Баллада Редингской тюрьмы

Мотив Итиса[36]

Священней Рима Темза, берега,

Где море колокольчиков до дна

Синеет, набегая на луга,

Где пеной таволги окроплена

Росистая лазурь, где Бог видней,

Чем в кристаллической звезде монашеских

теней.

Не бабочка – лиловый монсеньор;

Смотрите! Лилия заселена

Князьями церкви – церковь и собор;

Лениво щука нежится одна

Среди тростинок, солнцем залитых:

Епископ из чешуйчатых зелено-золотых.

А ветер, беспокойный пленник рощ,

Хорош для Палестрины, и ключи

Органа для Марии будит мощь

Искусника, и светится в ночи

Сапфир-восток, предшествуя заре;

Одр цвета крови и греха, и папу на одре

Из темноты выносят на балкон,

Когда внизу на площади народ,

И кажется, фонтаны испокон

Веков метали серебристый дрот,

А папа хочет возвратить покой

Народам буйным на земле бессильною

рукой.

Стыдит луну оранжевый закат.

В моих глазах он затмевает Рим,

Где весь в багряном шествовал прелат;

Я преклонил колени перед ним,

Дары святые трепетно почтив;

А здесь прекрасней дикий мак средь

золотистых нив.

Благоухать зелено-голубым

Полям бобовым. Даже вдалеке

Их свежий дух отраднее, чем дым

Кадильницы в диаконской руке,

Когда священник служит, преложив

Плоды земные в кровь и в плоть Христа,

который жив.

Пускай в капелле каждый голосист,

Над мессою взять верх могла бы вдруг

Коричневая пташка; влажный лист

Трепещет, когда слышен этот звук,

Как средь цветочно-звездных луговин,

Аркадии, как в море, где песчаный

Саламин.

Как сладок щебет ласточки с утра!

С рассветом косы точат косари,

Воркуют вяхири, вставать пора

Молочнице, наперснице зари;

Поет она, веселая, скоту,

В коровьих мордах находя родную красоту.

Как сладко в графстве Кентском хмель

зацвел;

Как сладок ветер душный в сенокос,

Как сладостно жужжанье пылких пчел

В цветущих липах с медом вместо рос,

Где заодно дыханье тучных стад

И сладость взрывчатая смокв на кирпичах

оград.

Кукушку сладко слушать, а пастух

С последнею фиалкой над ручьем

Прощается, и Дафнис юный вслух

Песнь Лина повторяет на своем

Сладчайшем языке, а у плетня

Танцуют гибкие жнецы, аркадский лад

храня.

Как сладко с Ликоридою прилечь

Среди роскошных иллирийских трав,

Где, дух благоуханных наших встреч,

Витает майоран, очаровав

Отрадный спор свирелей в летний зной,

А море вторит им своей пурпурною волной.

При этом все же сладостнее след

Серебряных сандалий; некий бог

Лучами в Ньюнхэме прошел, сосед

Сладчайший фавна, чья свирель врасплох

Нимфеи застигает иногда,

И сладко видеть в небесах лучистые стада.

Мелодию допой ты, корифей,

Хотя бы пел ты реквием себе,

И ты, хронист, поведай о своей

Среди других трагической судьбе.

У нас в полях цветок не одинок,

И нам дарует Англия прелестный свой

венок,

Неведомый аттическим лугам

Где наших роз не сыщете вдали,

Теряя счет блуждающим шагам,

А здесь они ограду оплели

Красотами: не ведает лилей

Подобных нашим Иллис, но едва ли

не милей

Синь куколей в пшенице; их лазурь

Не для роскошных италийских лоз,

Примета будущих осенних бурь

Для ласточек; предшественницам гроз

Пора на юг, а трепетный призыв

Малиновки в Аркадии – немыслимый

подрыв

Основ, но если бы запел тростник

Вдоль Темзы, он элегией своей

Сирингу тронул бы, ее двойник,

А диадемы здешних орхидей

Для Кифереи, пусть она сама

Не знает сих гирлянд пчелиных; здесь,

где без ярма

Бык на лугу, где вечер, не скупясь,

Наполнить мог бы чашечку цветка

Росою дважды, где, не торопясь,

Идет пастух, попутчик мотылька,

Овец проведать, а в кустах густых

При звездах темная листва вся в брызгах

золотых

От поцелуев; кажется, сама

Даная целовала лепестки

Цветов, когда благоуханна тьма,

И тронул их близ дремлющей реки

Меркурий крылышками легких ног,

И гнетом солнц ночных своих не сломлен

черенок

Тончайший, паутинка в серебре

Арахны; пусть в кладбищенском цвету

Не вспомнить невозможно на заре

Того, кого так чтил я, но мечту

Божественнее заросли таят:

