Шах и мат
– Все оплачу вовремя, – заверяю я.
Она смотрит на меня с максимальным скепсисом и недоверием. Будто я много раз разбивала ей сердце своей ничтожной зарплатой автомеханика.
– Почему ты не можешь заплатить сейчас?
– Потому что мне нравится играть с тобой, как пауку со своей жертвой.
И потому что мне нужно отработать еще несколько смен в гараже, чтобы накопить нужную сумму.
Сабрина щурится:
– У тебя нет денег, да?
Мое сердце пропускает удар.
– Конечно есть.
– Я уже почти взрослая. А Маккензи давно работает в этом месте с замороженным йогуртом, так что я могла бы спросить у нее…
– Никакая ты не взрослая. – Мысль о том, что Сабрине придется беспокоиться о деньгах, причиняет мне физическую боль. – Ходят слухи, что ты полная какашка.
– Раз уж мы заговорили о том, что нам нужно, – вмешивается Дарси с полным ртом зубной пасты, – Голиафу все еще одиноко без подружки.
– М-м-м, – я прикидываю количество отходов, которое смогут произвести два Голиафа. Фу. – В любом случае Истон любезно предложила отвезти вас в лагерь на следующей неделе. Я не буду просить вас хорошо себя вести. Даже сносно не буду. Потому что мне нравится ее выбешивать. Не благодарите.
Я выхожу из ванной, но перед этим замечаю, как сестры обмениваются удивленными взглядами. Их сильная любовь к Истон осталась в прошлом.
– Выглядишь очень мило сегодня, – говорит мне мама на кухне.
– Спасибочки, – я обнажаю зубы. – Воспользовалась зубной нитью.
– Шикарно. Может, еще и душ приняла?
– Воу, угомонись. Я тебе не модный инфлюенсер.
Она хихикает:
– Ты сегодня не в костюме.
– Это называется комбинезон, но спасибо за комплимент.
Я смотрю вниз на свою белую футболку, заправленную в ярко-желтую юбку с вышивкой.
– Я не собираюсь в гараж.
– Свидание? Давно ты на них не ходила.
– Никаких свиданий. Я обещала Истон, что… – замолкаю.
Мама чудесная. Самый добрый, терпеливый родитель из всех, что я знаю. Она бы не возражала, если бы я сказала ей, что иду на шахматный турнир. Но сегодня она взяла трость. Ее суставы выглядят набухшими и воспаленными. И я не произносила при ней слова на букву «ш» уже три года. Зачем ломать рекорд?
– Она уезжает в Боулдер через пару недель, так что мы поедем потусить в Нью-Йорк.
Мамино лицо мрачнеет.
– Мне бы так хотелось, чтобы ты еще раз подумала о том, чтобы продолжить учебу…
– Ну, ма-ам, – ною я обиженным тоном.
Методом проб и ошибок я пришла к лучшему способу заставить маму поменять тему. Обычно я говорю, что вообще не хочу в колледж и меня ранит, что она не уважает мой выбор. Возможно, это не совсем правда, да и я не в восторге, что приходится врать, но все ради маминого блага. Не хочу, чтобы кто-то в моей семье думал, что чем-то мне обязан, или чувствовал вину за мои решения. Так не должно быть, потому что я знаю, на что иду.
И если кого-то здесь можно винить, то только меня.
– Хорошо. Прости, пожалуйста. Я очень рада, что ты проведешь время с Истон.
– Правда?
– Конечно. Это твоя юность. Делай все, что делают другие девчонки, когда им восемнадцать, – мама задумчиво смотрит на меня. – Я просто рада, что у тебя выходной. Живем много раз, все такое.
– Правильно говорить «живем один раз», мам.
– Уверена?
Я смеюсь и, подхватывая сумочку, целую ее в щеку.
– Буду к вечеру. Ничего, что я оставляю тебя с этими мартышками? В холодильнике есть кое-что готовое. Сабрина была абсолютной занозой на прошлой неделе, так что если Маккензи или кто-то из друзей пригласит ее к себе домой, то не пускай.
Мама вздыхает:
– Ты помнишь, что тоже моя дочь? Ты не должна воспитывать их вместо меня.
– Эй, – я притворно улыбаюсь. – Я что, плохо справляюсь? Может, мне добавить седативного в завтрак маленьких гарпий?
