Сборник рассказов. Жил-был я

И был у него из гражданского только один костюм, – так, для театра, поездки в отпуск.

Ну, вообщем, вот так.

… В мыслях Риммы все перескакивает, путается, да вроде все так, ничего интересного. А ничего интересного в ее жизни и не было. Ну что интересного в скучных буднях жен офицеров воинской части? Воинский городок находился, как правило, в глухих местах, хорошо, если километров за десять, был какой то поселок.

И жизнь была хорошая. Нет войны, муж рядом, сын растет, Римма ни в чем не нуждалась. Ну, разве что хотелось иной раз платье новое купить, туфли какие–нибудь: перед Семой покрасоваться, перед соседями. Да где все купишь? А так ни в чем никогда не нуждалась.

Воинские части были тогда на особом довольствии – семьи в военторговском магазине снабжались всеми продуктами.

Нет, ну праздники, конечно были. Ко дню Октябрьской революции, первому мая. …Новый год всегда всеми воинскими семьями отмечали.

В памяти Риммы возникает деревянная сцена воинского клуба, они, жены прапорщиков и офицеров, стоят двумя рядами на сцене, впереди, лицом к залу – гармонист из числа солдат – и худрук – да, была и такая должность – машет руками, дирижирует.

И поют они торжественно, а Римма из-за звонкого голоса всегда была запевалой -песню типа «Партия наш рулевой» или «Ленин всегда живой» , ну, вообщем, что-то патриотическое. И это воспринималось нормально. А как же! И лишь во втором отделении им разрешали что-то лирическое, типа « ой, рябина кудрявая», Ну, здесь уж они отрывались! Зал плакал и аплодировал. Детишки их сидели на полу перед сценой – мест в клубе не хватало. А перед концертом они еще месяц почти каждый день репетировали. Потом, сломя ноги, неслись домой успеть приготовить мужу ужин.

Нет, жизни скучной не было. Некогда было скучать. Некогда было и думать. А о чем думать? Жизнь шла установленным порядком. В армии вообще не думают. Живут по расписанию и приказам. А она вроде бы тоже все время была в армии – жена офицера, жила все время за забором военных городков.

Да им никуда особенно и не надо было, мужья уходили к восьми утра, приходили редко когда к восьми вечера, обычно к десяти, когда гарнизон засыпал. Обедали, как правило, в офицерской столовой на территории части.

А жены кормили мужей и детей завтраком, собирали и отвозили детей в ближайший населенный пункт в школу – им часть давала автобус-, стирали, убирались, встречали детей из школы – привозил тот же автобус -, готовили с ними уроки, готовили ужин, ждали мужей…

И так – изо дня в день. Выходных у мужей почти не было, – какие в армии выходные?

Сема дежурно спрашивал – что там у сына, молча ужинал, заваливался спать. Он уставал.

Где это счастье первых лет, весной сорок пятого?

Ну, счастье – это праздник, праздники редко бывают, а будни были.

Раз в два, три года – чаще не получалось – ездили в отпуск. Семен гражданское не любил – ездил в отпуск в военной форме. Она ему шла, в гражданской он сразу становился каким-то нелепым, вроде и ростом становился меньше. Чинно втроем – он, она и сын – гуляли по набережной южного городка.

Обедали тут же на набережной в ресторанах. В Семе просыпался интеллигентный еврейский мальчик. Он строго учил сына брать правильно столовые приборы, чего никогда не делала дома, учил обращаться к официантам, выбирал из меню блюда, о которых они и не слышали. Например, картофель – Фри ( а это оказывался жареный картофель) или анчоус ( ну, килька и килька думала она)…. Водил всю семью на симфонические концерты. Римме и сыну на этих симфонических концертах было скучно, но когда Сема оборачивался к ней, ища одобрения, она благодарно улыбалась. Ну а пройтись по курортной набережной, в красивом, как она считала, ситцевом платье под руку с бравым офицером, что бы все оглядывались. Это было то еще удовольствие. Сема не скупился: покупал мороженое, сахарную ветку на палочке, на пляже к их лежаку требовал у самого главного по пляжу официанта приносить фрукты и морс. Да и куда было девать деньги? Платили военным хорошо, а покупать было не чего.

Вот, пожалуй, и все что помнилось.

Звонок резко вывел ее из приятной дремы, в которую Римма проваливалась почти каждый час. Римма пошарила рукой по столику возле кресла, в котором сидела целыми днями, нащупала телефон.

Звонил сын. Как между ними условлено, три раза в день он делал контрольные звонки. Если она на звонок не отвечала, значит, надо было мчаться домой – вдруг с мамой что случилось.