О Геликоне с фавнами, о заводях наяд,

О Темпе, где никто не ходит, где

Лежит он, и в его кудрях кудель

Лесная, а в струящейся воде

Его черты; зеркальная купель

Бессмертия, в которой цел Нарцисс,

Очаровательный двойник прекрасной

Салмацис,

Не юноша, не дева; заодно

Тот и другая; этих двух огней

Слиянье тайно воспламенено

Обоими; пылает в нем и в ней

Убитая в своем двойном огне

Любовь; и нимфам видится сквозь листья

при луне

Печальный Наксос; Ариадна там

Тоскуя, машет все еще платком

Багряным; уплывает по волнам

Корабль; Тезей – изменник, но тайком

Приблизился красавец леопард;

Верхом на звере Дионис, а меонийский бард

Незрячими очами уловлял

С Еленой красногубого юнца,

Который прихотливо поправлял

Перо на шлеме, чтобы на бойца

Под сенью стен троянских походить,

А Гектор потрясал копьем в надежде

победить,

Как победил Персей, чей славный меч

Горгоне-ведьме голову отсек,

Где были змеи-волосы, а речь

Свою ведет о мертвых мертвый грек,

И нам дороже дар бессмертных муз,

Чем на испанских кораблях всех Индий

в мире груз,

Поскольку я постиг, что не мертвы

Былые боги эллинских стихов;

Их может пробудить и шум листвы,

И наш безудержный влюбленный зов,

На Темзе нам Фессалию явив,

Где был на радужных лугах смешливый Итис

жив.

И если, птица, запоешь ты мне,

Питомица жасминных опахал,

Как юноше, который в тишине

Рог Аталанты в Комноре слыхал

Среди холмов, и слышен этот рог

Там, в Бэглейском лесу, где ключ поэтов,

чистый ток

Таится, и тебе, сестра стиха,

Противен день, зато луна мила

«Влекущая к пастушке пастуха,

А Прозерпина, вняв тебе, сочла

Сицилией пленительную сень,

Где мшистый Сэндфорд, где влечет

прохожего ступень,

Когда, лесное диво, песнь твоя,

Целительная все еще вдали,

Зачаровала тусские края,

Где солнцу Рафаэля предпочли

Избранники рассветную звезду,

Ты пой мне! Только от тебя я жизни

вечной жду.

Пой, птица, образуя вечный строй

Стихий всемирных, чтобы молодел

Мир, обновленный древнею игрой

Прекрасных форм, и в здешний свой

предел

Мальчишка-бог заглянет, сорванец,

Чтоб длинным ивовым прутом пасти своих

овец.

Пой, птица, чтобы Вакх средь наших кущ

Явился, сел на свой индийский трон,

Играя тирсом, на котором плющ

И смоляная шишка испокон

Веков, а тигры щурятся, когда

Менада гладит их, и львом ручным она горда.

Ты пой, как шкуру барса мне надеть,

И лунные Астартины крыла,

Похитив, Кифероном завладеть,

Где колесница древняя цела,

И видит фавн, как пенится вино,

Когда пространство вдалеке внезапно

зажжено

Зарею, прогоняющей сову,

А нетопырь летательную снасть

Смежает, и крадется сквозь листву

Вакханка, торопящаяся красть

Орехи буковые, там, где Пан

С другими дремлет, а в кустах, где стелется

туман,

Проснется дрозд вот-вот и хохотать

Начнет, когда под вязами роса,

Когда сатирам весело топтать

Траву, чья беззащитная краса

Рогатого прельщает главаря;

В корзинах земляника, нет, румяная заря.

Пой, чтобы мне явился скорбный лик,

Любимый Аполлоном, как и там,

Где перед принцем Тирским вепрь возник,

Когда цветут каштаны, и цветам

Уподобляется девичья тень:

Горд сероглазою своей наездницей олень.

Пой, и увижу снова сам не свой,

Как мальчик умирает, а в крови

Не гиацинт; на солнце восковой

Беззвучный колокольчик; призови

Киприду: здесь в безмолвии лесном

Оплаканный богиней спит Адонис мертвым

сном.

Оплакивая Итиса, ты влей

Яд в ухо мне; раскаянье – сестра

Воспоминанья; как мне кораблей

Не сжечь, когда влечет меня игра

Волн в белых перьях и вступить готов

С Протеем в битву я за грот коралловых

цветов.

О магия Медеи в маках чар!

О тайный клад, колхидское руно!

О бледный асфодель, унылый дар

Которому чело обречено

Усталой Прозерпины, чья печаль

Сицилию являет ей, в чудесных розах даль,

Где с лилии на лилию пчела

Порхала, забавляясь вместе с ней,

Но зернышком гранатовым влекла

Ее судьба, к властителю теней,

Послав за нею черного коня,

Умчавшего ее во мрак бессолнечного дня.

