…Ежели кто добр, пусть судит о мире по себе, и коли обманется когда, нет в том большой беды, ибо предвкушение хорошего хорошо уже само по себе.
Без оглядки
Вяхирь будит утро грубым недовольным оханьем. А что нам до его невежества? Может статься, он сам себе не рад, да вот как повадился, как показал себя по первости, таковым себя теперь и держит, не роняя. Дабы не сочли ветреным, непостоянным, ненадёжным и не стоящим доброго об нём слова.
I
Пёс уткнулся носом бабочке промеж лопаток и та замерла. Не от испуга, но от редко испытываемой неги и по причине горячности сдерживаемого собакой из осторожности дыхания, дабы не повредить мелкой красочной черепицы пыльцы, искусно уложенной от корня до внешнего края крыла. Пёс медленно отстранился, и бабочка сложила крылья, словно руки в мольбе.
О чём просила она? О скорой вновь встрече, либо возможности избежать её, но не из-за некой обиды непонимания, а от того, что в страдании безответности куда как меньше боли, чем в потере обретённого недавно и на короткий час.
Судя по тому, как пёс сокрушённо вздохнул, и повесив голову, побрёл прятать своё горе в дальнем углу конуры, бабочка просила о сдержанности и отстранённости. Раз и навсегда.
II
Сосны на пригорке, жмутся друг к дружке, как девочки. Две постарше – погодки и младшенькая, что только-только сделалась выше травы. Тянет к сёстрам ручки, а дотронуться не может никак: и с места не сойти, и слишком мала.
– Коли когда подрастёт, то исполнится, дай только срок.
– Это ежели не сочтут сосну пустяковой помехой, что не стоит доброго слова, чтоб горевать об ней.
III
Сугроб сквозь лесную чащу чудится взявшейся ниоткуда, выстроенной в одну ночь, выбеленной стеной. Он же, с перепугу, – поверженным, срубленным под корень березняком. Со вздохом облегчения убеждаешься, что это-таки сугроб. И после, счастливо и глупо улыбаясь вглядываешься в мелеющие реки просек, ещё полные снега. Шмель, что летит вослед и во всём полагается на тебя, с размаху бьётся о спину. «Хорошо, что мягко.» – думаешь ты. «И вправду хорошо!» – соглашается шмель, перебираясь с воротника на плечо.
IV
С некоторых пор у леса появился свой собственный голос. То звучно звучит не щепка – прародитель варгана[5 - самозвучащий щипковый музыкальный инструмент в виде подковы (или пластинки) с прикрепленным к ней металлическим язычком]. Сбитый с места, как с толку ствол, скрипит скрипичным ключом, единой нотой, но с таким чувством, что его можно слушать не оглядываясь на конечность всего на свете…
Как ни рядись…
Весной, когда трава поднимает голову и ворон разглядывает гладкие после неспешного бегства зимы поля, на утоптанной снегопадами дороге особенно хорошо заметны крошечные, как от серебряных копытцев, следы. Снегопадам, что фланировали и променадничали под руку с метелями, было невдомёк, чьи стройные ножки ступят за ними следом. А оно и нам не понять. Так, будто разомкнулось ожерелье, обронилась подковка звёнышка на влажную землю, да хорошо замечена была тотчас, подобрана, но так не единожды, а много-много раз. И понавдоль леса, и вглубь, там, где день разматывает шерстяной клубок солнца сверху книзу, да понизу. Кажется, будто лесная подстилка сама по себе чуть парИт и пАрит, исходя янтарным сиянием. Светло делается на сердце от того, радостно, да ненадолго.
Ветер не даёт теплу посидеть на месте, рвёт с него накидку, забирается холодными руками под исподнее. А как разгонит, машет удочками тополей с поплавком прошлогоднего листочка, чудом задержавшимся на ветке, ровно гусиным пёрышком. Удит в озере небес, да не выудит ничего. ибо попрятались от самовольства ветра птицы, а рыбам до него и вовсе дела нет. Хотя взмути он всю воду, не всяк ветр не до каждого дна зачерпнёт.
Ещё до ветра, затемно, вернулась из дальних краёв трясогузка. Поутру неспешно обошла известный ей уголок, изменив привычке, без па и присядки приблизилась к пруду, посмотрелась на себя в его водах и наскрозь, подмигнула после кудрявому облаку, что вертелось у неё за спиной, и принялась пить. С дороги – самое то, глоток свежей воды, родниковой. Родной!
