Четыре странных истории

1

Профессор Марк Эбор, ученый, вел двойную жизнь, и единственными, кто знал об этом, были его ассистент доктор Лэйдлоу и его издатели. Но двойная жизнь не обязательно всегда плоха, и, как хорошо знали доктор Лэйдлоу и благодарные издатели, параллельные жизни этого конкретного человека были одинаково хороши, и бесконечное производство, несомненно, закончилось бы где-нибудь на небесах, где уместно сочетались бы такие странно противоположные черты, как его замечательная личность.

Ибо Марк Эбор, член ФБР и т.д. и т.п., был тем уникальным сочетанием, которое вряд ли когда-либо встречалось в реальной жизни, – человеком науки и мистиком.

Как первое, его имя стояло в галерее великих, а как второе – но тут наступила тайна! Ибо под псевдонимом "Пилигрим" (автор той блестящей серии книг, которая понравилась столь многим) его личность была скрыта так же хорошо, как личность анонимного автора прогнозов погоды в ежедневной газете. Тысячи людей читали жизнерадостные, оптимистичные, вдохновляющие книжечки, которые ежегодно выходили из-под пера "Пилигрима", и тысячи людей лучше переносили свои повседневные тяготы, прочитав их; хотя пресса в целом сходилась во мнении, что автор, помимо того, что был неисправимым энтузиастом и оптимистом, был еще и женщиной; но никому так и не удалось проникнуть за завесу анонимности и обнаружить, что "Пилигрим" и биолог – это одно и то же лицо.

Марк Эбор, каким доктор Лэйдлоу знал его в своей лаборатории, был одним человеком; но Марк Эбор, каким он иногда видел его после окончания работы, с восхищенными глазами и восторженным выражением лица, обсуждающий возможности "единения с Богом" и будущее человечества, был совсем другим.

– Как вы знаете, я всегда придерживался мнения, – сказал он однажды вечером, сидя в маленьком кабинете за лабораторией со своим ассистентом и близкими людьми, – что Видение должно играть большую роль в жизни пробужденного человека – не считаться непогрешимым, конечно, но быть замеченным и использоваться в качестве ориентира к возможностям.

– Я осведомлен о ваших необычных взглядах, сэр, – почтительно, но с некоторым нетерпением вставил молодой врач.

– Потому что видения приходят из той области сознания, где о наблюдении и эксперименте не может быть и речи, – с энтузиазмом продолжал собеседник, не замечая, что его перебивают, – и, хотя впоследствии их следует проверять с помощью разума, над ними не следует смеяться или игнорировать их. Я считаю, что всякое вдохновение имеет природу внутреннего видения, и все наши лучшие знания приходят – таково мое твердое убеждение – как внезапное откровение к мозгу, подготовленному к его восприятию…

– Подготовленный, прежде всего, упорным трудом, сосредоточенностью, возможно более тщательным изучением обычных явлений, – позволил себе заметить доктор Лэйдлоу.

– Возможно, – вздохнул другой, – но, тем не менее, благодаря процессу духовного просветления. Самая лучшая в мире спичка не зажжет свечу, если фитиль не будет предварительно соответствующим образом подготовлен.

Настала очередь Лэйдлоу вздохнуть. Он так хорошо знал, что невозможно спорить со своим начальником, когда тот находится в области мистики, но в то же время уважение, которое он испытывал к его огромным достижениям, было настолько искренним, что он всегда слушал со вниманием и почтением, задаваясь вопросом, как далеко зайдет великий человек и к чему приведет это любопытное исследование. Сочетание логики и "озарения" в конечном счете привело бы его к успеху.

– Только прошлой ночью, – продолжал пожилой мужчина, и в его суровых чертах появилось что-то вроде просветления, – меня снова посетило видение – то самое, которое время от времени преследовало меня с юности, и я не стану отрицать этого.

Доктор Лэйдлоу заерзал на стуле.

– Вы имеете в виду, о скрижалях Богов, и о том, что они спрятаны где-то в песках, – терпеливо пояснил он. На его лице внезапно промелькнул интерес, когда он повернулся, чтобы услышать ответ профессора.

