Эх, ворона!
Бибиков отходит от окна, так и не вспомнив фамилии офицера.
Скрипит дверь, женщина входит в комнату.
Она сильно нарумянена, черные брови ее подняты кверху, короткое быстрое дыхание звучит в тяжелой груди. Это его крестница, племянница хозяйки дома.
Вдова.
Мужа убили в прошлом году на войне.
Бибиков смотрит на нее, прищурив глаза.
– Александр Ильич, – говорит крестница, – вы совсем забыли нас. Дамы хотят устроить на вас заговор.
Бибиков улыбается одними губами, устало и добродушно. Со стороны это должно выглядеть так: старый заслуженный генерал, кряхтя, разговаривает со своей крестницей.
– Устал, ангел мой, – говорит он с легкой хрипотцой. – Годы уже не те, да и ноги изменяют. Мне уж, ангел мой, не до балов. Как-никак, 45 лет стукнуло.
Крестница смотрит на него с недоверчивой улыбкой.
Бибиков качает головой.
– Стар, стар становлюсь, моя прелесть. Мне теперь уж о покое думать нужно, а не о светскости, – он показывает одной рукой на парализованную ногу. – Видишь, – говорит он печально и значительно. – Одной ногой в гробу.
Музыка.
Вальс.
Девушка подходит к окну.
Бибиков смотрит на нее прищурившись. Молодая, стройная, красивая! Вздор, что ему 45 лет! Он еще далеко не старик. А если взять горелки и танцы, то он даст сто очков вперед каждому молокососу, не говоря уже об охоте и стрельбе в цель. Руки у него не дрожат, глаз зорок и точен. Это не шутка, что он попадает на лету в ласточку.
Крестница, не отрываясь, смотрит в окно.
Девочка, девочка, ты напрасно улыбаешься. Он ушел из залы не потому, что ему тяжело принимать участие в играх молодежи, не потому, что он получил важное назначение и теперь ничто не идет ему в голову. Нет, он – солдат и привык в точности выполнять боевые приказы. Его посылали на усмирение польских конфедератов – он шел туда, не моргнув глазом. Его заставляли пороть, вешать, приводить к присяге непокорных крепостных – он делал это. Ему предписали отправиться на театр турецких военных действий – он попросил только разрешения на три дня проехать в Москву. Теперь, после того, как Кар убежал, брося на произвол судьбы вверенное ему войско и оренбургского губернатора, зажатого, как мышь в ловушке, в осажденном городе, его посылают на край киргиз-кайсацких степей ловить этого неуловимого каторжника Пугачева, назвавшегося именем покойного императора. Что же, он принимает и это назначение.
А не идет он в залу потому, что возвращается его старая болезнь, захваченная во время польской кампании. И сейчас у него кислит во рту и в висках и все тело дрожит мелкой противной дрожью. Во время приступа этой болезни он видит, как вещи выходят из своих осей и делаются двойными. Морщась от боли, он смотрит на двойную лампу, на две кушетки, на четыре канделябра на столе и на камине. Даже собственный голос отдается от него и становится чужим. Он слышит свои слова как речи третьего лица; они, кажется, даже немного запаздывают по сравнению с его мыслями.
Мир двоится.
Очень неприятное и болезненное ощущение.
Крестница, не отрываясь, смотрит в окно.
Он глядит на ее обнаженную шею и вдруг о чем-то догадывается.
– Есть ли, – спрашивает он, – среди приглашенных поручик, роста высокого, собою статен и прям, лицо длинное и худощавое, лет никак не больше тридцати? Я где-то с ним встречался, – говорит Бибиков небрежно, – да вот фамилию запамятовал.
– Да, есть, – говорит крестница, и шея у ней вспыхивает, – это подпоручик Преображенского полка Державин.
II
Подпоручик Преображенского полка Державин поднимается по лестнице и входит в зал. По старой привычке он смотрит по сторонам, но знакомых нет. Не такое это общество, чтобы приглашать сюда Максимова, Толстого, Протасова и других его собутыльников. Надо сознаться, что ему чертовски повезло. Есть люди, которые годами добиваются, чтобы попасть в этот дом, и готовы заплатить любые деньги, чтобы только краешком глаза посмотреть на эти блистательные пары. А ему это ровно ничего не стоит. Ни трудов, ни хлопот, ни денег. Денег!
Он усмехается.
Матушка Фекла Андреевна пишет из Казани, что мужики совсем перестали платить оброк. Как прислали в октябре воз мороженой птицы да полтораста рублей, так больше ничего и не шлют. Хитрят мужики, жмутся, прячут в солому ружья да топоры, ждут своего царя. Ну погодите, бестии! Будут вам вместо царя кнуты да глаголь. Церемониться ведь с вами не станут! Что-то слишком часто вы себе царей находите! Нынешний-то царь – седьмой по счету.
Он проходит по залу мимо группы гладиаторов. Через корзину с живыми цветами на него глядят откинутые головы с белыми слепыми глазами, высовываются полусогнутые руки, блестят копья. Воин лежит на боку, склонив голову. Мраморная кровь хлещет из его раны.
Он смотрит на эту нарядную, выточенную из мрамора смерть и думает о себе.
Неудача преследует его по пятам. Можно ли представить себе жребий более несчастливый? Десять лет, проведенные в солдатчине, дали ему опыт и закалку, но не дали ни денег, ни чинов, ни чести. Другие его сверстники, куда менее острые и трудолюбивые…
Из зала доносится музыка.
Мимо него проходят замаскированные пары.
Идет, хромая, переваливаясь с ноги на ногу, толстый китайский мандарин с дюймовыми ногтями.
Идет араб под руку с киргизским ханом.
Идет кот в малиновом берете с пером.
Идет черный рыцарь с крестом на щите.
Крылатый ангел смерти, без косы, с песочными часами в руках, проносится мимо него.
И снова идут – араб, рыцарь, кот, мандарин.
Ангел смерти возвращается и берет его под руку.
– Идемте, – говорит ангел.
Толстый мандарин появляется на минуту в дверях, смотрит на них и, припадая на одну ногу, уходит обратно.
* * *
Рука в руку они сидят на малиновом диване.
Синеватое зеркало отражает песочные часы и белые крылья, валяющиеся на полу. Державин тоже снял домино и отирает пот с лица.
Девушка в костюме ангела наклоняется над ним. Голос у нее дрожит.
– Гаврила Романович, – говорит она, – я вижу в вас дух смутный и недовольный, вы таитесь и бежите от меня. Нельзя ли представить любовницу более несчастливую?
Державин молчит, хмуря непокорные мальчишеские брови.
