Тайный воин
Наружная дверь распахнулась навстречу, со двора проникла хищная тень… Соприкосновение с мечом Космохвоста заставило тень обрести плоть, залиться кровью, рухнуть им под ноги.
Выскочив вон, Космохвост мгновенно метнулся в сторону. В мёрзлую притолоку на пол-ладони вошли сразу два болта.
– За спину! – громко приказал он подросткам. – Прорубимся!..
– Эльби́з, не отставай! – крикнул мальчик.
– Братец Аро… – жалобно, как учили, пискнула девочка.
Страх изображать не пришлось, ей и так было страшно. Она выхватила из-под плаща маленький самострел. Разрядила туда, откуда прилетели первые болты. Из темноты послышалась ругань. Игрушечное с виду оружие с двадцати шагов разило без шуток.
Они выполнили приказ Космохвоста, но намерение прорубиться оказалось куда проще высказать, чем исполнить. Толком не отойдя от крыльца, их наставник уже отбивался сразу от двоих в удобных короткополых одеждах цвета снега в ночи. Люди казались гибкими и проворными, но надо было видеть, что творил Космохвост. Меч и кинжал пели на голоса, выводя любому, кто совался, жуткую погребальную песню.
Не только для двоих подростков это был самый главный бой, а скорее всего, что и последний…
Мальчишка ахнул, споткнулся, сломался в поясе.
Девочка с перепугу чуть не назвала его настоящим именем, однако выучка взяла своё.
– Братец Аро!..
Он пытался говорить, но только хрипел.
За углом клети послышался злой крик, кого-то приложили о брёвна.
– Сказано, ососков не трогать!
Наказанный жаловался: «ососок» только что проткнул ему болтом ногу, да и брать непременно живьём никто вроде не велел. Стрелка приложили вдругорядь. Живого всегда убить можно, а вот мёртвого поди оживи!
Космохвост оглянулся посмотреть, что там с воспитанником. Не надо было ему этого делать. Чужой быстрый меч тут же вскроил на нём кожаный чехол, проскрежетал по кольчуге. Воин досадливо зарычал, убил слишком шустрого нападавшего, схватился с другим.
Подбитый парнишка мотал головой, силился разогнуться. Названая сестра обхватила его поперёк тела: хоть собой прикрыть. Их защитник, понемногу теснимый обратно к двери, вновь оглянулся. Хотел, наверное, выкрикнуть последний приказ, но в этот раз не довелось.
– Во имя Владычицы! Погоди, Космохвост, – поднял руку вражий вожак.
Голос оказался молодым, звонким, совсем как у погибшего Бранко. Все налётчики были в меховых рожах, что надевают в крепкий мороз. Щель для глаз да круглый продух у рта. На этой личине были нарисованы ещё и усы, не иначе в знак старшинства.
Космохвост опустил меч, поглядел на раскиданные тела, хмыкнул:
– Плохо учит вас Ветер. Нас в своё время строже учили!
Вожак не остался в долгу:
– Сам в сапогах, да след босиком! Бранко так натаскал, что он нас мало не проворонил… Лучше скажи, кого за спиной прячешь? Правских царевичей или подставу?
– Мальчишка – заменок, – уверенно сказал стрелок. – Ишь, корчится! Царевича он сразу на руках бы унёс!
– Зато девка точно царевна, – сказал другой. – Хороша-а! Вот бы её…
Девочка ахнула, испуганно и стыдливо, хотя на языке висело ругательство. За неё, с натугой разогнувшись, выбранился парень.
– Нешто и Эрéлис настоящий? – удивились из темноты.
– А подстава где же?
– Заместки в доме сидят, – догадался стрелок. – В царских ризах. Он истовиков поплоше одел и вырваться думал с ними, нас обмануть!
Вожак вновь поднял руку. Стало тихо.
– Ты добрый пёс, Космохвост, – сказал он спокойно. – И дом сгорел, и хозяина давно нет, а всё стережёшь!
Воин засмеялся.