– И что я должен быть тем, кто найдет их, расшифрует и передаст миру великое знание…

– Кто же не поверит, – коротко рассмеялся Лэйдлоу, заинтересованный, несмотря на плохо скрываемое презрение.

– Потому что даже самые проницательные умы, в прямом смысле этого слова, безнадежно ненаучны, – мягко ответил собеседник, и лицо его буквально засияло при воспоминании о своем видении. – И все же, что более вероятно, – продолжил он после минутной паузы, устремив в пространство восхищенный взгляд, который видел вещи, слишком удивительные, чтобы их можно было описать точным языком, – чем то, что в первые века существования мира человеку были даны какие-то сведения о цели и задаче, которые были поставлены перед ним, которые нужно было разгадать? Одним словом, – воскликнул он, устремив сияющий взгляд на лицо своего озадаченного помощника, – посланники Бога в далекие века должны были дать Его созданиям какое-то полное представление о тайне мира, о тайне души, о смысле жизни и о том, что такое любовь, смерть, объяснение нашего пребывания здесь, и к какой великой цели мы обречены в предельной полноте сущего?

Доктор Лэйдлоу сидел, потеряв дар речи. Подобные вспышки мистического энтузиазма он наблюдал и раньше. С любым другим человеком он не стал бы слушать ни единого предложения, но профессора Эбора, человека знания и глубокого исследователя, он слушал с уважением, потому что считал это состояние временным и патологическим и в некотором смысле реакцией на сильное напряжение, вызванное длительной умственной концентрацией в течение многих дней.

Он улыбнулся с чем-то средним между сочувствием и покорностью судьбе, встретив восхищенный взгляд собеседника.

– Но вы как-то говорили, сэр, что, по вашему мнению, величайшие секреты должны быть скрыты от всех возможных…

– Да, это величайшие тайны, – последовал невозмутимый ответ. – Но я убежден, что где-то скрыта нерушимая запись о тайном смысле жизни, изначально известном людям во времена их первозданной невинности. И благодаря этому странному видению, которого я так часто удостаивался, я в равной степени уверен, что однажды мне будет дано возвестить уставшему миру это великолепное и потрясающее послание.

И он продолжал пространно и красочно описывать яркие сны, которые время от времени посещали его с самого раннего детства, подробно рассказывая о том, как он обнаружил эти самые скрижали Богов и объявил об их великолепном содержании, точная природа которого, однако, всегда скрывалась от него в тайне, видение терпеливому и страдающему человечеству.

– Рецензент, сэр, хорошо описал "Пилигрима" как апостола Надежды, – мягко сказал молодой доктор, когда тот закончил. – А теперь, если бы этот рецензент мог послушать вас и понять, из каких странных глубин исходит ваша простая вера…

Профессор поднял руку, и улыбка маленького ребенка озарила его лицо, как солнечный луч по утрам.

– Половина пользы, которую приносят мои книги, была бы немедленно уничтожена, – печально сказал он. – Они бы сказали, что я пишу, не высовываясь. Но подождите, – многозначительно добавил он, – подождите, пока я не найду эти Скрижали Богов! Подождите, пока в моих руках не окажутся решения старых мировых проблем! Подождите, пока свет этого нового откровения не озарит растерянное человечество, и оно, проснувшись, не обнаружит, что его самые смелые надежды оправдались! Ах, тогда, мой дорогой Лэйдлоу…

Он внезапно замолчал, но доктор, ловко угадав его мысль, немедленно подхватил ее.

– Возможно, уже этим летом, – сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы это предложение соответствовало искренности, – во время ваших исследований в Ассирии, во время раскопок отдаленной цивилизации, которая когда-то была Халдеей, вы сможете найти то, о чем мечтаете…

Профессор поднял руку, и на его красивом старом лице появилась улыбка.

– Возможно, – тихо пробормотал он, – возможно!

И молодой доктор, возблагодарив богов науки за то, что заблуждения его руководителя были столь безобидны, отправился домой, уверенный в своем знании внешнего мира, гордый тем, что смог объяснить свои видения самовнушением, и благодушно задаваясь вопросом, не будет ли он в старости страдать от видений того же рода, что постигли его уважаемого шефа.

