Но для меня куда более важен вопрос о том, зачем вообще ему понадобилось отрицать реальность ощущений (которые четко свидетельствуют нам о том, что изменение-небытие есть). Потому я хочу поставить вопрос о том, какую психологическую потребность удовлетворял этот мыслитель с помощью своего экстравагантного, мягко говоря, учения.
Я много лет возвращался к парменидовской теории в надежде найти столь эксцентричным взглядам какое-то разумное объяснение. Ранее я полагал, что причина в самом характере дедуктивных выводов, следующих из «бытие есть, небытия нет». Что есть, то есть, а чего нет, того нет – логично же? Вот, мол, и Парменид подумал, что это логично. Но что же следует из бытийности бытия и небытийности небытия? Бытие не могло родится из небытия. Но и из бытия тоже не могло (потому что это то же самое бытие). Значит, бытие вечно и нерождено. А раз небытия нет, то и рождения, и гибели нет. А раз их нет, то и времени нет – всегда есть всё, неподверженное изменению (в том числе возникновению и уничтожению). Таким вот образом холодный рассудок отверг ощущения и пришел пусть к парадоксальным, но важным выводам о том, что существует нечто вечное. И, поскольку доплатоновская философия видела мир единым, Парменид оказался перед выбором между разумом и чувствами: 1) либо признать мир постоянно меняющимся (тем самым примкнув к Гераклиту и милетским физикам); 2) либо признать мир вечным и неизменным – и тем самым отринуть идею становления.
Парменид выбрал второй вариант, положив начало рационалистическому направлению в философии. А уже позже – чтобы объяснить сосуществование вечного и временного – Платон поделил мироздание на сверхчувственные идеи и чувственно воспринимаемые вещи. Тем самым Платон, во-первых, защитил парменидовскую идею вечности, и во-вторых, реабилитировал нашу реальность…
Так я (ошибочно) думал раньше – полагал, что Парменид просто увлекся логикой, а Платон эту логику усовершенствовал (через разделение физики и метафизики).
Со временем я изменил свои взгляды – нет, дело было не в логике, уведшей Парменида черт знает куда. Напротив, он хотел прийти к своим странным выводам. Да, не вызывает сомнений то, что именно благодаря Пармениду (точнее, благодаря абсурдности его выводов) Платон осознал необходимость признания двух уровней реальности, обладающих различной бытийной силой. Вечные идеи, конечно, существуют (например, математические), но существует также и становящиеся вещи, постоянно переходящие из бытия в небытие и обратно. Потому небытие есть – к таким выводам пришел Платон (см. «7. К Платону»). Но у нас-то речь о Пармениде. Зачем же он проповедовал свою несуразицу? Иначе говоря, каковы были его истинные мотивы?
Перед тем, как высказать предположения на этот счет, хочется еще раз вернуться к вопросу о рассечении миров. Быть может, ранее мы все же погрешили против Парменида? Вдруг он все-таки полагал наш мир рождения и гибели реальным, но просто умалял его истинность (как тот же Платон, особенно ранний), не отрицая сам факт его существования? Доксография Парменида в этом смысле противоречива: часто в одном абзаце сочетаются монизм и дуализм – например, у античных авторов постоянно встречаются свидетельства о том, что он признавал два физических начала – огонь и землю. Странно – какие еще огни и земли, ежели речь до того шла о бытии?
Этот момент следует рассмотреть отдельно. Посмотрим, что писали древние, например Ипполит Римский в «Опровержении всех ересей»:
«Парменид полагает, что Все одно, вечно, не возникло и шарообразно, но и он не избежал мнения большинства, полагая началами Всего огонь и землю: землю – как материю, огонь – как творящую причину. Он говорил, что космос уничтожается, а как – не сказал».
Но это же абсурд – либо «Все одно, вечно», либо «начала Всего огонь и земля». Аристотель пишет не более ясно:
«Парменид <…> постулирует, что <…> есть [только] одно – сущее [„то, что есть“] и ничего больше… Однако, вынуждаемый согласовать [теорию] с опытом [„феноменами“] и полагая [поэтому], что [то, что есть], – одно согласно логосу, но множественно согласно чувственному восприятию, он, с другой стороны, полагает, что причин две и начал два: горячее и холодное, т. е. огонь и земля. Из них горячее он соотносит с сущим [„тем, что есть“], а холодное – с не-сущим [„тем, чего нет“]».
