На прошлой неделе Джек устроил ей перелет, чтобы она могла побывать ровно на одном мероприятии. Затем он отвел ее в кабинку мужского туалета на сталелитейном заводе в Гэри, в штате Западная Виргиния. Предыдущий посетитель кабинки не смыл за собой, но Джек не заметил. Он упал на колени на грязный пол, и этот образ во внутреннем видении Джеки вдруг совместился с образом мужа в церкви, на молитвенной подставке для коленопреклонения, у семейной скамьи Кеннеди в храме Святого Франциска. Джек распахнул плащ жены, задрал юбку и комбинацию, раздвинул ей ноги, чтобы смотреть, чтобы вжаться лицом. Крючок для одежды с внутренней стороны двери колол ей спину. Она заметила, что к ботинку Джека прилип обрывок туалетной бумаги. Ее удивил такой аппетит мужа и еще – то, как легко он сбросил маску, в которую и Джеки, и рабочие завода полностью верили всего десять минут назад. В тусклом сортирном свете ее муж – самый харизматичный сенатор страны – выглядел постаревшим, голодным и почти слабым от похоти. Джеки не обманывалась. Не прилети она мигом на зов мужа, он сейчас прижимал бы в кабинке туалета другую женщину.
Он спустил воду, захлопнул крышку, расстегнул брюки и притянул Джеки к себе. В туалет кто-то вошел и уселся в соседней кабинке. Джеки пришлось задрать ноги, чтобы их не заметил обутый в галоши незнакомец, опорожняющий кишечник.
Она прятала лицо на груди мужа, пока он рвал на ней белье, приподнимал и снова опускал ее бедра, плавным движением насаживая на себя. Руки не были нежны, но Джеки дивилась, до чего легко он орудует ее телом. Наконец он подался вперед, приглушив стон воротником ее плаща.
Он поднял голову. Глаза были слепые, остекленевшие. Кожа казалась желтой. Он вытащил. Сперма скопилась лужицей в складке брюк, поверх которой сидела Джеки. Одна защелка чулочной резинки сломалась. Придется идти без чулок и молиться, чтобы никто не заметил, пока за ними не придет машина. Хорошо, что они уже уезжают. Она пыталась полностью отдаться происходящему, но пережитое уже изгладилось с лица Джека, не успел он и дверцу кабинки открыть.
Позже он извинялся – за то, что помял ее одежду, что душой был где-то далеко, за неделикатность, за спешку, за неподходящую обстановку. Видимо, для этого ему и нужны другие, подумала Джеки. Девицы. Или Сандра. Обычно Сандра. Ни один мужчина не станет извиняться перед женой за свои желания – даже если выбрал в жены женщину, у которой такой вид, словно она нуждается в извинениях.
Сейчас, прыгнув в такси с пакетом из магазина, Джеки вспомнила: во сне она не звала леди Чаттерли «леди Чаттерли», или даже «Конни», но «Констанция».
Константа.
Постоянство.
Ее мечта.
В пьянящую ночь 1958 года, когда Джека выбрали на второй срок в сенат, Джерри пошутил, не заметив ее присутствия: «О, я представитель, это точно. Я представляю Джека девицам, и они падают в его объятия!» Кто-то – Пьер, пресс-секретарь Джека – засмеялся.
Конечно, она прикинулась дурочкой. Инженю, невинная девушка, ничего не поняла. Классический женский прием сглаживания неловкости. Пьер смотрел себе под ноги, умирая от стыда, хотя всего лишь засмеялся чужой шутке. А пошутил Джерри. Только это, конечно, была не шутка – именно потому Пьер не смел взглянуть ей в глаза. Пьер ей нравился – он прекрасно играл на пианино (раньше учился в консерватории в Канаде), но почти никому об этом не рассказывал. Ему казалось, что непатриотично – приобрести такой особый дар за пределами своей страны.
– Кто-нибудь видел мой мятный джулеп? – спросила она.
Все пятеро, «кухонный совет», бросились за ее напитком.
В первую брачную ночь для нее оказалось сюрпризом, что Джек, прежде чем лечь в постель, обязательно преклоняет колени перед кроватью и молится. Она обнаружила, что ее трогает это зрелище. Сквозь полуприкрытые веки она видела углубляющиеся морщинки у него на лице, беззвучно шевелящиеся губы. Она подумала, что это не столько от веры, сколько от суеверия. Его гложет чувство вины, и в то же время, подумала Джеки, он боится. Вдруг, если не проявит должного почтения, ему предъявят к оплате колоссальную удачу, которая сопутствует ему всю жизнь.