Не мигая, глядится в небо залитое голубизной пролесков пролесье, жёлтыми на нём кляксами – редкие об эту пору весенние лютики[6 - лат. Ficаria vеrna]. Устремляется к ним в объятия лимонница[7 - лат. Gonepteryx rhamni], бабочка… в юбках того же чисто жёлтого, незамутнённого сомнениями цвета.
Ворон, скосившись из любопытства на цветы, гортанным окликом ободряет солнце, а широкой улыбкой распахнутого клюва, сопереживает его усилиям забраться на пригорок неба чуть выше вчерашнего. И расстаралось солнце растопить едва ли не последние крепости снега. И потекло…
Выстланное травами дно прозрачных до поры рек талой воды, неспешное их до невидимости течение, потворствует времени. Или навыворот?.. Так это которому как. Впрочем, вне молвы и допущений, – и вода просохнет вскоре, да и время, как ни рядись, а пройдёт…
Навык
Шмель трясёт лапу сосны. Будто здоровается, ибо не видались с осени. Рады друг другу, и выказывают сию радость как могут. Шмель кажет себя попеременными токами холодной и тёплой крови пятикамерного своего сердечного сосуда[8 - расширенная часть спинного сосуда, расположено в брюшке]. От чувств-с он срывается с места, и сделав приличный вираж возвращается к сосне, а та, стряхнув с себя остатки сна, к которому некогда принудил её мороз, трудится над очевидностью движения в ней весенних соков. Дабы не оказаться шмелю обделённым вниманием, не разочаровать его надежд.
– И только-то? – усмехнётся некто надменно, так что в ответ хочется чуть ли не кричать:
– А и сами попробуйте, будучи крепко привязанным к месту, кинуться вослед тому, кто мил, либо пуститься в пляс, да так, что иным станет завидно и от горячности, и от выказанной очевидно страсти.
Из пруда, не желая оставаться в стороне, протянула широкую ладонь навстречу шмелю кубышка. Соскучилась, а прячется под вуалью воды. Впрочем, пока вовсе не растаяло забрало льда, можно не слишком скрывать своё истинное лицо и то, что растрогана до слёз, тем паче, в воде их не увидать.
Первоцвет врастопырку длинными своими неловкими листьями и лепестками пытается объять и обаять шмеля, и само солнце.
Зачёсанная на прибор звериной тропы округа стесняется своего парадного вида. Ей куда привычнее в растрёп, распустёхой, да не от небрежности, но от озорного своего, лёгкого, весёлого нрава, когда за другими догляд куда как важнее, нежели за собой.
Солнце от таких отовсюду нежностей растаяло облаком.
Птицы исчеркали видимый покуда просвет просеки порханием взад-вперёд, ровно паутиной, столь зримы в воздухе следы трепетания крыл… А вскоре уж и лужи примутся выкипать комарами. Но до той поры – есть ещё время для неспешного, обстоятельного созерцания и раздумья над тем. – наблюдаем ли мы в себе навык радости, умеем ли соответствовать ему в ответ или нет.
Нечаянное чаянное добро
Она шла по краю окошка, выискивая щель между стеклом и рамой. Можно было бы сказать, что она мечется из стороны в сторону, коли б не простительная после зимней спячки неторопливость, некая скованность в движениях.
Если бы кому пришла охота и терпение сдержать в себе дыхание и прислушаться, то весьма вероятно, разобрал бы и звуки шагов крошечных ног с лёгким скрежетом царапанья по стеклу тонких каблучков, и шуршание нижних её шёлковых юбок чёрных крыл, и самый шёпот:
– Откуда я здесь?! Отчего? Ничего не помню… Как же неловко! Надеюсь, я ничего такого не натворила…
Хотя, ежели по чести, у божьей коровки не отыскалось бы ни единого повода себя стыдиться, как впрочем и прочим не в чем было её упрекнуть.