– Плохо учит вас Ветер! – повторил он. – Откуда тебе знать, Белозуб, сколько у меня подстав и куда я правских царят дел?
Тени засмеялись в ответ.
– Знаем уж, – отмахнулся вожак. – Сдавайся, рында. И нам лишнего не мёрзнуть, и тебе меньше ран принимать.
Космохвост пожал плечами:
– Боялся бы я ран, вовсе тут не стоял бы.
Вожак насмешливо покивал. Из-под нарисованных усов вырвалось облачко пара.
– Сеггара на подмогу ждёшь? Так не жди, не придёт. Мы о том позаботились.
– Сеггар придёт, – спокойно сказал Космохвост. – Моё дело дождаться.
Вожак покосился на своих:
– А нам тоже спешить некуда. Сейчас дом-то подпалим…
– С твоих гроз я велик возрос, – сказал Космохвост. – Не подпалишь. Тебе доказать надо, что сущих царевичей погубил.
Человек в меховой харе переступил с ноги на ногу. На это движение из сеней вылетел шипящий клубок и, взмыв, шарахнул когтями прямо в глазную скважину.
– Кошка!.. – закричали во дворе. – Царская дымка! Это истовики у него!..
Космохвост резко обернулся к подросткам:
– Бегите!..
Вот он и прозвучал, последний приказ, ослушаться которого было нельзя… Девочка снова обхватила названого братца. Оба повернулись, молча юркнули обратно в сени.
Вожак нападавших метнул руки к лицу, но сорвал только личину. Кошка уже исчезла, бесследно растворившись во мгле.
– Так я и знал, что это ты, Белозуб, – сказал Космохвост. – Поделом тебе, дураку! Разбойников нанять ума не хватило? Сам решил славу взять? Или Ветер денег не дал?
– Вперёд!.. – зажимая лицо ладонью, рявкнул вожак.
Охромевший стрелок и его товарищи вновь выхватили оружие.
Мощный голос рынды был хорошо слышен в погребе. Стало понятно, что наверху дела совсем плохи. Тогда брат с сестрой нащупали и сдвинули вторую западню, тайную, о которой не знали ни служанки, ни даже дядька Серьга. Отворилась ещё яма, совсем тесная, только-только вжаться вдвоём. Ребята спустились в нижний погребишко и затворились. Коленки, поджатые к груди, не давали вольно дышать.
Братец Аро вдруг начал шарить кругом себя, не нашёл искомого, потянулся к западне, пригнетавшей им волосы:
– Тесличку сверху покинул…
Вот ведь как. Привелось от смерти скрываться, и что с собой унесли? Небось не ларец с дорогими памятками родителей, оставшийся в мякоти дорожного вьюка.
Сестрица Эльбиз поймала руки брата, крепко сжала.
– И добро, что покинул, – шепнула она. – Станут смотреть, скажут: были, ушли…
Сестра говорила дело. Царевич опустил голову.
Наверху лязгало, громыхало, там ревели жестокими голосами и что-то падало так, что с западни сыпалась пыль. Потом всё начало затихать.
Брат с сестрой ухватили друг дружку, слиплись в один комок. Они знали, что вот теперь нужно ждать самого страшного.
Кто-то не вошёл – ворвался в хоромину, затопал над головами, рубанул дверку голбца, с грохотом опрокинул скамью… Эрелис и Эльбиз втиснулись пуще. Долетел девичий крик. Надсадный, беспомощный, полный страха.
– Нерыжéнь… – стуча зубами, выдохнул мальчик.
– Нет, – тряским голосом возразила сестра. – Нерыжень бы им с три короба наплела и мною сказалась.
Крик стал совсем нестерпимым. Захотелось сотворить всё равно что, лишь бы он прекратился. Эрелис всхлипнул, завозился впотьмах:
– Её же… они её… выйду…
Эльбиз что было мочи вцепилась в его руки:
– Дядя Космохвост не для того им путь заступал! И Нерыжень с Косохлёстом под стрелы шли! И Бранко…
Она была на год старше, поэтому сразу вырваться он не смог. В доме взвыла ещё и старуха. Толком разобрать из погреба не получалось, лишь то, что она велела молодой прикусить язык, не брать на душу срама.
