Ты-то как умудрился сунуть туда ребенка, в эту помойку идиотов? Ольга вспомнила о Насте и прикусила язык.
– Значит, теперь там убивают, как при этих… двор-то был кровавый… как при Медичи?
– Похоже на то. Дети поняли, что блат, конкурс блатов.
– А что ты хочешь-то?
– Хочу дочку забрать.
– Что так? Ведь там такое хорошее общество.
– Страшно.
– Что страшно?
– Страшно за нее.
Ольга посмотрела на Евгения. В его глазах был такой неподдельный ужас, что она побоялась даже улыбнуться.
– Вот что. У меня есть знакомый следак. Сережка Потапенко. Он сейчас в отпуске. Не знаю, пустят ли его на место, как ты говоришь, преступления, но попытаться можно. Во всяком случае, он хоть что-то узнает.
– Да нет, ты не понимаешь. Я хочу забрать ее оттуда.
– Так забирай.
– Она не слушает меня.
– А я что могу?
– Ты умеешь убеждать.
– В чем я тебя убедила?
– Послушай, жена в командировке.
– Так вызови ее оттуда. Повод вполне серьезный. Жизнь ребенка.
– Она в Германии.
– И что?
– Я тебя очень прошу. Поговори с ней.
– Легко сказать, но как это сделать?
Глава 3. Смерть в гримерке
Примадонна сидела за сценой, в специальном закутке с аппаратурой. Здесь же была и ее гримерная. Было невыносимо жарко и душно. Невыносимо жарко. И невыносимо душно.
Она подняла подол своего коротенького платья и стала обмахивать им лицо, стараясь создать хоть какое-то движение воздуха. Раньше, когда у нее был голос, вернее не так, когда голос ее был настоящим и имел ту силу и мощь, которые и …эх… когда это было. Элла вздохнула. Тяжело было вспоминать об этом. В кого она превратилась. Нет, она еще ничего… Вполне. Правда, юбка теперь была выше самого некуда. Чем больше возраст, тем меньше становится край платья… С чем это связано? А чем еще было привлекать внимание, ускользающее и ускользающее…
Раньше она бегала по сцене в просторных балахонах, в которых с трудом не заплеталась сама. И уже тогда считала себя полноватой. А теперь… Теперь… Пиво было слишком вкусным. Как можно было от него отказаться. Она не могла…
Давно надо было уходить.
Как хорошо было бы сидеть сейчас дома и пить это самое пиво. Но нет… Элла вздохнула и махнула коротеньким подолом. Она уйдет – это конец всему. Конец карьере дочери, конец зятю. Пусть бывшему, но все–таки это был отец ее внука, не чужой человек.
Сейчас все они держались на ней, как на соломинке.
Она снова вздохнула, взглянула на экран аппаратуры. За чем она могла следить тут? Там был и режиссер, и операторы, и художники – все были. Но! Надо было исполнять роль великой примадонны, великой и ужасной.
Как Гудвин. Художественный руководитель. Ну хоть как-то…
Страх вползал в мозг, разворачивался в извилинах, заполняя каждую клеточку, каждый нейрон, каждый аксон.
Что дальше?
Как и что будет с дочкой, как она будет, если придется уйти, если что-то случится…
А чувствовала она себя все хуже и хуже. Не в этом возрасте было ездить по гастролям, изображая из себя звезду. Не в этом… хотя… какой такой возраст был у нее…
Ей не было еще и 60. Но сил почти не оставалось. Сцена забрала свое. Почему так быстро убежало здоровье? Куда? На страсти и мужиков?
Элла посмотрела на монитор. Ее молодой любовник отрабатывал свой номер. Да, она еще хорохорилась. Еще таскала с собой молодого парня. Но это было уже скорее для видимости, для имиджа, для рекламы, для скандала… Для привлечения внимания.
Элла расстегнула белые сапожки. Конечно, нельзя, чтобы кто-то видел ее разутой. Но терпеть эту узкую колодку в такой жаре и духоте она не могла.
Пальцы не слушались. Руки дрожали. Что-то совсем плохо. Скоро это станет заметно всем.
Устала. Как же она устала. Давно. Но как долго она еще будет топтать эту землю, чтобы уходить сейчас? Сколько ей отмеряно? Надо еще подзаработать. Надо еще и еще, Или умирать бомжом. Иль распродавать квартиры. Ну, может быть, еще чуть-чуть.
Но уйти, это перечеркнуть дочку. Чем она тогда будет заниматься? Дочь никто тут не потерпит. Ей …она моментально вылетит из всего этого высшего общества… и никто не поможет… никто не засуетится, чтобы сказать слово за…
Надо… придется сидеть тут до смерти, пока есть хоть какие-то силы.
Элла посмотрела в сторону темного проема, ведущего в коридор.