И когда он лег в постель и снова подумал о суровом лице своего начальника, о его голове прекрасной формы, о глубоких морщинах, прорисованных годами работы и самодисциплины, он перевернулся на подушке и заснул со вздохом, в котором было наполовину удивление, наполовину сожаление.

2

Это было в феврале, девять месяцев спустя, когда доктор Лэйдлоу отправился на Чаринг-Кросс, чтобы встретиться со своим шефом после долгого отсутствия, связанного с путешествиями и исследованиями. Видение о так называемых скрижалях Богов к тому времени почти полностью стерлось из его памяти.

В поезде было мало народу, так как поток машин теперь двигался в другую сторону, и ему не составило труда найти человека, с которым он приехал встретиться. По копне седых волос, выбивавшихся из-под фетровой шляпы с низкой тульей, его было легко узнать.

– Наконец-то я здесь! – несколько устало воскликнул профессор, пожимая руку своему другу и слушая теплые приветствия и вопросы молодого врача. – Вот и я – немного постаревший и гораздо более грязный, чем когда вы видели меня в последний раз!

Он со смехом оглядел свою заляпанную дорожными пятнами одежду.

– И гораздо мудрее, – с улыбкой заметил Лэйдлоу, суетясь на платформе в поисках носильщиков и сообщая своему шефу последние научные новости.

Наконец они перешли к практическим соображениям.

– А ваш багаж – где он? Я полагаю, у вас его, должно быть, тонны? – спросил Лэйдлоу.

– Почти ничего, – ответил профессор Эбор. – На самом деле, ничего, кроме того, что вы видите.

– Ничего, кроме этой сумки? – собеседник рассмеялся, думая, что это шутка.

– И небольшой чемодан в фургоне, – был тихий ответ. – У меня нет другого багажа.

– У вас нет другого багажа? – повторил Лэйдлоу, резко обернувшись, чтобы убедиться, что он говорит серьезно.

– Зачем мне еще что-то? – просто добавил профессор.

Что-то в лице, или в голосе, или в манерах этого человека – доктор с трудом понимал, что именно, – внезапно показалось ему странным. В нем произошла перемена, настолько глубокая, хотя и незаметная на первый взгляд, что сначала он этого не заметил. На мгновение ему показалось, что в этой шумной, суетливой толпе перед ним стоит совершенно чужая личность. Здесь, среди домашней, дружелюбной суматохи толпы на Чаринг-Кросс, странное чувство холода охватило его сердце, коснувшись его жизни ледяным пальцем, так что он по-настоящему задрожал и почувствовал страх.

Он быстро взглянул на своего друга, в его голове проносились испуганные и нежеланные мысли.

– Только это? – повторил он, указывая на сумку. – Но где же все те вещи, с которыми вы уехали? И, вы ничего не привезли домой? Никаких сокровищ?

– Это все, что у меня есть, – коротко ответил тот. Бледная улыбка, сопровождавшая эти слова, вызвала у доктора второе неописуемое чувство беспокойства. Что-то было не так, что-то очень странное; теперь он удивлялся, как не заметил этого раньше.

– Остальное, конечно, доставляется медленно, – добавил он тактично и как можно непринужденнее. – Но пойдемте, сэр, вы, должно быть, устали и хотите есть после долгого путешествия. Я сейчас же вызову такси, а остальным багажом мы займемся позже.

Ему казалось, что он сам с трудом понимает, что говорит; перемена в его друге произошла так внезапно и теперь все больше и больше его огорчала. И все же он не мог понять, в чем именно это заключалось. В его голове начало формироваться ужасное подозрение, которое ужасно его беспокоило.

– Я не очень устал и не нуждаюсь в еде, спасибо, – тихо сказал профессор. – И это все, что у меня есть. Мне не нужно брать с собой багаж. Я ничего не привез домой – ничего, кроме того, что вы видите.

В его словах звучала решимость. Они сели в такси, дали чаевые носильщику, который в изумлении таращился на почтенную фигуру ученого, и медленно и шумно отправились в дом на севере Лондона, где находилась лаборатория, место их многолетних трудов.