Римма, не смотря на возраст, жила одна. Пока могла себя как- то обслуживать, никому мешать не хотела. Да и привыкла она к одиночеству. Уже больше двадцати лет, как нет Семена. Привыкла. Хотя в последние годы, видимо от старости, ей иногда казалось, что он живет где-то здесь, ну где – то вон в том углу, сидит в другом кресле. Ну, не то, чтобы казалось, но хотелось, чтобы так было. Так было легче. И она начинала с ним разговаривать. Мысленно, конечно – с ума-то она еще не сошла. А с кем она могла еще поговорить? Сын забегал только на минутку, а просто целый день молчать – это было невозможно.

Из прошлой жизни оставался только один Сема, с которым она сейчас виртуально могла говорить о чем угодно. И он слушал. Не мог отвернуться. Она рассказывала ему, как приходил последний раз врач, какая на дворе погода – сама она на улицу не выходила, но из окна было видно. Да простые такие разговоры, но Сема слушал. Хотя его и давно не было на свете.

…Как и у мужа, жизнь Риммы четко делиться на две части, военная служба, и гражданская жизнь. О военной, как–то вспоминалось однотонно – ну, жила и жила. Стирка, готовка, ребенок, уроки, уборка. … Даже где жили – особенно не вспоминалось – жилье везде было временное, не свое. Вроде как дома своего у них никогда и не было. Сема тоже вспоминался не ярко – придет – уйдет!

Какая–то длинная полоса годов «одиночества». Нет, нечего вспоминать. Да и давно это было. Забылось. А вот когда Сема ушел на гражданку…

За год до этого они, наконец, получили от части квартиру в центре города. Для военных была тогда такая разнарядка. Хрущевка, конечно, но квартира! И своя. Теперь на веки веков своя. Впервые Римма покупала мебель, сшила занавески, обставлялась, радовалась. Настоящее женское счастье.

Сема не участвовал – он – переживал переходный период. Но зато целый день был дома. Это тоже было необычно. И, по своему – счастье.

У сына тоже впервые появилась своя комната. Он начал приводить туда своих друзей, девушек.

– Бордель здесь устроил! – ворчал недовольный Сема.

– Лучше здесь, на глазах, чем по подъездам, – резонно увещевала его Римма.

Это была семья. И это было счастье.

Потом Сема запил. Потом также резко бросил. Потом пошел в горком партии. На прием к первому секретарю. В день приема по личным вопросам.

– А по какому вопросу – спросила секретарша, чтобы доложить.

– По личному! – рявкнул Семен и поднес к ее носу, стоящее на столе объявление: «Прием по личным вопросам».

Военных, тогда уважали, и первый секретарь дал кому – то поручение и вскоре Сему пригласили на должность заместителя директора по общим вопросам на крупный завод.

У Риммы тоже началась гражданская жизнь, которой никогда не было в военных городках. Совсем другая была эта жизнь. Не нужно было топить печку, как в избах, в которых они стояли на постое, или в офицерских финских домиках, в которых жили уже в более ста военных точках, грели воду, чтобы искупать детей…

Да, и сами дети, вернее – сын – уже вырос. Сын поступил в институт, жил в Москве, приезжал на каникулы и на лето.

Римма целый день оставалась одна, было скучно, тоже устроилась на работу. Образования и гражданской специальности у нее не было. Жена военного – вот такая у нее была специальность. Но повезло.

Наступили уже времена, когда в этой стране социализма появилось незнакомое слово – хозрасчет. Это были первые ростки капитализма, вернее – рыночная экономика и начальник управления местной промышленности наладил цех по индивидуальному изготовлению обуви.

Самуил Козакевич его звали. Еврей, конечно, а как же! Бог свел с ним Семена, и Римма стала администратором магазина, где эту обувь продавали. Продавали не всем – уважаемым людям. Потому что обувь эта делалась по образцу европейских моделей и резко отличалась от фабрики «Скороход».

На прилавке у Риммы стояли образцы – три модели изящных женских туфель и две модели мужских.

Уважаемые люди обращались к Козакевичу, он давал записку Римме, Римма тщательно снимала размер стопы уважаемого человека и через две недели выдавала заказ. А если кто заходил без записки, то ему объясняли, что портфель заказов забит на год вперед, так что заходите в бедующем году.

Импортной кожи у Козакевича было мало и на неуважаемых ее уже не хватало. Большинство «уважаемых», конечно, были евреями, но не потому что друзья Козакевича, а потому, как с удивлением узнала Римма, что в основном руководящие посты в больницах, заводах, институтах, занимали люди, плохо выговаривающие букву «Р».

С одной стороны, евреи в Советском Союзе были люди второго сорта, с другой – где ж их взять – талантливых, сильных руководителей?!

