Чужой

«Господи, Иисусе Христе!..»

Я не услышал, а почувствовал, как все неуловимо изменилось. Сквозь звон в ушах пробился чей-то до боли знакомый голос.

– Кондрат, по моей команде хреначишь короткими, лучше даже одиночными. Пусть думают, что у нас патронам кирдык. Главное, чтобы эти падлы обозначились…

Над головой пару раз долбанул «калаш». В ответ вдалеке зло застучали автоматы. И через несколько секунд уши вновь заложило от мощного грохота, а спину обдало жаром. Первой мыслью было, что нас в конце концов достали гранатой, но потом вдруг я каким-то непонятным чувством осознал, что все наоборот. И что мы каким-то чудом, но уже спасены. Что Кто-то услышал, откликнулся на мои молитвы.

Сверху раздался хлопок, словно открыли шампанское, и через несколько секунд отозвался вдали приглушенным взрывом.

– Есть, точно положил! – раздался все тот же знакомый басок. – Отправь им еще парочку, а я сейчас этим альпинистам у скалы привет передам.

Я хотел было приподняться, но был довольно грубо придавлен сапогом.

– Лежи смирно, Аника-воин!

Вверху снова дико шарахнуло, надо мной пронеслась раскаленная струя, и я вжался лицом в землю, шепча: «Господи, Слава Тебе!».

Очухался, когда сильная рука подняла меня за шиворот и легонько хлестанула по щекам.

– Ну что, земеля? В штанах, надеюсь, сухо?

В предрассветной дымке я разглядел перед собой широкое, с рыжеватой щетиной лицо.

«Крутой!»

Замкомвзвода встряхнул меня за плечи и обернулся к Кондратенко:

– Короче, «калаш» с «гэпэшкой»9 оставляю на всякий пожарный. Хотя они вряд ли уже сунутся! А вы, – он окинул взглядом нашу перепуганную солдатскую троицу. – Разбирайте магазины и смотрите в оба, Аники-воины! – повторил он и, достав рацию, бросил в микрофон: – «Девятый» – «Осколу». Двадцать два!

– Принял, – прохрипело в ответ в эфире.

Крутилин одним прыжком вымахнул из окопа и резво пополз в сторону дороги.

– Чего тормозишь, Москва? – напустился на меня Кондратенко. – Живо заряжайся!

Только тут я заметил, что на дне окопа лежат четыре подсумка с полными магазинами, у сержанта в руках новый автомат с «подствольником», а к стенке окопа прислонен гранатомет.

– Это все Крутой на себе приволок, – шепотом сообщил мне Трофимов. – Под обстрелом! А как он классно этих чертей под орех разделал! По вспышкам засек, где они залегли, и как туда влупит из граника! А Кондрат вдогонку раза три из «гэпэшки» зарядил! А в это время наш «замок» опять из РПГ10 вжарил! На этот раз по тем, что со скалы по нам лупили! Однозначно всех там положил на хрен!

Но как оказалось, никого из боевиков не убило, а только посекло осколками. Об этом поведал пришедший днем на «блок» местный председатель Гасан – новости про все и про всех тут, в горах, разлетались быстрее эха. Этот крупный седой азербайджанец лет под шестьдесят очень сокрушался, что нам не удалось отправить к праотцам никого из ненавистных ему «армяшек» – так называл местный глава врагов-соседей. Кроме всего, он притащил нам лепешек, мяса и тутовки – местной и жутко крепкой водки. Жратву Крутой принял с благодарностью, а от выпивки отказался напрочь:

– У нас сухой закон, Гасан Нариманович!

– Да ладно тебе! – попытался было убедить его председатель. – Нервы-то надо успокоить, да? Вы же, считай, всю ночь воевали с этими шайтанами!

– Не всю ночь, а от силы минут пятнадцать! – поправил его замкомвзвод. – И не воевали, а так, зубы друг другу показали. Они же нас не атаковали, а просто решили нервы пощекотать, на вшивость проверить!

«Ничего себе «пощекотать»! – подумалось мне. – Да если они так нас на вшивость проверяли, что же будет, когда до дела дойдет!»

До дела дошло позже, когда наступила поздняя осень и зима, а после перестал существовать Советский Союз. А пока я, соснув пару часов после той жуткой ночи, снаряжал патронами магазины, повторяя про себя:

«Слава Тебе, Боже!.. Слава тебе, Боже…»

И на душе была такая благодать…

14

– Да, благодать… – повторил Серый.

Теперь он сидел с умиротворенным, но усталым лицом, на котором еще сохранялись следы недавней тревоги. От первого в жизни боя, от неизвестности, что поджидает впереди. Все это бывший рядовой Вознесенский пережил заново, прочно войдя в образ себя самого тридцатилетней давности.

Я взял в руки телефон, где в «Вотсапе» значилось уже два непрочитанных сообщения: от жены и от той, что недавно упорно названивала мне.

Вначале я открыл послание от благоверной.

«Я в автобусе. Скоро буду».

Я вздохнул и отпечатал в ответ:

«А я пока не дома. Неожиданно застолье нарисовалось».