– Тебе помнить, как за тебя умирали, – глотая слёзы, шептала брату сестра. – Тебе праведно царствовать ради их чести…
Раздались удары топора, треск дерева. В повалуше корчевали лавку. Потом со стуком отвалили верхнюю западёнку. Царевичи разом уставились вверх, замерли в темноте, прикрывая лица ладонями. Когда в погреб, прямо им на головы, спрыгнул человек, дети судорожно дёрнулись, стукнувшись лбами. Однако тяжёлая крышка не выдала, не оказала себя среди других половиц. Человек заметил сперва ложкорез под ногами, потом дыру бокового лаза. Торжествующе заорал, начал втискиваться в нору. Его сапоги скребли и скользили по доскам.
За первым полез второй, остальные побежали наружу.
Тайный лаз, устроенный ещё прежним хозяином перепутья, выводил в дровник. И поди разбери в снегу слабенького зеленца, вылезал ли кто оттуда недавно.
Довольно долгое время наверху ничего не происходило. Потом в погребишко начал проникать спирающий дыхание чад, а слуха достиг тяжёлый глухой треск.
– Запалили всё-таки, – сказала Эльбиз.
Эрелис отозвался:
– Само могло, от лучины…
– Так и так гибель, – закашлялась сестра.
Она держала в руках никому теперь не нужное бёрдо. Резные углы оставили глубокие следы на ладонях.
Западня, плотно всевшая от тяжести и возни, поддалась через великую силу. Приподняв её наконец, царята увидели над собой тучу плотного дыма и сквозь неё – багровые сполохи. Дышать сразу стало нечем. Как раз когда они высунулись, что-то начало рушиться. Пришлось снова прятаться. Второй раз они поднимали крышку уже вкупе с большой горящей доской, порывавшейся упираться и застревать. Стало ясно, что в третий раз может не получиться. Эрелис сжал в кулаке подобранный ложкорез и, понукаемый сестрой, полез через ход.
Крышка в дровнике, которую берегли и никогда не заваливали тяжёлым, оказалась прижата. Сколько ни пыжились брат с сестрой, она едва подалась, только дерево чуть слышно постукивало о дерево. Случайно раскатилась поленница или в ней что-то искали – какая теперь разница. Сзади подбирался гибельный чад. Немного подышать таким, и сперва тело разучится двигаться, потом душа забудет, как ей в теле держаться.
– Покричим? – спросила Эльбиз.
– Нет, – принял решение Эрелис. – Кому надо, те знают, а кто не знает, те нам не друзья.
Девочка еле слышно заспорила:
– Дядя Космохвост ради нас…
Мёрзлые поленья над ними затеяли дробную торопливую пляску.
Царевич устроился перед ходом, где таилась сестра. Поудобнее перехватил нож… Сердце колотилось во рту.
Крышка лаза откинулась. Эрелис выдохнул. Сверху на него смотрели оба заменка. Зря ли они в этом доме прожили целых полгода? Тайная хоронушка поблизости у Космохвоста была далеко не единственная…
В раскрытых дверях гибнущей избы метался огненный свет, пожар уже подгрызал изнутри тяжёлую крышу. Скоро она обрушится, станет погребальным костром девушке, замученной подручными Белозуба. Молодой Бранко, всё ладившийся к ней с поцелуями, разметался в углу двора. Он так и не надел шапки. Его убили длинным ножом в шею: он не должен был закричать, но как-то сумел. Другие тела все исчезли. Бабка, простоволосая и босая, сидела на колоде, качалась, плакала. Рубаха на ней была разорвана донизу, попятнана кровью. Подростки едва успели заскочить в стряпную, где бросили женщин. Теперь девки пороли тёплый плащ, ладили старухе какие-никакие опорки.
И никто даже не поминал о драгоценном ларце, то ли сгинувшем в пожаре, то ли украденном. О нём ли печалиться!