И за всю дорогу профессор Эбор не проронил ни слова, а доктор Лэйдлоу не набрался смелости задать ни единого вопроса.

Только поздно вечером, перед своим уходом, когда двое мужчин стояли перед камином в кабинете – том самом кабинете, где они обсуждали так много жизненных и захватывающих проблем, – доктор Лэйдлоу наконец нашел в себе силы перейти к сути дела с прямыми вопросами. Профессор дал ему поверхностный и отрывочный отчет о своих путешествиях, о путешествиях на верблюдах, о своих стоянках в горах и пустыне, о своих исследованиях среди погребенных храмов и еще глубже, в доисторических песках, когда внезапно вмешался доктор. К нужному месту он спешил как-то нервно, почти как испуганный мальчик.

– И вы нашли… – начал он, запинаясь, пристально вглядываясь в ужасно изменившееся лицо собеседника, с которого, казалось, стерлись все признаки надежды и жизнерадостности, как губкой стирают пометки с грифельной доски. – Вы нашли…

– Я нашел, – ответил тот торжественным голосом, и это был голос скорее мистика, чем человека науки, – я нашел то, что искал. Видение ни разу не подвело меня. Оно привело меня прямо к тому месту, как звезда на небесах. Я нашел – Скрижали Богов.

У доктора Лэйдлоу перехватило дыхание, и он оперся о спинку стула. Эти слова, словно ледышки, упали ему на сердце. Впервые профессор произнес хорошо известную фразу без того сияния света и удивления на лице, которые всегда сопровождали ее.

– Вы… привезли их? – запинаясь, спросил он.

– Я привез их домой, – сказал тот голосом, в котором звенело железо, – и я… расшифровал их.

Глубокое отчаяние, сгущение внешней тьмы, глухой стон потерявшей надежду души, замерзающей в абсолютном холоде космоса, казалось, заполняли паузы между короткими фразами. Последовало молчание, во время которого доктор Лэйдлоу не видел ничего, кроме бледного лица перед собой, которое то исчезало, то возвращалось. И оно было похоже на лицо мертвеца.

– Увы, они неразрушимы, – услышал он, как голос продолжал звучать ровным металлическим голосом.

– Неразрушимы, – механически повторил Лэйдлоу, едва ли понимая, что говорит.

И снова на несколько минут воцарилось молчание, в течение которого, чувствуя, как холодок скребет по сердцу, он стоял и смотрел в глаза человека, которого так долго знал и любил – да, и которому поклонялся; человека, который впервые открыл ему глаза, когда они были слепы, и который был с ним. Человека, который привел его к вратам знания и немалому расстоянию по трудному пути за ними; человека, который, в другом направлении, передал силу своей веры в сердца тысяч людей через свои книги.

– Я могу их увидеть? – спросил он наконец тихим голосом, в котором с трудом узнал свой собственный. – Вы дадите мне знать, что они хотели передать?

Отвечая, профессор Эбор пристально смотрел в лицо своему ассистенту с улыбкой, которая больше походила на оскал смерти, чем на улыбку живого человека.

– Когда я уйду, – прошептал он, – когда я умру. Тогда вы найдете их и прочтете перевод, который я сделал. А затем, в свою очередь, вы должны попытаться, используя новейшие научные достижения, имеющиеся в вашем распоряжении, добиться их полного уничтожения. Он сделал паузу, и его лицо стало бледным, как у мертвеца. – А до тех пор, – добавил он немного погодя, не поднимая глаз, – я должен попросить вас больше не касаться этой темы и полностью сохранить мое доверие к вам.

3

Медленно прошел год, и в конце его доктор Лэйдлоу счел необходимым разорвать рабочие отношения со своим другом и бывшим руководителем. Профессор Эбор уже не был прежним человеком. Свет исчез из его жизни; лаборатория была закрыта; он больше не прикасался пером к бумаге и не сосредотачивал свой ум ни на одной проблеме. За короткий промежуток времени, всего в несколько месяцев, он превратился из крепкого и жизнерадостного человека средних лет в человека преклонного возраста – человека, ослабевшего и находящегося на грани распада. Было ясно, что смерть поджидает его в любой момент – и он знал это.