Ей виделась некая ирония в том, что самым щекотливым моментом его имиджа кандидата оказалась религиозная принадлежность. Ладно бы, будь на его месте Бобби, но Джек сам признавался, что католик он «равнодушный». Самый большой секрет Джека состоял и не в том, что он «ходок», как называла это его команда. Хоть и это не подобает добропорядочному мужу-католику. Совсем другую тайну ревностно охраняли члены избирательного штаба.
Настоящей тайной, конечно, было состояние его здоровья. Десять лет назад, когда они только начали встречаться, на заднем сиденье его двухдверного «плимута» Джеки обнаружила, что он носит медицинский корсет – туго затянутый, скрытый широким бинтом. Он, запинаясь, объяснил – рассказал, как в Гарварде, на футбольном поле, противник незаметно подобрался сбоку и сбил его с ног. А потом, на войне, его корабль разнесло торпедой пополам.
Он был штурманом на патрульном торпедном катере и однажды вывел его прямо на траекторию японского миноносца. «Я ждал, что по возвращении меня отправят под трибунал, – краснея, признался он. – Вместо этого мой отец потолковал с кем-то в Вашингтоне, и меня объявили героем».
Они познакомились на званом ужине у супружеской пары, с которой были знакомы, каждый по отдельности. Они болтали, передавая вокруг стола миски с кассеролью из курицы. После ужина стали играть в шарады – у Джеки получалось отлично. Джек старался держаться поближе к ней. Она сочла его привлекательным – высокий, поджарый, с большими серо-голубыми глазами и загорелым лицом. Более того, он держался с приятной непринужденностью, привлекательной небрежностью. Он задавал вопросы. Похоже, его интересовало всё, интересовали все. Он больше наблюдал, чем говорил. В нем была определенная скрытность. Еще Джеки обнаружила, что он любит книги. Видно было, что он и людей читает, причем проницательно; словно, растя в большой семье, рано выучился измерять чужую нужду, жадность, надежду. Но, кроме проницательности и настороженности, в нем была и щедрость. Он ценил хорошую шутку. Смеялся он тихо, где-то в глубине горла, но глаза горели весельем. Мальчишеское озорство.
Она не относилась к его любимому типу девушек – секс-бомб. И сама это знала. Она была узкобедрая, с маленькой грудью. Она еще не знала, что Джек тогда сказал Бобби: «Жаклин Бувье – „с чудинкой“».
Она тогда уже встречалась с одним человеком, и их встречи, как все полагали, должны были закончиться браком. Она тут же разорвала эти отношения. Но Джека Кеннеди полюбила лишь несколько месяцев спустя, как-то ночью у него в машине. За то, как он вглядывался в ее лицо. За беспокойство – что она подумает, узнав правду о его военной доблести и о суровом корсете.
Он тогда не упомянул, что, несмотря на травму, поплыл за сильно обожженным матросом катера и притащил его к останкам кораблекрушения: бо?льшую часть пути он держал этого человека за спасжилет зубами. Или что после буксировал спасаемого еще три с половиной мили до неблизкого острова, а остальные члены экипажа плыли за ним вместе с двумя ранеными, которых взгромоздили на деревянные обломки катера. Об этом ей рассказал Бобби, гораздо позже.
Сам Джек не мог гордиться ни своим орденом «Пурпурное сердце», ни иными знаками отличия, потому что два человека в тот день погибли. Его ошибка стоила им жизни. Еще он никогда не жаловался на боль в спине, по временам изнурительную. Только его врачи, Бобби и самые близкие соратники из избирательного штаба знали, какие чудовищные у него бывают боли, – и то лишь потому, что в их обязанности входило скрывать его недуги от всех остальных. Дома на Ирвинг-авеню, вдали от фотоаппаратов и кинокамер, муж предпочитал проводить время в кресле-качалке.
Еще у него была болезнь Аддисона, и от этого все становилось еще хуже. Мышцы усыхали. Он худел и желтел. Джеки выбирала для него белые рубашки с классическим воротником, узкие галстуки с рисунком и солидные двубортные костюмы, придающие массивности и ширины в плечах.