Римма обросла знакомствами, но они ей были, ни к чему. Знакомства нужны были Семе – или он не еврей?! Некоторые нужные знакомства превращались в дружбу, и не успела Римма оглянуться – в их жизни образовалась своя компания. Номенклатурного еврейства.

Римма в этой компании все больше молчала – стеснялась, да и разговоры были ей не очень понятны, зато Сема сидел за столом орлом!

Сыпал шутками, анекдотами, иногда вставлял еврейские словечки.

Вообщем, жизнь началась интересная, веселая. Римма была счастлива. Не сама по себе, а за Сему.

Всех иногда вспоминала Римма – и Залисов, и Шендеровичей, и Шнайдеров, где они сейчас?

Те, кто остался все-таки в стране, умерли. У каждого из них Римма была на похоронах.

Те, кто уехал со второй волной эмиграции тоже, наверное, уже умерли – ведь все были почти ровесники.

А когда умер Сема, из компании уже никого и не осталось. Или когда он умер, жизнь тоже умерла вместе с ним.

Здесь не то, что любовь, может, любви особой то и не было никогда, но вот жить без него она никогда не могла. Как он жил, так и она.

Если бы он был трактористом, то и она бы жила в деревне и спокойно чувствовала себя женой тракториста.

А впрочем, и этот период жизни Римма вспомнила как–то смутно. Может очень старая стала, может, слишком давно это было. А самое счастье, и это Римма, ярко, как будто это было вчера, вспоминала, когда родилась внучка.

Вот если оторвать этот листок из общей книги жизни, то это и есть та самая книга. Остальные листки, конечно, читать можно, но как–то уже и не обязательно.

Когда родилась внучка, к Римме пришла любовь. Ослепительная, неистовая. Отойдите все, никого больше не надо!

Первая любовь была в сорок пятом, вторая – внучка! И последняя. Теперь уже точно -последняя .

Да, конечно, когда–то был маленький сын. Но как-то это прошло почти незамеченным. В хлопотах, тягостях военных городков, нет, слабо это помнила. А внучка – это как будто к концу жизни – а тогда это было далеко не конец, родился вдруг ее собственный ребенок.

Сын с невесткой жили первое время в их квартире и потому внучка – маленький ангелочек – была действительно ей ребенком.

Ну, где- то после года, когда не надо было кормить ребенка грудью, невестка стала ходить по подругам, по знакомым, по своим делам, и слава богу! Семен и сын были на работе. И Вика целиком принадлежала ей. И это было счастьем! Она, конечно, ушла с работы – когда ребенок родился. Семен сам сказал:

– Римма, с работой заканчивай!

Разве узнать в нем теперь было когда-то вечно хмурого, сурового подполковника, когда сидя у него на коленях и поедая блины, внучка вытирала масляные ладошки о его волосы, приговаривая:

– У, волосики- хоросики!

Бабка и дед, сидя рядом, умиленно улыбались, и Римма подставляла к радости девочки и свою голову.

Счастье длилось лет пятнадцать. Последнее счастье их жизни, а Семиной последнее. Он, слава богу, так и умер счастливым дедом.

Сразу, после его смерти внучку у Риммы как-то незаметно отобрали. Девочка становилась уже взрослой, и ей нужно было не бабкино сю–сю, а современное воспитание.

Да и Римма после смерти Семена как-то сразу подряхлела, год не могла привыкнуть к его уходу. Вообщем, молодые родители внучку забрали. Нет, конечно, и они с ней и она сама приходила к Римме в выходные, всегда были в праздники, но внучка постепенно отделялась от нее, от ее жизни, да и занимала девочку ее собственная жизнь.

Потом она уехала в Москву в институт, потом вышла, замуж и из Москвы теперь приезжала редко. Да и не посадишь теперь сорокалетнюю женщину на коленях и не посюсюкаешь. Все, что было главным и важным в жизни Риммы – закончилось…

Потом привыкла она и к этой жизни. Но была эта жизнь какой–то пустой и тянучей.

Сидела в уже давно просиженном кресле, смотрела телевизор, часами теперь готовила себе немудреный обед, долго спала …

Как–то странно жизнь прошла, впереди уже ничего не было, но нужно было прожить очередной день, конечно еще очередной …

Самым большим счастьем, думалось ей, было бы умереть.

Ей все чаще стал сниться сон, будто бы она уже освободилась от этой жизни, встретилась там, на том свете с Семой, и во сне она счастливо понимала, что жизнь их теперь будет вечной, навсегда. И во сне они шли с Семой, по какой–то голубой дороге, шли и разговаривали. Она не знала, о чем, но они шли и разговаривали. Шли и разговаривали…