Я так хочу, чтобы мама снова засмеялась, но она лишь качает головой:
– Мне не нравится, что я удивлена, когда ты берешь выходной для себя. Или что Сабрина смотрит в твою сторону, когда ей нужны деньги. Это не…
– Мама. Мам, – я улыбаюсь как можно более искренне. – Честное слово, все в порядке.
На самом деле, наверное, нет. Не в порядке.
Есть что-то глубоко неправильное в том, что на стартовой странице «Википедии» у нас сохранена статья о ревматоидном артрите. Или что по морщинам у маминого рта можно предсказать, насколько плох будет день. В прошлом году мне пришлось объяснять Дарси, что «хронический» означает «навсегда». Неизлечимый. Болезнь никуда не денется.
У мамы магистерская степень в области биологии, и она профессиональный медицинский писатель, причем чертовски хороший. Она написала множество образовательных материалов на тему здоровья, документы для Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, а также изысканные заявки на гранты, которые приносили ее клиентам миллионы долларов. Но она фрилансер. Когда папа еще был с нами и она могла работать ежедневно, это не было проблемой. К сожалению, сейчас это не вариант. В некоторые дни боль мучает ее так сильно, что она едва может встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы брать какие-то проекты. Ее запутанное донельзя заявление на получение пособия по инвалидности отклоняли уже четыре раза.
Но хотя бы я здесь. По крайней мере, я могу как-то помочь.
– Отдыхай, хорошо? – Я кладу ладонь на мамину щеку. Под ее глазами залегли угольно-серые тени. – Иди обратно в кровать. Чудовища сами себя развлекут.
Последнее, что я слышу, выходя за дверь, как Сабрина и Дарси жалуются на овсянку на кухне. Я делаю мысленную пометку затариться жидкостью для снятия лака, а затем замечаю выезжающую из-за угла машину Истон. Машу ей и бегу к дороге.
Это похоже на начало конца моей жизни.
Глава 2
– В этом турнире швейцарская система. Типа того. Хотя в реале не совсем так.
Истон собирает нашу команду вокруг себя, будто она Тони Старк, а мы Мстители, но вместо того, чтобы острить, она раздает значки шахматного клуба Патерсона. На втором этаже здания в районе Фултон-Маркет, должно быть, человек триста, не меньше, и я, похоже, единственная, кому не сказали, что одежда должна быть в стиле бизнес-кежуал.
Упс.
– Каждый из вас сыграет четыре партии, – продолжает Истон. – Турнир благотворительный, так что здесь полно любителей. Вместо рейтингов ФИДЕ будут использовать самостоятельную оценку уровня каждого игрока, чтобы определить соперника.
У ФИДЕ, Международной шахматной федерации – кстати, почему-то аббревиатура не МШФ; не уверена, но подозреваю, что здесь замешан французский язык, – сложная система оценки уровня игрока, которая позволяет определить рейтинг шахматиста. В семь лет я изучила тему досконально, потому что сходила с ума по шахматам и хотела стать гроссмейстером-русалочкой, когда вырасту. Сейчас я забыла большинство бюрократических деталей – возможно, чтобы запомнить более важную информацию, типа лучшего способа обжать клемму или сюжета первых трех сезонов «Как избежать наказания за убийство». Все, что я помню: попасть в рейтинг можно, сыграв в любом турнире, который подается на обсчет в ФИДЕ. Конечно, я этого сто лет не делала, потому что сто лет не подходила к доске.
Если быть точной, четыре года, пять месяцев и две недели – и нет, я не перестану считать дни.
– Так что, мы должны сами определить свой уровень? – спрашивает Зак.
Он первокурсник из Монклера и присоединился к шахматному клубу Патерсона уже после того, как оттуда ушла я. У него явные амбиции заниматься шахматным спортом профессионально. Я видела его только один раз, дома у Оскара, и не скажу, что он мне понравился. Он постоянно встревал в разговор, чтобы упомянуть свой рейтинг ФИДЕ (2546-е место), час рассказывал о своем рейтинге ФИДЕ (2546-е место) и, судя по всему, вообще не понял, что я не собираюсь идти с ним на свидание, какое бы место в рейтинге ФИДЕ он ни занимал (2546-е, если вы вдруг забыли).
Но он не так плох, как Джош, еще один член нашей команды. Его заявка на победу – постоянные комментарии, что Истон поменяла бы ориентацию, если хотя бы раз с ним поцеловалась.
– Как капитан команды, я заранее сообщила о ваших навыках, – говорит Истон. – В общем, записала…
– А почему это ты капитан? – спрашивает Зак. – Не помню, чтобы мы обсуждали этот вопрос.