«Понятно», – супруга поставила смайлик с грустным котиком.

«Постараюсь долго не засиживаться».

«Главное, не переусердствуй».

«Буду держаться», – я поставил смайлик, изображающий стойкого солдатика.

Вознесенский все еще не вынырнул до конца из своих воспоминаний, и поэтому я перешел к следующему сообщению.

«Будет время, перезвони».

«Я занят, Ларионова! Причем конкретно: бухаю с Нэссом», – отстучал я в ответ.

Серый по-прежнему находился в своей нирване. Я было хотел тряхнуть его за плечо, как вдруг он сам открыл глаза и посмотрел грустновато и мечтательно.

– Не поверишь, Коба: я никогда такой благодати больше не испытывал. Нет, ну разумеется, кроме того дня, как покрестился, и потом, когда впервые к Чаше подошел. И из армии, из этого долбаного Карабаха, лучше всего помню именно ту ночь, тот первый обстрел. Хотя ведь действительно тогда нас перебить не хотели, только постращали! Потом-то было куда круче и страшнее. А ведь гляди, едрен-шмон, именно тот момент и отпечатался в башке, как фотография. Как кино крупным планом! А самое удивительное: я в ту ночь впервые молился. Вот скажи, откуда мне тогдашнему было знать слова Иисусовой молитвы?

– Много откуда. Мог когда-то ее случайно услышать.

– А вот тут ты, возможно, и прав, – неожиданно согласился Нэсс. – Вот как раз в детстве я ее мог слышать. И не раз. От отца.

– От отца?!

– От него. Да, мой родитель ко всему прочему был верующим, даром что носил партбилет. Правда, ходил в храм тайком, одна мать о том знала. Он вообще не от мира сего был. Отслужил срочную, а потом взял и рапорт в училище накатал, чтобы еще двадцать пять лет в тайге комаров кормить! Нормальные люди, даже те, кто по несчастью родились в какой-нибудь захолустной деревне, правдами-неправдами старались в город вырваться. А мой, наоборот, из цивилизации – в самую глушь!

Вначале я не догадывался, что отец верующий. Ну разве когда чуть подрос, начал замечать, что несколько месяцев в году батя не ест ни мяса, ни масла, ни яиц и тому подобного. Но значения этому не придавал: до того ли было мелкому пацану! Пока однажды не попал с папаней на воскресную литургию.

Было это, как сейчас помню, в третьем классе, в декабре. У отца выпал редкий выходной, и он собрался съездить в райцентр. Сперва хотел один, но матери накануне кто-то сказал, что в тамошний универмаг завезли детские полусапожки-«дутики». Тогда эти уродливые чуни, похожие на обрубки слоновьих ног, были жутким дефицитом, и матушка велела отцу взять меня с собой. Сама же она накануне подпростыла, потому решила остаться дома. Со мной и батей отправилась и жена еще какого-то офицера. Вот с ней родитель и договорился, чтобы она заняла на нас очередь, а сам повел меня в соседний квартал, где стояла старенькая желтая церквушка.

Папаню там знали. Несколько бабушек поздоровались с ним, а с невысоким дедком в расписном золоченом одеянии батя даже трижды расцеловался. Потом отец оставил меня во дворе с какой-то малышней, а сам отправился в храм. Мне стало жутко любопытно, и я осторожно просочился следом.

Батю я увидел в дальнем углу, перед возвышением, за которым золотились резные врата. Там высилась подставка, похожая на нотную, что стоят перед музыкантами. На ней лежали крест и какая-то книжица в золотистом переплете. Рядом с отцом стоял высокий поп с длинной полуседой бородой. Родитель что-то говорил ему, а тот в основном кивал, но иногда и что-то отвечал. А потом… потом мой доблестный капитан вдруг опустился на колени! Я аж непроизвольно помотал головой, думая, что это померещилось. Но нет! А священник тем временем накрыл его своим раззолоченным передником и начал что-то шептать едва уловимым движением губ. А под конец ткнул раза четыре сложенными пальцами в покрывало, под которым была отцовская голова.

Батя поднялся, попеременно приник лицом к кресту и книжице. После они с попом поклонились друг другу. Затем родитель направился к выходу, видимо, проведать меня. Я быстро успел выскочить и присоединиться к малышне, лепившей в церковном дворе снеговика.

– Ну как ты? Не замерз? – в голосе подошедшего отца явственно звучали виноватые нотки.

– Не, – отозвался я.

– Если станет зябко, можешь зайти в притвор погреться. Или вон, – он кивнул на старушку, которая наблюдала за нами. – Баба Варя тебя чаем напоит в трапезной. Хочешь?

– Не, пока не хочу.

– Ну сам смотри.

Отец вновь скрылся за дверями. Выждав момент, я вновь тихо проскользнул за ним. Вначале потерял, а потом все-таки узрел его, стоящим справа у какой-то большой иконы.