Раз в неделю она заставляла его чистить зубы особой пастой с перекисью водорода для отбеливания. В феврале, когда его пригласили на телеканал Си-би-эс на программу «Лицом к лицу с народом», Джеки уговорила его воспользоваться лучшей парижской пудрой. В тот день у него были особенно сильные боли, но благодаря корсету он смог просидеть прямо – ровно столько времени, сколько длилось интервью. Джеки сама замотала его бинтом поверх корсета, почти до сосков, тугой восьмеркой.
Потом ему прописали кортизол от Аддисоновой болезни, он стал набирать вес и стараниями жены выглядел в сорок два года воплощением юношеской энергии и здоровья.
Ему ничего не стоило перебрать мотор или поднять парус. Во время избирательной кампании он с жаром пожимал руки – на сельских ярмарках, в общинных залах и профсоюзных буфетах – так, словно каждая протянутая рука была первой за весь вечер.
Еще, Джеки не сомневалась, ему достаточно было пощупать попу девочке по вызову, чтобы определить, на косточках ли у нее лифчик. Джеки знала, что он любит секс в гостиничных бассейнах – с дежурной девицей со стойки регистрации или хостессой из ресторана. Чтобы спина была в теплой воде. Или в сауне. Вскоре после свадьбы он рассказал жене, что без ежедневного секса у него начинаются головные боли. В «Большом доме» она иногда видела на столе у Джо-старшего счета за частные вечеринки в бассейнах и эскорт-услуги. Как-то на большом семейном сборище Джо-старший заявил, что зря не кастрировал Джека в детстве, и захохотал, словно взлаял.
Как-то ночью – Джек был дома, на Кейп-Коде, краткий отдых от предвыборных разъездов – Джеки перекатилась в кровати и уселась на него верхом, неуверенно, игриво. Она сидела, обхватывая бедрами в чулках его грудную клетку. Приподняла руками груди и потеребила соски большими пальцами. Но у Джека на лице отразилась неловкость, и он осторожно ссадил ее, сказав мягко, но грустно, что ей не обязательно это делать, выставлять себя напоказ, унижаться вот так ради него.
Она и не подозревала, что унижается.
Никто из них не умел вести разговор на подобные темы.
Он был на двенадцать лет старше. Ему нравилось, как смотрят другие мужчины на его жену. Он говорил, что обожает ее шарм, ее ум, ее грацию. Но она знала: сексуальную привлекательность он ищет у других. Загадочная женщина не то же самое, что влекущая. Это Джеки тоже знала. Загадочная женщина устанавливает границу между собой и мужчиной. Влекущая – тянет его к себе.
Она велела таксисту высадить ее на углу Седьмой авеню. Последний квартал она хотела пройти пешком. Нужно было перевести дух и взять себя в руки. На углу уличный артист подсовывал шляпу прохожим и при этом пел «Убийство президента Маккинли», не сбиваясь с такта. Бодрая мелодия всплыла в голове у проходящей мимо Джеки. В Фармингтоне они часто пели эту песню летом у костра субботними вечерами.
Поезд едет, поспешает, на каждой станции свистит:
Мистер Маккинли умирает,
Мистер Маккинли умирает:
Метким выстрелом убит.
Ну и время, ну и время…
Эй, мерзавец, посмотри-ка, посмотри, что натворил:
Мистер Маккинли умирает,
Мистер Маккинли умирает:
Это ты его убил.
Я везу его домой, в Вашингтон, в Вашингтон…
Ладонь, сжимающая ручку магазинного пакета с коралловым шелковым жакетом, вспотела. Джеки прошла по Западной Тридцать первой улице, свернула налево на Восьмую авеню и взбежала по пятнадцати ступеням главпочтамта. Под коринфской колоннадой ее охватила нервная дрожь, и пришлось остановиться, подождать, пока успокоится пульс.
Запретный предмет распирал ее сумочку. Если прийти в зал одной из последних, можно проскользнуть в задний ряд незамеченной. Впрочем, не то чтобы ее узнавали случайные встречные – во всяком случае, когда она одна, без Джека.