Что все это значит? Как чисто идеалистическая метафизика бытия может сочетаться с натурфилософией огня и земли? В этом вопросе я примыкаю к авторам, которые рассматривали его взгляды на космогонический союз двух начал (огня и земли) как пародию на ионийскую науку [о ней см. «1. К Анаксимену»]. Ведь физикалистские идеи Парменид высказывает во второй части своей поэмы, где богиня излагает неправильный путь, «путь мнения» – мол, это обычные смертные думают, что мир порожден элементами. Эта часть поэмы до нас дошла лишь частично, но начинается она так:
«Смертные <…> различили по виду и приняли знаки
Врозь меж собою: вот здесь – пламени огнь эфирный,
Легкий, тонкий весьма, себе тождественный всюду,
Но не другому. А там – в себе и противоположно
Знанья лишенную Ночь – тяжелое, плотное тело.
Сей мирострой возвещаю тебе вполне [кажущийся],
Да не обскачет тебя какое воззрение смертных…».
«Путь мнения» содержит и такие строки:
«Так родились эти вещи согласно мненью и ныне
Суть, а потом, коль скоро однажды возникли, – погибнут».
То есть Парменид не верил в первоначальность огня и земли – он всего лишь излагал популярные мнения. Отечественный историк философии А. Н. Чанышев так объяснял мотивацию автора:
«Богиня объясняет, зачем нужна эта натурфилософия. Она нужна для того, чтобы посвященный в истинную мудрость не казался толпе с ее обыденным сознанием неучем, чтобы он мог показать, что он знает всю ее премудрость, но тем не менее понимает, что это псевдомудрость».
Но почему же древние авторы (в том числе Аристотель) «путались в показаниях» – к ним-то Парменид был поближе, верно? Я полагаю, они (также, как и многие современные авторы) не могли взять в толк, как столь известный мыслитель мог пороть такую ересь как отрицание рождения и гибели вещей.
Однако, что там с делением мира? Мир един (и равен бытию) или поделен на две области (бытия и изменения)? Пусть Аристотель не всегда был справедлив к предшественникам (его изложение истории философии нужно делить надвое), но в отношении элеатов он высказался очень верно. Приведем два фрагмента – в первом он говорит о том, что Парменид сотоварищи не поняли, что вечное и временное принадлежат разным мирам (выделено мною):
«Теории их, пусть даже во многом правильные, нельзя все же считать естественнонаучными, так как вопрос о существовании лишенных возникновения и совершенно неподвижных вещей должен рассматриваться не физикой, а другой, главенствующей над ней дисциплиной. А они полагали, что, кроме бытия чувственно воспринимаемых вещей, никакой другой реальности нет, но в то же время впервые поняли, что без такого рода [=неизменных] вещей никакое познание или мышление невозможны, и потому перенесли на первые [=умопостигаемые] те воззрения, которые были справедливы для вторых [=чувственных]».
То есть никакого дуализма у них еще не было (о чем мы говорили выше) – оттого метафизические объекты они мешали с физическими. В другом месте Аристотель говорит:
«Некоторые из древних думали, что сущее необходимо должно быть единым и неподвижным <…>. Далее, точно так же им приходится отрицать, что существует движение. Исходя из таких доводов, они, не обращая внимания на [показания] чувств, пренебрегая ими и полагая, что надо следовать [только] разуму объявили Вселенную единой, неподвижной <…>. В рассуждениях это, по-видимому, выходит складно, однако на деле подобные взгляды близки к безумию».
Ну и – для окончательного удостоверения в парменидовском «безумии» – обратимся к его главному адвокату – Платону: «Я побаиваюсь вторгаться слишком дерзко даже в область [философов], утверждающих, что все (???) едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид» (Теэтет, 183e).
Слово «???» – это действительно Всё, вся вселенная, а не отдельная ее часть. Так что и критики, и поклонники Парменида соглашаются с тем, что деления мира на физический и метафизический у него еще не было. А свидетельства относительно огня и земли – это не убеждение Парменида, а позиция его противников – которую он, собственно, и критикует. И чтобы его философские взгляды не выглядели уж слишком дико, он самим фактом изложения физических теорий отметает возможный упрек в их незнании. Мол, смотрите, я знаю ваши взгляды – но они меня не убеждают, потому что это всего лишь мнения, которые нужно отмести – так отметите их также, как их отмел (предварительно изучив) я сам.