Нелегко точно описать природу этой глубокой перемены в его характере и темпераменте, но доктор Лэйдлоу резюмировал ее для себя тремя словами: Потеря надежды. Великолепные умственные способности остались на прежнем уровне, но стимул использовать их – для помощи другим – пропал. Персонаж по-прежнему придерживался своих прекрасных и бескорыстных привычек, выработанных годами, но далекая цель, к которой они вели, исчезла. Жажда знаний – знаний ради них самих – умерла, и страстная надежда, которая до сих пор с неутомимой энергией наполняла сердце и мозг этого великолепно оснащенного интеллекта, полностью угасла. Центральные огни погасли. Не было ничего, ради чего стоило бы делать, думать, трудиться. Больше не ради чего было работать!

Первым шагом профессора было отозвать как можно больше его книг; вторым – закрыть лабораторию и прекратить все исследования. Он не давал никаких объяснений и не задавал вопросов. Вся его личность, так сказать, рассыпалась, пока его повседневная жизнь не превратилась в простой механический процесс одевания тела, его питания, поддержания его в добром здравии, чтобы избежать физического дискомфорта, и, прежде всего, не делать ничего, что могло бы помешать сну. Профессор делал все, что мог, чтобы продлить часы сна, а следовательно, и забвения.

Доктору Лэйдлоу все было достаточно ясно. Он знал, что более слабый человек попытался бы забыться в той или иной форме чувственных наслаждений – снотворного, выпивки, первых попавшихся удовольствий. Самоуничтожение было бы методом более смелого человека, а преднамеренное злодеяние, отравление своим ужасным знанием всего, что он мог, – способом человека совсем другого типа. Марк Эбор не был ни одним из этих способов. Он прекрасно владел собой, молча и безропотно принимая ужасные факты, которые, как он искренне верил, ему не посчастливилось обнаружить. Даже своему близкому другу и ассистенту, доктору Лэйдлоу, он не удостоил ни слова правдивого объяснения или сожаления. Он шел прямо к концу, хорошо зная, что конец не за горами.

И однажды смерть пришла к нему очень тихо, когда он сидел в кресле в кабинете, прямо напротив дверей лаборатории – дверей, которые больше не открывались. Доктор Лэйдлоу, по счастливой случайности, оказался в это время рядом с ним и как раз успел подойти к нему в ответ на внезапные болезненные попытки вдохнуть; как раз вовремя, чтобы расслышать тихие слова, слетевшие с бледных губ, словно послание с того света.

– Прочтите их, если хотите, и, если сможете, уничтожьте. Но, – его голос стал таким тихим, что доктор Лэйдлоу едва уловил последние слова, – но… никогда, никогда… не отдавайте их миру.

И подобно серому комку пыли, небрежно собранному в старую одежду, профессор откинулся на спинку стула и испустил дух.

Но это была всего лишь смерть тела. Его дух умер два года назад.

4

Имущество покойного было небольшим и несложным, и доктору Лэйдлоу, как единственному душеприказчику и оставшемуся наследнику, не составило труда распорядиться им. Через месяц после похорон он сидел в одиночестве в своей библиотеке на верхнем этаже, выполнив последние печальные обязанности, и его разум был полон горьких воспоминаний и сожалений о потере друга, которого он уважал и любил и перед которым был в неоплатном долгу. Последние два года действительно были для него ужасными. Наблюдать за быстрым угасанием величайшего сочетания сердца и разума, которое он когда-либо знал, и осознавать, что он бессилен помочь, было для него источником глубокого горя, которое останется до конца его дней.

В то же время им овладело ненасытное любопытство. Изучение слабоумия, конечно, не входило в сферу его компетенции как специалиста, но он знал об этом достаточно, чтобы понимать, насколько незначительный факт может быть реальной причиной того, насколько велика иллюзия, и с самого начала его снедало непрестанное и все возрастающее желание узнать, о чем говорил профессор, что он нашел в песках "Халдеи", что это могли быть за драгоценные таблички Богов, и в особенности – ибо это была истинная причина, лишившая этого человека рассудка и надежды, – что это была за надпись, которую, как он полагал, ему удалось расшифровать.