– Тогда я диктатор этой команды, – шипит она. Я делаю вид, что поправляю значок на футболке, чтобы скрыть улыбку. – Я записала Мэллори в самую сильную группу.
Мои руки безвольно повисают вдоль туловища.
– Истон. Я едва играла в последние…
– Зак там же. И я, – продолжает она, полностью меня игнорируя. Затем смотрит на Джоша и делает паузу для пущего эффекта, прежде чем сказать: – Слабая – для тебя.
Джош гогочет здоровым смехом избалованного мальчишки.
– Если без шуток, в какую группу ты…
Истон продолжает смотреть на него с крайне серьезным видом, и он опускает глаза в пол.
– Клуб заполучил твою историю поиска? – спрашиваю я Истон, когда мы вдвоем идем в сторону зала.
– С чего ты взяла?
– Готова поспорить, ты здесь не по своей воле, только не в компании этих двоих. Так что или кто-то узнал про порно со щупальцами или…
– Нет никакого порно со щупальцами, – она бросает на меня неодобрительный взгляд. – Менеджер клуба попросил собрать команду. Я не могла отказать, потому что он написал мне рекомендательное письмо для колледжа. Он просто воспользовался тем, что я ему должна. – Истон задевает плечами двух мужчин в костюмах, чтобы пройти к зоне соревнований. – Как и ты, свалив на меня своих сестер.
– Ты это заслужила, потому что привела Зака и эту ладью из его задницы.
– Ах, Зак. Вот бы узнать, какой у него рейтинг ФИДЕ…
Я смеюсь:
– Возможно, нам стоит спросить его и…
Мы заходим в дверь, и я забываю, что хотела сказать.
Суета в зале прекращается, а затем и вовсе воцаряется тишина.
Люди ходят рядом со мной, мимо меня, врезаются в меня, а я стою на месте, будто замороженная, не в силах сделать ни шага.
Передо мной столы. Множество столов соединили вместе, чтобы образовать длинные, параллельные, бесконечные ряды. Поверхность покрыта бело-голубыми скатертями, рядом прислонены пластиковые складные стулья, а между стульями…
Доски.
Десятки. Сотни. Не в самом лучшем состоянии: я даже отсюда могу сказать, что они старые и дешевые, на плохо вырезанных фигурках – сколы, поля грязные, краска на них поблекла. Передо мной уродливые наборы с несочетающимися фигурами. Запах в помещении такой же, как в моих детских воспоминаниях. Он соткан из знакомых простых нот: дерево, фетр, пот, несвежий кофе, аромат бергамота отцовского лосьона для бритья, дом, чувство принадлежности к чему-то, счастье и…
– Мэл? Ты в порядке? – Истон с хмурым видом трясет меня за плечи.
Не думаю, что это ее первый вопрос.
– Да. Да… – Я сглатываю, и становится лучше. Момент прерывается, сердцебиение замедляется, и я снова становлюсь обычной светловолосой девушкой. А это просто комната. Шахматные фигуры – хлам. Вещи. Одни белые, другие черные. Одни могут передвигаться на определенные незанятые клетки, другие ограничены в своих ходах. Кого это вообще может волновать? – Мне нужно попить.
– У меня есть «Кристал лайт»[7] с клубничным вкусом. – Она протягивает свой рюкзак. – Он отвратительный.
– Ребята. – Зак наконец догоняет нас. – Без паники, я заприметил кое-какую большую шишку международного масштаба.
Истон драматично вздыхает:
– Кто там? Гарри Стайлс?
– Что? Нет.
– Малала?[8]
– Нет.
– Боже, Мишель Обама? Как думаешь, она подпишет мою карманную конституцию?
– Нет. Рудра Лал. Максим Алексеев. Андреас Антонов. Янг Джанг. Популярные игроки.
– О, – Истон кивает. – Ты имеешь в виду обычных, совсем не знаменитых людей?
Мне нравится наблюдать, как Истон издевается над Заком, но эти имена мне прекрасно известны. Я бы не узнала этих людей в лицо, но в тот период, когда дышала шахматами, я изучала их партии по книгам или шахматным программам, смотрела обучающие видео на «Ютьюбе». Воспоминания возникают, словно пробужденные после долгого сна электрические синапсы.
Лал: разнообразные дебюты, позиционная игра[9].
Антонов: хитрый, но играет технично.
Джанг: расчетливый, медленный.
Алексеев: все еще молодой, нестабильный.