Коридор… Пустой коридор выглядел страшно и напоминал вчерашний день.
Похороны. Вчера похоронили Сашу. Актер, режиссер, – он был моложе ее почти на 6 лет… Как он мучился… Рак. Как он цеплялся за жизнь, как до последнего не верил, надеялся, что не умрет. Саша Авлов. Великий тусовщик.
Сколько женщин у него было, и как все его хотели. Он тоже все… хотел… хотел все и сразу… все работал и работал… Все снимался, снимал, все бегал по рыбалкам, футболам и вечеринкам.
Когда сказали, что у него рак – никто не поверил. Он сам в это не верил. Такие, как я, не умирают.
Все так говорят.
А еще никто не остался в вечности…
Ну не вечность… но в 54 года…
Может, и ее ждет такой же точно конец.
Она вспомнила, как Авлов несколько лет назад внезапно прилетел на день рождение Равнининой. Его уже никто не ждал. Он был на спектакле в Питере. И вдруг. Он входит. Весь в белом… Великолепен, как всегда…
Оказалось, что он до спектакля позвонил кому надо, чтобы задержали самолет. И самолет три часа ждал окончания спектакля, и вот… Он в Москве на дне рождении. Как он был жаден до впечатлений. Метался и туда, и сюда… Все хотел ухватить за хвост. Боялся не успеть что-то, не увидеть, не услышать, не получить, не сыграть.
Элла вдруг ясно и отчетливо представила самолет, поздний рейс. Ночной. Между Питером и Москвой, и лететь-то всего ничего. И вот… уже ночь, все сидят и ждут, когда вылетит самолет, чтобы оказаться дома в своих кроватях. И вот целый самолет три часа ждет актера Александра Авлова…
Она невольно зажмурила глаза. Весь самолет в тот момент проклял его. И неоднократно. Проклинали, наверное, каждые полчаса.
Да, последние годы он не сходил с экрана. Почти как я, – не удержалась от сравнения Элла…
Она опять зажмурила глаза. Потекла предательская слеза. Опять придется поправлять грим.
Чем больше мелькаешь – тем осязаемее конец.
Может, и так. Но что это меняет?
Она все равно не оставит тут дочь одну. Она не может оставить ее тут одну. Если уходить – то вместе.
Нет, не так. Уходить придется вместе. Сейчас уже все катится под откос. Уходить придется вдвоем.
Почему-то опять в голове раздался голос Авлова. Зачем он стал звонить по редакциям? Что за шило сидело у него в заду? Он и ей зачем-то позвонил.
– Я не лечусь козьим дерьмом. Это неправда. Зачем вы пишите это. Люди будут следовать этому и…
Элла покачала головой. Всего неделю назад. Он звонил. Люди будут следовать этому… Чему?
Везде кланы. Все держатся друг за друга. У Авлова был свой круг. Круг друзей, которые всегда готовы были ему помочь, достать денег, сценарий, дать роль, задержать самолет.
А вот жизнь задержать не смогли…
Она снова вспомнила, как он все собирался в монастырь. И его друзья звонили, чтобы оповестить о времени посещения…
О времени посещения…
О времени ухода оповещает не Авлов…
Тягучая боль в области сердечной мышцы напомнила о себе. Она была привычной, но странной. Странной, потому что… Наверное, тоже надо ложиться в больницу. Но выйти из струи – и все… – больше в этот поток не войти. Как в Греции. В одну и ту же реку нельзя войти дважды…
Но сейчас дело не в ней. Дело в ее дочери. Она еще молода, чтобы остаться вне потока.
На краю канавы, – вдруг почему-то подумалось Разиной.
Странно. Такие ассоциации. Но канава – да, все это стало напоминать ей сточную канву.
Пропадет девка, ох пропадет тогда. Куда мне уходить, – тяжелые, мрачные мысли наваливались, морщили лоб. Столько пластики. Сколько операций она сделала. Все зря.
Больше нет. Хватит. Сил нет. Так будет доживать. Она все же примадонна. Имеет право быть любой.
Она вспомнила, что у Авлова осталась годовалая дочка. Только женился, только обзавелся ребенком.
Да, жизнь выбирает момент, чтобы ударить как можно более остро.
Почему мы не умеем даже умирать достойно? – искры мыслей в голове уводили не туда, куда должны были бы.
Вот умер человек. Моложе ее. Известен всем. Неужели нельзя было спастись?
Не верится. И он не верил. Он всемогущий, все может, а тут умирать. Нет.
Умереть достойно. Это как?
Наверное, без суеты.
Вот и награду какую-то пошел в кремль получать. На фига ему эта награда нужна была? Что она ему жизнь продлила? Зачем ему нужен был это визит в кремль, этот звонок в редакцию?
Интересно, что человек и правда считает себя кумиром и легендой. Откуда приходит это чувство собственной значимости и значимости?