– Дядя Космохвост… – глядя на пылающий дом, тихо выговорил царевич.
– До места, где сани стояли, кровяной след, – ответил юный рында. – Чей, не разберу.
Он горбился, прижимал руку к груди. Добрая кольчужка выдержала удар, но ребро было сломано. На волосах болтались шарики льда.
Подошла сестрица Эльбиз.
– Не так-то долго искали, – тревожно поделилась она. – Решили, мы все дымом задохлись? Али спугнул кто?
Ребята переглянулись.
– Значит, Сеггар близко уже, – рассудил царевич. – Навстречу пойдём или дядьку Серьгу обождём? Твоё слово, Косохлёст.
И чинно поклонился, свидетельствуя, что верен зароку и помнит, кто отныне главный защитник.
– Ждать некогда, – сурово, сквозь зубы ответил тот. – Бабку…
– Ступайте налегке, детушки, – утёрла слёзы старуха. – Я-то пожила.
– Мы повезём, – одним голосом взмолились девчонки. – В дровяных саночках, вон стоят…
– Бабушка Орепея нас не выдала, – добавил Эрелис.
– А ещё слушать обетовались, – голосом, какой наверняка был в юности у прежнего рынды, проворчал Косохлёст.
Скоро о том, что в разгромленной избе погибли не все, говорила только узкая полозновица, протянувшаяся к дороге. Да и та от жара огня уже оплывала.
Растрёпанные рукавицы
– Вот тебе ещё вот так! И вот так! Что, получил, Ветер?.. Щады тебе? А не пощажу! Ты моему ате кровь отворил! А ну говори, таракан, куда брата увёл?! Не то сейчас доказню!..
Кулаки Светела крушили невидимого врага. Он не замарает меча, меч против таких ему не потребен. На руках у него не нагольные дельницы, а сущие латные рукавицы, пластинчатые, со злыми выступами на костяшках. И сам Светел – рослый, бородатый и гордый, с блёстками серебра по вискам, в доспехе на широких плечах.
– А тебя, Лихарь, я и спрашивать не стану, я тебя сразу ногой в землю втопчу!
И Лихарь распростёрся рядом с Ветром, униженно моля взмиловаться.
– Живо говорите, дрянчуги, где брат?!
Под снегом пробудились бурлящие кипуны, поверженные враги стали биться, проваливаясь в клокочущий вар. Светел разжал грозные кулаки, повернулся в другую сторону, туда, где был Скварко. Брат стоял на коленях у каменной стены, заморённый голодом и закованный в тяжёлые цепи, потому что его хотели заставить служить жестокой Моране, да не на такого напали.
– Пойдём домой, братёнок, пойдём домой, – зашептал Светел и могучими руками разорвал цепи, поднял брата, обнял, повёл…
Сквара с самого начала называл его «братищем», а он Сквару – «братёнком», хотя надо бы наоборот, но уж так у них повелось.
«А если он меня, взрослого, не узнает? Если ему там вовсе глаза выкололи за смелость?..»
Он всего на миг представил Сквару слепого… нутро стиснула холодная лапа. Светел крепко зажмурился.
– Брат за брата, встань с колен…
Это он выговорил одними губами, но с такой жаждой и мечтой, что, отзовись ему Сквара прямо сейчас, дивиться было бы нечему.
Сквара не отозвался…
Светел тяжело вздохнул, открывая глаза. Кругом было пусто. Только Зыка, задравший ногу возле сугроба, да снежный горб дальнего амбара, куда их послали за куском сала.
Мечтать было весело. Одна беда – сидя на полатях, до дела не домечтаешься. Перво-наперво Светел взбежал на самый верх амбара, огляделся: не идёт ли великая тётушка Шамша Розщепиха, вдовая сестра большака. Её ещё называли Носыней, за длинный нос и привычку всюду его совать. Удостоверившись, что старухи не видно, Светел зашёл в амбар, открытый ради обновления воздуха. Вытащил наружу мешок.