О полночь, о Венерина любовь

На маленьком гомеровском дворе!

Античный образ, чья живая бровь

От заклинаний блещет на заре,

А сам я во Флоренции среди

Роскошеств мощных у нее, как в гроте,

на груди.

Пой, только пой, и, жизнью опьянен,

Я вспомню виноградник юных лет

И позабуду западню времен,

Горгону-правду, от которой нет

Спасения, разорванный покров,

Ночное бденье без молитв, к молитве

тщетный зов.

Пой, Ниобея, неумолчно пой,

Пернатая, даруя красоту.

Моей печали, так как только твой

Напев похитить может на лету

Озвученную радость, но нема

Скорбь, для которой грудь моя – склеп,

если не тюрьма.

Пой, птица, вестница Господних мук!

Яви мне изможденный лик Христа;

Касался я Его пронзенных рук

И целовал разбитые уста;

Что если Он со мной наедине

Сидит, покинутый людьми, и плачет

обо мне?

Извилистую раковину прочь

Отбрось ты, Память; лютню ты разбей,

О Мельпомена; музыке невмочь

В слезах рассеять множество скорбей!

Умолкни, Филомела, не дразни

Сильванов жалобой твоей в нетронутой

тени.

Умолкни, птица, или перенять

Попробуй лад смиренного дрозда;

Отчаяньем не стоит опьянять

Лесов английских даже и тогда,

Когда Борей уносит песнь твою,

На юг, назад, чтобы звучать в Давлийском

ей краю.

Мгновенье, и взволнуется листва:

Эндимион почувствует луну,

И Темза дрогнет, услыхав едва,

Как начал Пан выманивать одну

Наяду из пещеры голубой,

Заворожить ее готов тростинкою любой.

Еще мгновенье, и заворковать

Голубке; серебристая краса,

Дочь волн руками рада обвевать

Любимого, когда через леса

Золотокудрый мчится, взволновав

Дриопу; правит лошадьми веселый царь

дубрав.

Мгновенье, и нагнется сонм дерев,

Целуя Дафну бледную, когда

Очнется лавр, а Салмацис, узрев

Ее красы, являет без стыда

Луне свои, тогда как Антиной

С улыбкой сладострастной шел вдоль Нила

в час ночной,

На красный лотос черный дождь волос

Своих роняя, и погружена

В струящееся море свежих роз,

Нетронута, полуобнажена,

Сияет Артемида, и в своем

Зеленом капище пронзен олень ее копьем.

Молчи, молчи, ты, сердце, замолчи;

Ты вороновым не маши крылом,

О Меланхолия, в глухой ночи

С воспоминаньем грустным о былом;

И прекрати, ты, Марсий, скорбный стон!

Напевов жалобных таких не любит Аполлон.

Мечтаний больше нет. В лесах мертво,

Смолк на полянах ионийский смех,

В свинцовых водах Темзы ничего

Не видно; отзвук Вакховых утех

Рассеялся. Настала тишина,

Лишь в Ньюнхэмском лесу еще мелодия

слышна,

Печальная, как будто сердце в ней

Людское рвется, ибо в наши дни,

Привязчивая музыка родней

Слезам, и память музыке сродни;

Что, Филомела, скорбный твой завет?

Нет ни сестры твоей в полях,

ни Пандиона нет,

Но и жестокий властелин с клинком

В кровавой паутине древних дат

И родословий больше не знаком

Долинам здешним, где валяться рад

Студент с полузакрытой книгой; там

Влюбленным сельским хорошо гулять

по вечерам.

А кролик прыгает среди крольчат,

Жилец прибрежных ласковых лугов,

Когда мальчишки бойкие кричат,

Приветствуя регату с берегов,

А паучок, неутомимый ткач

На маленьком своем станке, не зная неудач,

Работает, и серебрится ткань;

По вечерам пастух своих овец

В загон плетеный гонит; брезжит рань,

С гребцом перекликается гребец,

И куропаток возле родника

Спугнуть способен иногда их крик

издалека.

Бесшумно возвращается на пруд

Ночная цапля; стелется туман,

И звезды золотые тут как тут;

Таинственный цветок нездешних стран,

Луна взошла, беззвучный свет лия,

Царица плакальщиц в ночи, немая плачея.

Не до тебя луне, когда возник

Эндимион; он близок, он совсем

Как я, как я; моя душа – тростник

И потому, своих не зная тем,

Отзывчивый, звучу я сам не свой

На нестихающем ветру печали мировой.

Коричневая пташка прервала

Чарующую трель, но не замрет

Она мгновенно; слышатся крыла

Летучей мыши, чей ночной полет

Расслышать помогает мне в лесу:

Роняют колокольчики по капелькам росу.

От пустошей угрюмых вдалеке,