После третьего мороза, по осени, когда все видимые и невидимые укрытия были доверху полны такими же, как она, бедолагами, прежде, чем сложить крылья в последний раз, позволив себе замёрзнуть насмерть и сгинуть понапрасну, божья коровка решилась подлететь к хозяину дома, подле которого появилась на свет, – тот очень кстати вышел проверить калину у сараев. Но не успела божья коровка вымолвить ни единой из загодя заготовленных фраз, как хозяин, также не говоря ни слова, распахнул фуфайку и спрятал её на груди. Зайдя в тепло, он выпустил её, не позабыв при этом упредить домашних о новой жилице:
– Вы уж поосторожнее топайте. Неровён час раздавите, – только-то и вымолвил хозяин, а переполоху сделалось… Ибо немногословен, да горяч, – как бы чего не вышло.
Коровку ту кормили-поили-берегли пуще нетели[9 - нерожавшая беременная корова] с неделю. После, как намаялась та от хлебосольства и отыскала укромное местечко в цветочном горшке, оставили в покое, дремать. Ну, а там уж и жданна – негаданна весна. Да как заметили, что пробудилась и мечется беспокойно гостья понавдоль нагретого солнцем окошка, распахнули его, не мешкая.
Окатило коровку тёплым свежим духом со двора, враз вспомнилось ей, что умеет летать, ну, а как сделалось то, расправила лепестки своих крыл, маленьким чёрным цветком в рыжих, солнечных веснушках, и упорхнула проворнее мух, что обступили со всех сторон тёплые стены дома.
С грустью ли, нет ли, но всяк по-своему смотрел вослед божьей коровке. Привыкли к ней за зиму. Одно казалось хорошо для всех, – что из отпущенных коровкам двух лет, не каждая переживает зиму, не в пример их жиличке. Видать, вернулась её жизнь в предначертанную свыше судьбу… И показалось даже, что есть малая толика в том и их заслуги.
Такое вот, – нечаянное чаянное добро.
Зачем нам детство
Зачем нам детство, если мы в нём безнадежно ведомы, и проживаем его, не ведая, что творим. И ведь, положа руку на сердце, даже не успеваем распробовать это самое детство… Неужто оно лишь для того, чтобы после всю жизнь пытаться понять – каково оно, всё-таки было? Его вкусы и запахи, от которых сердце толь щемит, то ли ноет… Не всегда про это поймёшь.
Вероятно, знай мы о детстве то, что после, как оно скрылось за поворотом юности, и вспомнить-то было б нечего. Одно только беспокойство: «Как бы чего не вышло, да только бы не позабыть.» Ибо и огрехи прорастают в детстве, и будущее укореняется, выискивая для себя почву всё там же.
Торопясь куда-то однажды, заметил осколок зеркала и понял, что, окажись я на пол века моложе, славный вышел бы «секретик», хотя – девчачье это было дело, и не занимало меня оно вовсе. Ну – ни разу, никак. Пожимал только плечами, хмыкал надменно и несколько презрительно – то бывало, а чтобы самому – нет. Так зачем оно мне нынче? Чужие то «секретики», не мои. а не просто ж так, беспричинно всплыла сия безделица?
Я б ещё понял, коли б привиделось мне про извечные кошачьи писсуары песочниц во дворах, из которых черпали соседки для своих васек и мурок в картонные коробки из под обуви. Рвались они, помнится, по углам, размокали, само собой.
– Не смей лезть в песок! – этот полный негодования и брезгливости окрик матери не позабыть, пожалуй. И своё неодолимое стремление вырыть ямку, выбирая из песка руками горелые спички, палочки от вспотевшего «Эскимо» и кисленького «Фруктового», да, отбросив в сторону совок, нагрузить кузов грузовичка, и … «Дрынь-дрынь-дрынь… бу-бу-бу…» – брызгая слюной проехать по ограждению песочницы, и испросив самоё себя важно: «Сгружать-то куда?!» – вывалить песок рядом с прежним местом, откуда его , собственно, и взял.
Мы растём, матереем, делаем вид, что не замечаем морщин и сбриваем щетину седины, которой маячит время у нас под носом, ровно белым флагом или платком. Но внутри, не так глубоко, как кажется, мы всё равно остаёмся детьми, и ждём от жизни того, чего она не может нам дать.
Не враз замечая повторяемость бытия, не сразу нам верится и в его повторение, но где бы мы не находились, до прекрасного – один лишь взгляд, в небо. Даже в самый пасмурный день.
