Пищевая цепь

Я нахожу врача по запаху табачного дыма и не сразу узнаю в обычной одежде. Он лежит на кровати уставившись в потолок и даже не поворачивает головы. Пепельница наполнена до краев.

– Какого черта ты молчишь?

Не отвечает.

– Мне нужно снотворное.

Не глядя кивает на стоящий поблизости пузырек.

Забираю лекарство и на ходу проверяю этикетку: с придурка станется подсунуть мне слабительное.

Уже у самого выхода из отделения в глаза снова бросается мусорное ведро. Вытаскиваю и расправляю изорванную окровавленную ткань – его халат.

Наверное, я могу сделать вид, что меня это не касается. Оно и правда не касается. Но я не могу.

– Опять?

Трясущейся рукой Милтон затягивается и медленно качает головой, выпроваживая меня прочь.

– Нет. – отвечает, увидев, что я не собираюсь уходить.

– Не держи меня за дуру. Что случилось?

Молчит. Я приближаюсь и сажусь рядом на кровать.

– Кто это сделал? Ты должен сказать глашатаям.

Бросает на меня короткий, затравленный взгляд и снова отводит глаза. Нетвердой рукой стряхивает пепел себе на одежду.

– Это был Салазар, Марьям. – тихо произносит он.

Салазар… Глашатаи редко проявляют бессмысленную жестокость. Их наказания болезненны для тела и для души, порой чудовищны. Но никогда не являются самоцелью.

Любое их действие, пряник или кнут, всегда преследует одну единственную цель: выжать из человека максимум эффективности, заставить каждый крошечный винтик, каждую шестеренку своего уродливого, человеконенавистнического механизма работать на полную и целиком отдавать себя на благо хозяев.

Тогда, со Шкурой, мне дали пряник. Но тем же вечером, сидя в ванной с бокалом вина, я все равно почувствовала себя грязной, словно свинья. В тот день на меня выплеснули ведро помоев, а после откупились дырявой, насквозь провонявшей салфеткой. И омерзительнее всего, что это работает. Среди ур-сакх ходит легенда о том, что самый жестокий охотник однажды станет бу-уда-бар. Наемным работникам год от года вешают на уши лапшу о безбедной старости и роскошной вилле где-нибудь на пурпурном берегу.

Но, судя по кое-каким архивным накладным, что были написаны от руки на старой, давно пожелтевшей от времени бумаге, количество членов Семьи неизменно вот уже не одно столетие, а мой предшественник умер от инсульта прямо за рабочим столом.

А Милтону дали кнута. На мой взгляд он давно заслуживал хорошей порки. И для начала это известие вызвало слабую, едва тлеющую искру удовлетворения. Но, как и в случае с пряником, она тут же погасла, уступив место пустоте.

– Почему? За что?

– Из-за девки.

– Прости. Я не этого хотела.

– Не извиняйся. Я сам виноват.

– Не говори чепухи! Нет никакой вины в том, что ты попался под руку садиста и психопата!

По-прежнему не глядя на меня, он качает головой.

– Нет. На какой-то миг я забыл, где оказался. Здесь есть те, кому все позволено. И те, кого можно использовать, о кого вытирают ноги. Я ведь хороший врач. Они приходили ко мне… Я помогал. Давал то, что было нужно. Считал это партнерством. Но она ткнула меня моим же шприцем, а потом… Потом просто не захотела в инкубатор. И я решил, что заслуживаю возможность перейти в другую категорию. Стать тем, кто использует. Тем, кто вытирает. Наверное, в глубине души я всегда мечтал о чем-то подобном. О власти. О безнаказанности. Я сам виноват. Пусть этот случай станет мне уроком.

– Будем считать, ты прошел обряд посвящения.

– Я ненавижу это место. Оно делает из меня чудовище.

– Не сдавайся. Не позволяй им превратить тебя в жалкое пресмыкающееся, что готово на любую подлость и не вынимает языка из задницы хозяев, оно того не стоит!

Он наконец поворачивает голову и смотрит мне в глаза.

– Прости меня.

Этот тон… Перехватывает дыхание.

– За что?

– Я не делал твою жизнь проще. Мне казалось, это такая игра: ты бесишь меня, а я тебя. Мы словно сидели по горло в болоте. Унижали друг друга и плескались грязью. Я думал, ты такая же, как они. Не видел, что на самом деле… Ты тоже тонешь.

Наши глаза встречаются и встречаются надолго. Его взгляд скользит ниже, на мои губы, лицо приближается и я чувствую горькие запахи виски и табака, но даже это кажется по-странному притягательным. Острое желание что-то сказать, но в голове до тревожного пусто.

– Извинения приняты. Доброй ночи.

Едва не забыв снотворное, выбегаю прочь.