Почему нет? Вот она же, Элла Разина, считала себя легендой отечественной эстрады. И он хотел быть легендой.
Хотел стать легендой, или быть легендой.
Настоящие легенды, наверное, об этом не задумываются.
Наверное, истинные легенды просто живут и умирают достойно.
А все остальное уже сатира, пародия… картография…
Элла поежилась. Ей вдруг стало холодно… как будто смерть дотронулась до нее своим ледяным лезвием.
Рак… Что надо делать, чтобы остаться здесь, на земле…
Такая длительная и мучительная смерть – это, конечно, наказание… Но за что. За славу… Но ведь раком болеют не только…
Надо будет менять все. Круто менять жизнь. Если у тебя рак – надо просто менять жизнь. Если ты был везде – тебе надо уходить, запираться, закрываться, уходить… менять…
Но зачем менять, если все равно умираешь? Еще чуть-чуть пожить… Это хочется всем…
А может, они просто не верят в чудо?
Обыкновенное чудо… Элла верила. Она верила, что…
А если ты, наоборот, был заперт и вел уединенный образ жизни, ученый, иль отшельник? Тогда что? Нужно идти в люди получать по мозгам?
Эллочка скривила губы. Получать по мозгам. А что еще можно было ожидать чужаку, пришедшему в мир?
Здесь никто никого не ждал. С распростертыми объятиями. Никто и никого. Будь ты супер-пупер, талант расталантище. Везде уже все было схвачено, везде все было занято. Все теплые местечки были поставлены на контроль – везде была очередь.
Очередь была даже на место у гроба.
Разина вспомнила вчерашний скандал на похоронах Авлова. Его друзья отгоняли его молодую жену.
– Ты кто такая, чтобы тут стоять!
Кто это сказал?
Ответный крик молодой женщины до сих пор звенел в ушах.
Кто же так цыкнул на нее?
Вот она жизнь. Друзья. Отгоняющие вдову от гроба. Драка за место у гроба.
– Ты кто такая, чтобы его хоронить.
Абсурд. И кто тут идиот? Жена, или друзья?
А на нее еще говорят – мафия. Ну какая она мафия?! Она всего лишь старая, больная женщина, которая не может отойти от сцены, потому что хочет, чтобы ее дочка не оказалась у разбитого корыта.
И что – неужели она не заслужила этого? Не заслужила, чтобы ее дочка была пристроена – прикормлена, чтобы у нее было куда пойти, что надеть, кем быть?
Не так уж плохо она и пела. Временами и вовсе хорошо.
Получше многих сейчас. Конечно – не так, как она когда-то.
Драка у гроба стояла перед глазами.
Какая чушь лезет в голову.
Похоронили и забыли. Жизнь, смерть. Главное, чтобы костюмчик сидел. Главное, чтобы ты был успешным, состоявшимся, чтобы тебе все завидовали, чтобы ты делала то, что хочется, чтобы ты была… была кем-то…
Вот и дочка… Сейчас она певица. А что будет делать, если с ней что-то случится? Ну что?
Руки опять предательски вздрогнули.
На ее место тоже уже стояла очередь. Примадонна.
Мест было мало.
А талантов… А где они таланты?
Коротенькое платье, как обычно – колокольчиком, сегодня было из белого шифона. Белое немного омолаживало лицо, отбрасывая дополнительный свет и создавая игру бликов, отвлекающую от ничем уже не скрываемых дефектов.
Толстый слой грима затушевывал и заштукатуривал мелкую сеточку характерных морщин, свойственных артистам.
Кожа становилась как древний пергамент. Вялой, блеклой, вислой, как тряпка… половая… От грима, от плотного слоя этого профессионального грима было еще жарче.
На ее место…
Смешно. Место примы. Место главной певицы страны. Место бесспорного и заслуженного таланта.
Да, голоса у нее уже не было. Тот хрип, что раздавался из нее теперь, трудно было даже рядом…
Но все же она пела… она пела еще. Она могла петь.
А главное – петь хотела ее дочь.
Но на все эти места уже стояла очередь.
И люди в ней стояли очень серьезные.
Смешно, она боялась человека, который сейчас выйдет из «Звездного зазеркалья».
Смешно. Но смешно – это когда ты ничего не знаешь. Не знаешь, кто и как стоит за этим Гиршманом.
Когда Разина думала об этом, у нее потели ладони.
Она вытянула руку. Пухлые пальцы дрожали. Старательно наведенный маникюр, длинные ногти лишь усиливали предательское дрожание пальцев.
Страх…
Страх остаться в стороне, если не сделать то, что требуют.
Страх оказаться на обочине канавы, если сделать то, что требуют.
Она давно уже ничего тут не контролировала. Все, что она могла, всем кому могла помочь – она помогла.