Я пожимаю плечами, отгоняя воспоминания, и интересуюсь:
– Что они делают на турнире для любителей?
– Организатор хорошо знакома со всем шахматным миром, а в Нью-Йорке у нее свой шахматный клуб. Плюс победившая команда получит шанс выбрать организацию, куда от их имени отправят двадцать тысяч долларов. – Зак потирает руки, будто мультяшный злодей. – Надеюсь, меня поставят против кого-нибудь из мастодонтов.
– Вы, парни, думаете, что сможете победить? – брови Истон скептично взлетают. – Разве они не профи?
– Ну, я вроде как тренировался. – Зак смахивает несуществующие крошки со своего блейзера. – Мое место в рейтинге 2546-е. – Мы все закатываем глаза. – А у Лала сейчас спад в карьере. Видели, как он проиграл Сойеру на международных в Убуд две недели назад? Это был позор.
– Легко опозориться, когда играешь против Сойера, – замечает Джош.
– Что ж, я обыграл множество соперников.
У Истон дергается глаз.
– Ты сейчас сравнил себя с Сойером?
– Говорят, наши стили игры похожи…
Я кашляю, чтобы скрыть неожиданное фырканье.
– Уже известно, кто с кем играет?
– Отчасти, – Истон нажимает на разблокировку экрана и отправляет всем скриншот письма от организаторов. – Мы не знаем, кто наш противник, потому что это командный турнир. Но, Мэл, ты наш игрок номер один, и твой партнер – первый игрок из шахматного клуба «Маршалл». Пятый ряд, тридцать четвертая доска. Хорошие новости: ты играешь белыми. Первый тур начинается через пять минут. Ограничение по времени – девяносто минут. После этого начнется второй тур. Так что нам всем пора идти. – Истон тянет меня за руку. – Ты же не хочешь заставлять Лала ждать, пока надерешь ему задницу, правда, Зак?
Не уверена, что Зак уловил сарказм. Он расправляет плечи и с важным видом направляется к своей доске, а мне остается лишь задаваться вопросом, как скоро черная дыра антиматерии, из которой состоит его эго, поглотит Солнечную систему.
– Слушай, – шепчет Истон перед тем, как наши пути разойдутся, – я записала себя в слишком сильную группу. Скорее всего, меня раздавят за пять ходов, но я к этому готова. Все, чего хотел от нас клуб, – это наше формальное участие, и я его обеспечила. Это я к тому, что если ты решишь быстро продуть, то мы сможем заскочить в кэнди-бар Дилана и вернуться до начала второго тура.
– Ты платишь?
– Ладно уж.
– Хочу одно из тех печений с макароном внутри.
– Конечно.
– По рукам.
Чтобы получить шах и мат, большого ума не надо, тем более я так давно не играла. Сажусь за доску под номером тридцать четыре со стороны белых и наблюдаю, как заполняются места вокруг. Народ пожимает друг другу руки, представляется и болтает о пустяках в ожидании начала. Никто не обращает на меня внимания, и… я просто делаю это.
Тянусь к своему королю. Беру его в руку. Чувствую небольшую, идеальную тяжесть в моей ладони и мягко улыбаюсь, проводя пальцем по уголкам короны.
Глупый, бесполезный король. Не имеет никакой свободы передвижения, суетливо прячется за ладьей, и его невероятно легко загнать в угол. Крохотная часть мощи королевы – вот все, что у него есть. Он полнейшее ничтожество без своего королевства.
Мое сердце сжимается. Во всяком случае, хоть в чем-то мы с ним похожи.
Я ставлю короля на его клетку и пялюсь на линию из фигур. Вполне себе обычный, но в то же время завораживающий шахматный ландшафт. Мне он знаком больше, чем вид из окна моей детской спальни (ничего примечательного: сломанный батут, стая злобных белок и абрикосовое дерево, которое так и не научилось давать плоды). Он знаком мне больше, чем мое собственное отражение в зеркале, и я не могу отвести взгляд, несмотря на подступающие слезы, даже когда кто-то берет стул напротив и с грохотом раскрывает его, даже когда организатор объявляет начало тура.
Мой оппонент занимает свое место, и стол слегка двигается. В поле моего зрения появляется крупная ладонь. Я уже почти готова пожать ее, как вдруг слышу знакомый глубокий голос:
– Игрок номер один шахматного клуба «Маршалл». Нолан Сойер.
Глава 3
Он не смотрит на меня.