Это был его мешок, который взрослые считали потешным. В нём хранилась порядочная чушка льда, вырубленная на спускном пруду, обложенная сухой травой и хвойными лапками, завёрнутая в рогожу, повитая верёвкой. Светел поднял мешок на уступ в плотном снегу, утвердил его там и стал бить. Спохватился, скинул с ног поршни и продолжил битьё, прыгая по снегу босиком. Когда жгучая боль в ступнях начнёт делаться глухой и далёкой, пора будет прятать мешок, возвращаться домой. Так он отмерял время. Мать всё чаще бранилась, что в амбар его хоть не посылай: уйдёт – не дождаться. Это ей лишь бы поворчать. Мороз-то здесь с приближением зимы знай усиливался.
Светел молча колошматил мешок, бросал кулак вперёд не рукой, не плечом – особым слитным движением, которое они со Скварой подсмотрели когда-то у взрослых стеношников. Оно рождалось глубоко в животе, продолжалось разворотом бёдер, всего тела – и лишь в последнюю очередь выхлёстывало кулак. Зато и летел тот боевой гирей, разогнанной на ремне.
«Вот тебе, шашень. Вот тебе, гнида. За атю. За брата. Уж приду, не спущу…»
Верно ли у него получалось, Светел не знал. Сладят потеху на корочун, тогда поглядим. Вконец перестав чувствовать ноги, он обулся, стащил мешок обратно в амбар, камнем отбил от мёрзлой груды нужный ему свёрток, заложил дверь, пошёл по тропинке в зеленец. Подошвы горели, медленно отогреваясь, а дельницы выглядели так, что мать уши оборвёт, если увидит.
Их с отцом спасла чужая упряжка. На Коновом Вене было принято чтить симуранов, поэтому двое охотников не на шутку перепугались, когда золотой кобель со злым рыком упал на них из-под туч, погнал собак куда-то к реке. Эти люди не умели говорить с симуранами и не понимали, отчего рассержен благородный летун… Пока не увидели под скалами обросшего инеем угрюмого Зыку и вымотанного Светела, пытавшегося обогреть отца, оживить его правую руку.
Мать потом кланялась в ноги братьям Синицам. Обещалась им верно служить до старости лет. Целовала Рыжика, гладила Зыку, впервые допущенного в избу. Бабушка Корениха молча растирала в ступке вязовую кору на припарки, бережно делила луковку, грела в горшочке козий жир с солью для спасительной мази…
Даже куклы, выстроенные свадьбой возле божницы, словно пригасили веселье.
«Те люди, котляры… даже Звигуры не вступились… – тихо всхлипывая, пересказывала мать принёсшей луковку свойке. – А Светел, он же что, мал ещё…»
Скоро вся Твёржа прослышала, как негодные Воробьи прятались за углами, пока Жог давал неравный бой котлярам, силясь отстоять первенца. И как после Пенёк уже раненным, с помощью верного Зыки дошёл почти до своего берега. Довёл младшего приёмного сына…
Светела никто вслух не корил, но он чувствовал себя виноватым.
Отец уже ходил, когда у Светела поползла по швам старенькая рубашка. Мать решила примерить на него братнину. Вытащила из скрыни одёжки старшего сына, стала было раскладывать… Вдруг сгребла всё в охапку, зарылась лицом, охнула, взялась баюкать, припевая и приплакивая, как по мёртвому.
Завлекло избушку тьмой,Измерцался яхонт мой.Развязался поясок,Отзвенел твой голосок.Ты привстань, моё дитя,Вновь дыханье обретя.Резвы ножки распрями,В ручки бавушку возьми.Мой сынок, на твой поминКружевной спекла я блин.Все едят, покуда свеж,Только ты один не ешь…Светел хотел сказать ей, что Сквара живой и обязательно вернётся, но не посмел. Ему стало страшно. Он увидел, как нахмурилась Корениха, уже кроившая старую тельницу на лоскуты. Повернулся к отцу… Жог, сидя на лавке, тёр здоровой рукой живот, кривился, точно от боли. Когда бабушка бралась за жгучую мазь, он терпел крепче. И губы у него были какие-то синие… Светел подоспел к нему, сел рядом.