Ну-с, теперь надобно попытаться ответить на ранее поставленный вопрос о том, а для чего нашему герою понадобилось обездвиживать все сущее и признавать ложными все ощущения. Я убежден, что причина – не философская, а психологическая: Парменид стремился защитить религиозную картину миру от «тлетворного влияния» науки. Он теолог-реакционер, этакий Рене Генон Античности. Его «физика» абсурдна – и именно поэтому он ее проповедовал. Да, его учение противоречило здравому смыслу – но в этой нелепости заключалась и его сила. Также как Тертуллиан своим «бесспорно, ибо нелепо» и «это несомненно, ибо невозможно» ставил заслон научному мышлению первых веков христианской эры, Парменид своим «угасло рожденье и без вести гибель пропала» хотел сбить спесь с ионийской учености. «Хватит наблюдать за миром – ведь ощущения врут: отправляйтесь в чертоги разума и восходите к божественной истине» – говорит он. Так что никакой он не безумец – он расчетливый теолог, намеренно обесценивающий опытную науку.
Иначе никак не объяснить форму его сочинения. Зачем писать поэму, когда можно изложить свои воззрения в прозе (как это делал величайший ионийский ученый Анаксимандр)? Зачем нужна вся эта религиозная эстетика – крылатая колесница в царство истины, прохождение через «Ворота путей Дня и ночи»? Для чего изложение философского учения представлять как откровение богини? С какой целью критикуется обычный взгляд на мир («Беспомощность жалкая правит / В их [обычных людей – М.В.] груди заплутавшим умом, а они в изумленьи / Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы»)? К чему эти пафос и бескомпромиссность – столь неуместные при декларации откровенно нелепых взглядов? Я вижу тут не холодную логику, а несколько истеричную попытку противопоставить науке новодельный религиозный фундаментализм.
Увы, сработало. Потому что то же желание захватило и Платона. Величайший ум древности возвеличил Парменида именно потому, что увидел в нем опору для противодействия ионийскому эмпиризму. Так грубоватый религиозный пропагандист Парменид благодаря платоновскому пиару превратился в основателя европейского идеализма – в частности, Гегель (уж кто-кто, а он-то в идеалистах разбирался отменно) писал о нем: «Мы должны признать, что с Парменидом началась философия в собственном смысле этого слова».
В таком случае мы должны признать: философия началась с самой глупой идеи всех времен и народов – о том, что мы (как и все окружающие нас вещи) находимся не в подвижном физическом мире, а в застывшем вечном бытии, который нельзя исследовать органами чувств. То есть философия началась с антинаучного религиозного фундаментализма. Будем честны: не очень-то почтенное начало у этой самой философии.
113. К Софоклу
Ранее, до того, как перечитал «Антигону», я был убежден, что ее смысл заключен в нижеследующих прениях:
«Антигона. Казни меня – иль большего ты хочешь?
Креонт. Нет, не хочу, вполне доволен буду.
Антигона. Чего ж ты медлишь? Мне твои слова
Не по душе и по душе не будут.
Тебе ж противны действия мои.
Но есть ли для меня превыше слава,
Чем погребенье брата своего? <…>
Чтить кровных братьев – в этом нет стыда. <…>
Креонт. Опустошитель Фив… А тот [второй брат – М. В.] – защитник!
Антигона. Один закон Аида для обоих.
Креонт. Честь разная для добрых и для злых».
Я читал Софокла на первом курсе института и, разумеется, ничего тогда не понял. Позже, доверившись гегелевской трактовке (к которой мы обратимся ниже), я полагал, что «Антигона» – про конфликт двух несовместимых правд. Уже подобрав цитату (выше), транслирующую позицию Гегеля, я погрузился в тему – и радикально изменил свое мнение.
Напомним сюжет трагедии (думаю, никто из читателей не прогневается на меня за спойлеры): Креонт всходит на фиванский престол в результате междоусобной войны своих племянников, царевичей Этеокла и Полиника, сыновей Эдипа от своей жены/матери Иокасты. Незадолго до этого изгнанный братом-соправителем Полиник привел под стены города чужеземное войско. Этеокл принял бой – оба брата погибли. Первое распоряжение новоявленного царя Креонта – запрет на похороны и оплакивание Полиника (потому что он предатель). Этот запрет входит в противоречие с божественными законами и народными традициями, согласно которым никого нельзя лишить погребения, но Креонт обещает казнить любого, кто пойдет против его указа. Антигона, сестра Полиника, предпочитает высший закон земному и приговаривается царем к смертной казни. В последний момент Креонт, испугавшись ужасных пророчеств, пытается отменить приказ, но Антигона успевает влезть в петлю. Расплата быстро находит царя – его сын Гемон, жених Антигоны, самоубивается около трупа невесты. После этого кончает с собой и супруга Креонта. Убитый горем царь призывает смерть. Вот такие пироги.
Гегель увидел в «Антигоне» борьбу традиционных семейных и нарождающихся полисных ценностей (плюс борьбу хтонических и олимпийских типов религиозности):