Его рука протянута для рукопожатия, но взгляд прикован к доске; и на долю секунды я перестаю понимать, что происходит, где нахожусь и зачем вообще сюда пришла. Даже не помню, как меня зовут.
Нет, подождите. Вот это я как раз помню.
– Мэллори Гринлиф, – я заикаюсь, касаясь его ладони. Она полностью поглощает мою.
Рукопожатие короткое, теплое и очень-очень жесткое.
– ШКП. То есть Патерсона. Клуб. Эм, шахматный клуб. – Я прочищаю горло. М-да. Вот это красноречие. Невероятно эффектно. – Приятно познакомиться, – лгу я.
Он возвращает мне точно такую же ложь:
– Взаимно, – и все еще не поднимает глаз.
Локти уперты в столешницу, взгляд прикован к фигурам, будто моя личность, мое лицо, все мое существо совершенно его не волнуют. Словно я всего лишь продолжение белой стороны доски.
Невозможно. Этот парень не может быть Ноланом Сойером. Может, это не тот Нолан Сойер? Который знаменитый. Секс-символ – что бы это ни значило. Парень, который пару лет назад был первым в мире, а теперь…
Я без понятия, чем сейчас живет Нолан Сойер, но он не может сидеть напротив меня. Игроки справа и слева без стеснения разглядывают его, и я едва сдерживаюсь, чтобы не крикнуть, что это всего лишь двойник. Таких, как этот парень, полным-полно. Офигенно похожий двойник, только и всего.
Это объяснило бы, почему он пришел сюда, а теперь сидит и ничего не делает. Очевидно, эта странная копия Нолана Сойера без понятия, как играть, и вообще он думал, что здесь турнир по маджонгу, а теперь не может сообразить, где его кости…
Кто-то прокашливается. Игрок рядом со мной, мужчина среднего возраста, забивший на собственную партию, следит за моей. Он недвусмысленно переводит взгляд с меня на фигуры и обратно.
Играю я, между прочим, белыми.
Черт… Мне нужно ходить первой. Что же делать? С чего начать? Какую фигуру взять?
Пешка на е4. Вот. Готово. Самый популярный, скучный…
– Мои часы, – рассеянно бормочет Сойер. Его взгляд прикован к моей пешке.
– Что?
– Тебе нужно нажать кнопку моих часов, чтобы я смог сделать ответный ход, – видно, что ему скучно, но вместе с тем он раздражен.
Смертельно напуганная, я чувствую, как краснею, и оглядываюсь вокруг. Не вижу глупых часов, пока кто-то – Сойер – на дюйм не подвигает их ко мне. Они были прямо у моей левой руки.
– Прошу прощения. Эм… Я знала про часы, только забыла. И…
Вот этот карандашик выглядит замечательно. Я бы с удовольствием воткнула его себе в глаз. Он твой? Могу взять взаймы?
– Все в порядке. – Он делает ход: пешка на е5. Запускает мои часы.
Теперь вновь мой ход, и, черт, придется передвинуть фигуры еще не раз. Партия против Нолана Сойера. Это несправедливо. Какая-то пародия на игру.
Может, поставить пешку на d4? После того как он съедает мою пешку, я передвигаю другую на с3. Подождите, что я творю? Я же… Я же не пытаюсь воспроизвести северный гамбит[10], правда?
«Северный гамбит – один из самых агрессивных дебютов в шахматах, – я буквально слышу голос отца. – Ты жертвуешь две пешки за первые несколько ходов, затем быстро атакуешь. Большинство хороших игроков знают, как защитить себя. Если тебе придется использовать этот прием, убедись, что у тебя готов надежный план».
Я фокусируюсь на своем вопиющем отсутствии надежного плана. Что ж, ладно. Я могла бы использовать рвотное ведерко, но вместо этого вздыхаю и безропотно передвигаю слона на середину, потому что чем дальше, тем веселее.
Это катастрофа. Пришлите подкрепление.
Затем я делаю еще пять ходов, еще два и вижу, как Сойер начинает преследовать меня своими королевой и конем, отчего чувствую себя одним из тех жуков, которые случайно оказались у Голиафа в клетке. Придавленной. Расплющенной. Заранее проигравшей. Желудок сжимается – холодное, склизкое ощущение внутри заставляет тратить минуты впустую, и я просто бесцельно пялюсь на доску, пытаясь понять, как выбраться из западни, но ничего не приходит в голову.