«Атя?..»
Огонёк отца бился и трепетал над пустотой. Светел в ужасе приник к нему, подхватил, обнял… Жог закашлялся, с облегчением перевёл дух…
«Не моги реветь, Равдуша! – велела матери суровая Корениха. – Сказано тебе, живой он! Живой! – И шуганула внука: – А ты что расселся, дела нету руки занять? Поди светец воскреси, совсем, вишь, загас…»
Прежде это Сквара всё был у неё и белоручка, и лодырь, и праздный шатун. И младшенького прижать норовил, если бабка с матерью недоглядят.
Светел вскочил. Жог взял его за плечо, тоже встал, ни дать ни взять опираясь.
«Пошли, сынок. Поможешь…»
Вернувшись из амбара, Светел ещё в сенях услышал голоса бабки и матери, звучавшие за дверью. Мальчишка на всякий случай притих, прислушался: наверное, это его ругают? За то, что слишком долго ходил?
– …Да засмотрелся он поди на котляров этих!.. – безутешно всхлипывала Жига-Равдуша. – И тётенька Розщепиха сказала… Они ж вон какие! Сильные да страху не знают! К ним захотел…
Светел не сразу и сообразил, что речь шла о Скваре.
Бабушка осведомилась вроде даже насмешливо:
– А ты, значит, Розщепихе веришь больше, чем сыну? Что ж так? Не сама ль растила, кормила?
– Так своевольник он! – в голос вскрикнула мать. – Неслушь! Ему говори, а он всё по-своему!
– А ты бы хотела, чтобы он мягким воском у тебя в руках гнулся? – спросила Ерга Корениха. Когда Светел уходил, она обувала в крохотные поршеньки новую куклу, кудельные волосы были окрашены сажей. – Воск тебе кто угодно снова растопит и по-своему перелепит. Податливый да мягкий вышел бы отца с братом заслонять? – Помолчала, добавила: – Гордись, дура.
Она ведала небось, что говорила. Дедушка Единец Корень тоже не за так своё прозвище получил. Знали в нём люди негибкий нрав и упрямство. А кто не помнит, что внуки удаются все в дедов!
– Я бы не гордилась, а кашей его лучше кормила!.. – вконец расплакалась мать.
– Ты Розщепиху слушай больше, – посоветовала бабушка. – Уж она-то лучше всех знает, как детей нужно растить.
Мать вдруг вскрикнула:
– На себя оборотись! Кто его поленом тогда… за кугиклы… Скварушку… сыночка моего…
Светел снял со стены лапки, со стуком бросил на пол. Голоса немедля примолкли. Светел повесил лапки на место, вошёл:
– Вот… Сало принёс… Благословите, к ате пойду?
Мать отвернулась, пряча мокрые глаза. Корениха, стоявшая поджав губы, строго оглядела избу. Дрова сушатся, воды натаскал…
– Ступай.
Светел выскочил обратно в сени и уже не слышал, как бабушка негромко сказала невестке:
– И меньшому ты не веришь, а зря. Он кровей хоть и пришлых, а кремлёвым мужиком будет.
В ремесленной Жога Пенька пахло смолистой елью, черёмухой и берёзой, дёгтем, маслом и воском, дымом, шкурами, клеем из рыбьей кожи, кипятком. Ждал дела станок для выгибания лыж, рядом стояли распаренные заготовки… а сам Жог сидел на скамейке, ссутулившись и повесив голову. Руки лежали на коленях, замерев в непривычной праздности. Вот жил-был человек, вершил хорошее ремесло, радовал себя и людей… а потом содеялось зло, и гордый промысел, никого не сумевший защитить, оказал себя бессмысленным и никчёмным. Страшно это, если подумать. Светелу бросилась в глаза обильная седина, побившая волосы Жога, ещё недавно такие же чёрно-свинцовые, как у старшего сына.