Впрочем, вскоре я отвлекся от наблюдения за отцом. Вокруг творилось нечто таинственное. Вначале хор запел что-то протяжное. Слух различил только слова: «Иже Херувимы…». Откуда-то сбоку вышли тот самый поп и еще один мужик с бородой и в стихаре. Нет, разумеется, тогда мне не было ведомо, что это одеяние называется стихарем, а широкая лента через плечо – орарем. В руках у каждого было по золоченой чаше. Потом поп что-то произнес нараспев, кажется, про Патриарха и страну, но не советскую, а почему-то Российскую. После оба исчезли за вратами.

Потом все, кто был в храме, вдруг запели: «Верую! Во единого Бога…». Вышедший на возвышение тот самый бородатый дядька в стихаре и ораре взмахивал рукой, словно дирижировал. Потом он исчез и через какое-то время вновь появился, опять поднял ладонь, и все дружно грянули: «Отче наш!»

Я потерял счет времени. Прижавшись в уголке у притвора, глядел во все глаза, испытывая какое-то странное счастье, охватившее меня целиком, не сводя взгляда с резных створок врат, перед которыми горела свечка на подставке.

Я не засек момента, когда она исчезла. Тотчас же врата медленно открылись, и оттуда вышел священник, держа в руках уже знакомую золоченую чашу. Двое помощников в стихарях растянули под ней длинное ярко-красное покрывало. Поп нараспев прочел какую-то молитву, а затем народ, выстроившись в очередь, потянулся к нему.

Первыми поспешили мамы с маленькими детьми. Подносили совсем крошечных, подводили тех, что постарше, и каждый что-то отведывал с длинной золотистой ложки в руках священника. А все остальные в это время беспрестанно пели: «Тело Христово примите!».

После ребятишек пришел черед взрослых. Подошел и мой отец. Сложив крестом руки на груди, вкусил что-то с ложки, потом поцеловал чашу и отправился в сторону, где стоял небольшой столик и там та самая баба Варя разливала из чайника что-то в маленькие плоские чашечки.

Это было совсем близко, потому я все видел до мельчайших подробностей. Как батя взял с блюда маленький кусочек белого хлеба. Запил его из чашки. Широко перекрестился. Затем повернулся и в этот миг заметил меня.

Поначалу я испугался, что отец заругает за то, что подглядываю, но он лишь улыбнулся:

– Не устал? Подожди еще чуть-чуть, скоро литургия кончится.

Потом на возвышение вновь вышел священник и начал говорить что-то про сегодняшний праздник, про Богородицу, которую совсем маленькой девочкой в этот день ввели в Храм, про то, что это все было еще одним предвестием скорого пришествия Спасителя, и еще много чего таинственного и непонятного. Затем кто-то начал читать какую-то длинную и бесконечную молитву, а все вновь выстроились к попу и стали целовать крест в его руках.

И тут я, неожиданно для самого себя, встал в эту очередь. По мере приближения к амвону меня все больше разбирал страх, что во мне признают чужака – я ведь был некрещеный – и прогонят. Но когда приблизился, священник неожиданно ободряюще улыбнулся и сам протянул мне крест.

После того как я приложился к распятию, на душе сразу стало спокойно. И немного грустно, неведомо от чего.

Когда мы с батей выходили с церковного двора, нас нагнала баба Варя.

– Не хочешь оставаться, пусть хоть сынок гостинцев поест, – немного сердитым голосом протараторила она, сунув мне в руки пакет, в котором вперемешку лежали печенье, конфеты и даже мармелад.

– Мы бы остались, но нас очередь ждет, – оправдывался отец.

За «дутиками» мы успели. И даже взяли мой размер с небольшим запасом. А до самой электрички гуляли по поселку вдвоем, благо наши спутники, та самая тетка с дочкой, решили пробежаться по другим магазинам.

– Ты что, правда веришь в Бога? – спрашивал я отца.

– Да. Верю. И знаю, что Он есть, – отвечал тот.

Я молчал, пытаясь переварить услышанное.

– Хочешь спросить, почему в школе и еще много где говорят, что Его нет? – угадал мои мысли родитель.

– Ну да…

– Потому что люди ошибаются и заблуждаются. Ведь если на то пошло, кто сотворил этот мир: небо, землю, людей? Сейчас модно говорить, что это все произошло после Большого взрыва. Что из осколков разом получились земля, вода, деревья и обезьяны, от которых мы якобы произошли. Согласись, ведь куда больше похоже на небылицу, чем то, что все создано Великим Творцом?

– А почему тогда везде говорят, что Бога выдумали неграмотные люди?

– Потому что кроме Господа существует и дьявол, или черт, как его в основном называют. Если Бог – это добро, то дьявол – это, соответственно, зло. И он хочет отвратить как можно больше людей от добра. В свое время ему удалось обмануть много народа. И вот тогда и появились такие, которые стали всем внушать, что никакого Бога нет.

– И эти люди до сих пор нами правят?

Как меня угораздило додуматься до такого, не пойму до сих пор. Хорошо, батя не растерялся и не покривил душой.

– Нет. Те люди уже давно умерли. К тому же, видишь, церковь, где мы с тобой были, никто не закрывает. Просто пока осталось много тех, обманутых. Не надо их считать плохими.