Пока внезапно…
Всего три хода – и погибает мой многострадальный, потрепанный в бою слон, но я все-таки выпутываюсь из ловушки. Страх, который я ощутила вначале, постепенно тает и превращается в старое, знакомое ощущение: я играю в шахматы и знаю, что делаю. После каждого хода с силой нажимаю кнопку на часах Сойера и бросаю на него короткий любопытный взгляд, хотя он на меня по-прежнему не смотрит.
Выражение его лица невозможно прочитать. Он непроницаемый. У меня нет сомнений, что он воспринимает игру со всей серьезностью, но со стороны кажется отстраненным. Будто кроме него и ладьи ничего не существует. Он здесь, но в то же время не совсем. Его движения, когда он касается фигур, выверенные, просчитанные, четкие. Я ненавижу себя за то, что подмечаю это. Он выше мужчин, сидящих по обе стороны от него, и я ненавижу себя за то, что замечаю и это. Его плечи и бицепсы обтянуты тканью черной рубашки, и, когда он закатывает рукава, я вижу его предплечья и внезапно испытываю чувство благодарности, что мы играем в шахматы, а не соревнуемся в армрестлинге. Ненависть к себе становится максимальной.
Вечеринка ненависти Мэллори в самом разгаре – и вдруг Сойер передвигает коня. После этого мне приходится заново учиться дышать, поэтому времени ругать себя не остается.
Не то чтобы это неправильный ход. Вовсе нет. На самом деле, это вполне себе безупречное решение. Я вижу, что он замышляет: передвинуть коня еще раз, открыть меня, заставить сделать рокировку. Шах через четыре или пять ходов. Нож у моего горла, и я сдамся. Но.
Но, думаю, в другой части доски…
Если я заставлю его…
И он не уберет своего…
Сердце отчаянно колотится. Я не сдаюсь. Вместо этого выставляю вперед собственного коня, чувствуя, как слегка кружится голова. Впервые за… О боже, неужели мы играем уже сорок пять минут? Как это возможно?
Почему партия всегда пролетает так быстро?
Впервые с начала раунда я замечаю нечто новое, когда смотрю на Сойера. Его напрягшиеся плечи, прижатые к полным губам пальцы говорят, что он все-таки здесь. Играет партию. Со мной.
Ладно, против меня.
Я моргаю, и иллюзия исчезает. Он делает ход королевой. Берет моего слона. Переключает часы.
Я перемещаю коня. Съедаю его пешку. Переключаю часы.
Королева. Часы.
Снова конь. У меня во рту сухо. Часы.
Ладья. Часы.
Пешка. Дважды сглатываю. Часы.
Ладья съедает пешку. Часы.
Король.
Сойеру требуется несколько секунд, чтобы осознать, что произошло. Считаные мгновения, в которые он прикидывает все возможные сценарии этой партии. Я знаю наверняка, потому что вижу, как он поднимает руку, чтобы сделать ход королевой, будто это что-то изменит и у него есть шанс выдержать мою атаку. Мне приходится прочистить горло, прежде чем сказать:
– Шах… и мат.
Только тогда он впервые смотрит на меня. Глаза у него темные, взгляд ясный и серьезный. Он напоминает мне о нескольких важных, но забытых вещах.
Когда Нолану Сойеру было двенадцать, он занял третье место в турнире из-за спорного решения судьи о короткой рокировке. В ответ Нолан широким жестом смахнул со стола все фигуры. В тринадцать он занял второе место на том же самом турнире – и на этот раз перевернул стол. В четырнадцать вступил в конфликт с Антоновым то ли из-за девчонки, то ли из-за отмененной ничьей (слухи разнятся). Не помню, сколько ему было, но однажды он назвал бывшего мирового чемпиона мудаком за то, что тот сделал невозможный ход во время разогрева. Я точно помню, что слышала эту историю и размышляла, кто такой «мудак».
Каждый раз Сойера штрафовали. Делали выговор. Он был постоянным объектом внимания журналистов шахматного мира. И каждый раз сообщество принимало его назад с распростертыми объятиями, потому что вот какая штука: больше десяти лет Нолан Сойер только и делал, что переписывал шахматную историю, переопределял стандарты и привлекал внимание общественности к этому виду спорта. Какой резон играть, если лучших не допускают к доске? Даже если этот самый лучший ведет себя как придурок… что ж. Нужно понять и простить.
Но не забыть. Все в сообществе знают, что Нолан Сойер – ужасный тип с переменчивым настроением и взрывным характером, источающий токсичную маскулинность. Что никто в истории шахмат так не воспринимал свое поражение. В истории любого вида спорта. В истории истории.