Он, вообще-то, хотел попросить лоскут ненужного камыса, подлатать рукавицы, но посмотрел на отца и сказал совсем другое:
– Атя, благослови, я бы лыжи гнуться поставил?
Жог медленно поднял глаза. Впрозелень голубые, Скварины. Только какие-то… пыльные, что ли. Совсем потускневшие.
Светела как ударило. «А если я Сквару где-нибудь в темнице такого же отыщу… Погасшего… Безразличного… Стану по имени называть, а он и не встрепенётся…»
– Атя?..
Жог молча кивнул. Снова уронил голову.
Светел взял заготовку, устроил в станке, начал бережно забивать клинышки, чтобы носок точно улёгся в «лесенку» из брусков. Обретались чудные лыжи с гребнями для упругости, с узкими носами и широкими прямыми пятками, на весенний оттепельный снег. Жог бережно выколол заготовки из мелкослойного елового кряжа, взятого от комлевой части ствола. Обратил сердцевинную сторону кверху, где будут падласы. Когда лыжи высохнут, утвердятся в красивом изгибе, источник ещё укрепит их над углями, промаслит, обошьёт лосиным камысом – станут они служить и служить, год от года бегая лишь вернее и легче…
Сын взялся за вторую заготовку. Жог наконец поднялся, подошёл проверить, всё ли он правильно делает.
– Атя, – с большим облегчением сказал Светел. – Можно, я вон тот обрезок возьму дельницы подлатать?
И показал Пеньку изодранные рукавицы, счастливо избежавшие материнского глаза.
Жог даже удивился:
– Где растрепал-то так?
Мальчишка смутился, ведь отцу его воинские намерения могли не понравиться. Но куда теперь денешься, пришлось всё рассказать.
– Убью их… Ветра с Лихарем. – Подумал, докончил: – Если Сквара наперёд не убьёт.
Услышь Жига-Равдуша, ведро слёз пролила бы. Куда дитятко разлетелось, будто одного горя ей мало? Услышь Корениха, тут же задала бы внучку всяких дел, чтобы разом не до придури стало. Пенёк, сам былой стеношный разбивала, сперва только хмыкнул. Прошёлся туда-сюда. Неожиданно погладил усы… И наконец снова посмотрел на сынишку. Светлые камни верилы как будто обрели блеск. Жог мотнул головой:
– Вон кожи висят… Показывай, каково бьёшь.
И Светел показал. Въехал по кожам с левой и с правой, поднёс в разбор, всем телом вкладываясь в удары. У Ветра тотчас осиротели сусала, у Лихаря глаза уплыли под лоб, из носу потекла красная юшка. Ужо вам! Шутил волк с жеребцом, да зубы в горсти унёс!..
Он почти ждал, что Пенёк похвалит его, но тот лишь головой покачал:
– Руки разуй.
Светел стащил рукавицы. Костяшки были красными, распухшими и болели.
– Ты их, значит, как честный стеношник бить намерился? – спросил Жог. Невольно посмотрел на свою правую кисть с белеющим рубцом. – Дадутся они тебе сам на сам, как же. У них чести нет, они тебя издали стрелами утычут… Или как меня вот… – Он сжал кулак, поморщился, разжал. – Да сами будут не в тулупах овчинных с толстыми воротами, а в железных рубашках. А ты руки так-то разобьёшь, ни лука, ни меча, ни ножа толком взять не возможешь, о гуслях я вовсе молчу.
Светел слушал его, насупившись, упрямо наклонив голову. «А я всё равно мешок бить буду», – говорил его вид, но глубоко внутри он уже знал: отец прав. Жог давным-давно понял, как справляться с упрямыми сыновьями. Мальчишки удались таковы, что ломать, запрещать – без толку. Он сам был той же породы. Зря ли прозывался Пеньком.
Он прошёлся туда-сюда по ремесленной, тронул заготовки, стиснутые в станке. Вдруг спросил сына:
– Ты чего вообще хочешь? Себе чести? Или им смерти?