Не бесплатно, конечно.
Вот – Лютикова – поет, глупенькая девушка, что ей стукнуло вломиться сюда, на сцену. Дом ломится от всего, – сиди и празднуй. Чего ей тут не хватает?
Да, она, Элла Владимировна Разина взяла ее за ручку и вывела на сцену.
Да, это всего лишь платье, вешалка для новых и модных нарядов, нелепо и безвкусно напяленных на эту богатенькую самочку, так воспылавшую любовью к музыке.
Но …это живые деньги. Эти деньги получала она… Это все пойдет на старость, когда она останется не у дел. Когда уже ничто не способно будет удержать ее тут.
Ее и ее дочку.
А время это уже заглядывало в окно, ползло по крыльцу, принюхивалось к вентиляционным трубам.
Гиршман. Кузен Волкова. А это правительство. Это власть. С которой не поспоришь. А то не сыщешь потом и косточек.
Волков организовал для своего кузена все последнее «Зазеркалье». Целиком. Целая передача, которая должна была открывать новые таланты, – функционировала для раскрутки кузена Волкова.
Правительство. Не последний человек. С какого края? Этот Волков не сегодня – завтра станет совсем не последним. Совсем не последним. Остались считанные месяцы, что будет… что будет…
Гиршман явно претендовал на ее место.
Да. Он был всего лишь кузеном. Он не имел голоса, такого, как был у нее. Был… Когда-то был… Теперь и у нее не было голоса…
Эх, черт возьми, не она ли сама виновата, что тут на этой сцене нет, не оказалось сейчас ни одного реально талантливого, сильного и хорошо стоящего организатора, таланта, музыканта.
Одни свои.
Как оказалось, – чужие…
Как в той новой песне… «Чужой… и фильм совсем не о любви»…
Да, она тоже двигала и проталкивала на сцену своих. Своих старых друзей, знакомых, мужей. Пусть так. Но куда-то им надо было деваться.
Вот как аукалось все это ей.
Теперь ее сталкивали, как гнилой, повисевший плод с трухлявой яблони.
Ей ставили в вину, что сцена опустела, что слушать некого, что нет ни песен, ни музыки…
А что взамен?
Кузен Волкова? Смешно…
Он не имел и голоса… а песни, которые он писал, были похожи на…
Но в «Звездное зазеркалье» Волков устроил не только своего кузена.
Видно он решил, – раз уж его «зазеркалье» – так его.
Там был его любовник, мальчик, который вообще не умел петь. Не мог. Обман был настолько грандиозен, что даже видавшие виды фанерные обманщики удивились. Содрогнулись.
Канализация.
Мальчик – пел в «зазеркалье» под чужую фанеру. Вот так просто.
Но и этого Волкову показалось мало. Гулять, так гулять. Раз позволено многое – значит, позволено все.
Он решил сделать певицей и юную стриптизершу – мулатку, участвовавшую обычно в его оргиях.
Такой маленький Волков, а столько всего мог напридумывать. Он был большим выдумщиком, хотя и болтал ногами под обеденным столом, не доставая до пола.
Огромная мулатка обычно ходила в кожаном фартуке и время от времени хлестала огромной плетью по девушкам стриптизершам.
Элла закрыла глаза.
Она представила, как Офелия Ванго ходит в блестящем, лаковом фартуке по комнате. Комната огромная. Говорят, у Волкова самая большая квартира…400 квадратных метров… В центре, на роскошной огромной кровати сидит маленький Волков. Рядом лежит белокурый мальчик. Он улыбается своими мягкими губами, заискивающе заглядывая в карие глаза хозяина. Сам Волков смеется. Обнаженные и полуобнаженные девушки танцуют, плавно освобождаясь от одежды. И огромная, как авианосец мулатка, с толстыми, жирными бедрами и широким тазом смачно ударяет хлыстом по полу, или по обнаженным частям «тяней», маленьких и изящных. Они кажутся рядом с ней невероятными статуэтками, карлицами, червячками, немыслимыми в стране великанов.
И Волков – как главный карлик, командует всеми, в том числе и великаншей – Офелией, весело смеясь и хохоча, отдавая распоряжения и переглядываясь с миниатюрным мальчиком-блондином.
Какой он разноплановый, горько усмехнулась Разина. И мальчики, и девочки…
Элла услышала голоса в коридоре. Обуваться не хотелось. Не хотелось застегивать молнию на сапожках, не хотелось наклоняться. Не хотелось двигаться. Слабость разливалась по всему телу…
На ее место шел Гиршман. Уверенно, нагло. А тот великий член, что стоял за его спиной, требовал, чтобы она, она сама вывела его за ручку на сцену, поставила на свое место и еще раскланялась, и расшаркалась в благодарность. Правительство. Да это было реально круто.