Она посмотрела вверх, на узорный потолок вестибюля. Последний раз она была тут в детстве, еще до того, как ее послали учиться в пансион в Коннектикут. Тогда она ждала, пока мать отправляла по почте рождественские подарки. Здание сохранило прежнее величие. Вестибюлем служила длинная галерея, роскошно оформленная в стиле Beaux Arts, где царила благоговейная тишина. Казалось, что входишь в храм.
iii
За конторкой на входе охранник с густым басом и большими, почти женственными глазами спросил, не желает ли она оставить плащ и сумку в гардеробе. Это был вежливый приказ. Впереди все сдавали свои вещи. «Нет, спасибо», – сказала она и быстро прошла мимо, опустив голову.
В Фармингтоне каждая из них училась культивировать определенный образ. Не притворяться, а представлять миру внешний фасад, который позволит каждой из девочек, когда она станет взрослой, двигаться в обществе, не привлекая к себе внимания. Джеки понимала: это делается не для самоуничижения, но чтобы отгородить личное пространство внутри, для многих светских женщин – единственное место, где можно побыть наедине с собой.
Прочность этой видимой миру личины испытывали постоянно – с момента утреннего подъема – вошедшими в распорядок напоминаниями о недостатках каждой девочки, о ее дурных привычках и дефектах внешности. Самой Джеки говорили, что она чересчур робка. Она католичка и, разумеется, должна воздерживаться от каких бы то ни было «католических манер». Ей следует знать, что в Англии католикам не разрешено быть ни премьер-министрами, ни членами королевской семьи. А разведенных не допускают на королевскую трибуну ипподрома в Аскоте. Ее родители католики, и притом разведены; двойное пятно, и ей придется много потрудиться в жизни, чтобы это преодолеть.
Ей очень повезло, что ее приняли в Фармингтон, и она, несомненно, приложит все усилия, чтобы школа могла ею гордиться, несмотря на ее недостатки. Она чрезмерно увлечена одиночными занятиями – верховой ездой, чтением. Она должна спросить себя почему. Это очень важно – участвовать в общей жизни, быть настоящей фармингтонкой. Она должна стараться правильно мыслить. Пусть не думает, что красива. У нее изящная шея и плечи, но икры чересчур толстые и ступни размера десять с половиной[13 - Соответствует размеру 40,5.] – решительно слишком велики. У нее широкая кость, но она сможет казаться стройной, если правильно подберет одежду. У нее слишком широкие брови. Надо выщипывать. Ноги обрабатывать кремом-депилятором. Брюнеткам в этом смысле не повезло. Она запинается, когда говорит, и не умеет держаться на публике. Ей следует заниматься с учительницей красноречия – в свободное от уроков время. Умение выступать публично считалось очень важным в Фармингтоне.
Одна из горничных – ирландка по имени Шивон – как-то утром случайно заглянула за ширму, где раздевалась Джеки (девочек обязывали при переодевании пользоваться ширмой у кровати), и громко прошептала остальным горничным, что у Джеки «там – настоящие заросли». Джеки сделала вывод, что речь идет о ее лобковых волосах. Она сжалась за ширмой. Шивон окликнула ее: «Авось лошадь либо парень не напугаются!» Джеки сидела в укрытии, скрючившись, не меньше двадцати минут, ожидая, пока горничные точно уйдут на другой конец коридора.
Особое качество, которое культивировали в ученицах Фармингтона, было умение «держаться с достоинством в любых обстоятельствах», как выражался журнал «Вог». Им разрешали читать журналы «Вог» и «Город и усадьба», но не «Мадемуазель» и не «Истинные истории». Девочки должны были самостоятельно постичь – открыто об этом не говорилось, – что чем лучше умеешь казаться, тем, наедине с собой, большую свободу получишь быть.
Выпускницы, или «прежние», как их называли в Фармингтоне, служили для школы источником явной и неумеренной гордости. Прочитав в светской хронике о помолвке Джеки с сенатором, директриса школы написала ей: «С первого же дня знакомства с тобой я знала, что ты станешь идеальным примером фармингтонки».
Сейчас, в Главном почтовом управлении, Джеки вошла в длинный зал, где должно было начаться слушание. Солнце струилось через арочные окна, и в зале оказалось неожиданно жарко. А может, это из-за напора человеческих тел. Полы были натерты воском. Высокий потолок усажен замковыми камнями и розетками. Помещение просторнее большинства залов суда и гораздо сильней впечатляет, – впрочем, Джеки до того не бывала в суде и ей не с чем сравнивать.
