Мир пауков: Башня. Дельта (сборник)

По мере приближения солнца к зениту работать иначе как по нескольку минут кряду становилось невозможно. Даже в тени цереусов пот, проступая на коже, мгновенно испарялся, прежде чем охотники успевали обратить на это внимание. Когда безудержно косматое солнце светило уже над самой головой, мужчины съежились под зонтами и пригубили воды, чтоб в организме было хоть сколько-нибудь влаги.

Для того чтобы жук ослабил бдительность, решили удалиться к кактусовой поросли. Вот полдень миновал, и Джомар решил: пора приступать. Ни один из обитателей пустыни не ожидает опасности в это время суток.

Джомар, используя кусочки сухой коры, развел огонь, затем поджег пучок травы. Солнце светило так, что языки пламени были невидимы, но когда занялись огнем кусты креозота, в воздух черными клубами повалил едкий дым. Охотники отдавали себе отчет, что этот момент особенно опасный: на дым может невзначай обратить внимание любой из паучьих дозорных. Подхватив пламенеющие кусты за корневища, мужчины проворно потащили их через песок. Одним мощным движением копья Улф приподнял и сдвинул прикрывающий вход камень, ожидая, что насекомое тотчас бросится наружу. Но ничего подобного не произошло. Свой куст Джомар швырнул в горловину лаза. Это же самое проделали следом за ним и остальные и отпрянули, утирая лицо и глаза, разъедаемые едким потом.

Прошло около минуты, прежде чем жук, встревоженный огнем и дымом, наконец дал о себе знать. Пролезть наружу мешал перегораживающий лаз камень, и насекомому пришлось приложить усилие, чтобы из-под него выбраться. Там уже караулил, заведя руки за голову, изготовившийся к удару Торг. Когда жук почти уже высвободился, он что есть силы метнул в него тяжелый обломок скалы. Камень ударил насекомое в грудь, чуть не задев выпуклые глаза. Другой камень, брошенный Хролфом, размозжил жуку сустав передней лапы. Жук раскрыл продолговатые крылья, собираясь взлететь, и Джомар, метнувшись, вогнал копье в жесткое брюхо насекомого. Туловище жука скорчилось от боли, и тут его мощные челюсти неожиданно схватили Джомара за ногу. Пронзительно вскрикнув, тот забился, силясь высвободиться. В этот миг обрушился еще один камень – самый большой, – высадив твари глаз и сокрушив толстый покров, защищающий череп. Челюсти разомкнулись и выпустили Джомара, у которого из бедра ручьем хлестала кровь.

Хролф вогнал копье глубоко в плоть жука там, где крыло срастается с туловищем. Насекомое судорожно дернулось, смахнув наземь Улфа и Джомара, и, подскочив, повалилось на спину в нескольких метрах от пещеры. Прошло еще минут пять, прежде чем оно затихло окончательно.

Кажется, это Вайг, вглядевшись в глубину лаза, заметил: в недрах пещеры, за горящими кустами креозота, что-то шевелится. «Там еще один!»

Все мгновенно насторожились, изготовившись к очередной схватке. Однако враг все медлил. Джомар кое-как доковылял до зонта и, пристроясь там в тени, припал губами к посудине с водой. Хролф внимательно осматривал ему рану; остальные, запалив оставшиеся кусты креозота, побросали их в лаз. Однако жара брала свое: люди, все как один, тяжко отдуваясь, прилегли возле входа в пещеру и стали дожидаться, что будет дальше. Спустя полчаса, когда кусты креозота превратились в груду угольев, в горловине послышалась возня и наружу показались длинные усы-антенны. Из норы выбралась самка жука-скакуна, гораздо меньших размеров. Следом выкатилось с полдесятка личинок, каждая с руку длиной. Описывая потом эту сцену младшему брату, Вайг говорил, что ему вдруг стало как-то жаль жуков, хотя он знал: подойди поближе, и на него бы набросились даже личинки. Люди наблюдали, как насекомые пробираются через раскаленный песок, удаляясь в сторону глубокой балки, что примерно в километре. И вид у них при этом был такой бесприютный, будто произошла какая-то неописуемая трагедия. Двигал же ими единственно инстинкт самосохранения. Оглядев несколькими часами позже их нору, охотники пришли в изумление от ее глубины. Джомар высказал предположение, что здесь когда-то обитало семейство пауков-каракуртов. Это была, по сути, самая настоящая пещера со стенами и сводом, сцементированными слюной жуков. В самом глухом углу валялись полузадохшиеся личинки, угоревшие от дыма: ветер пустыни, задувая в горловину, вместе с искрами и дымом принес в пещеру угарный газ. Охотники прикончили личинок, а трупы повыкидывали наружу: мясо жука-скакуна неприятно на вкус и в пищу не годится. Вслед за тем они забросали вход и в изнеможении заснули в прохладной глубине логова, где еще остро пахло дымом и креозотом.

Следующим утром за пару часов до рассвета Улф, Торг и Хролф отправились в обратный путь. Надо было забрать женщин и семилетнего Найла из норы у подножия того небольшого плато. Джомар и Вайг остались караулить пещеру на случай, если жуки вознамерятся вдруг снова сунуться в свое жилище. Такая предосторожность оказалась излишней. Как выяснилось позже, жуки-скакуны не переносят запаха горящего креозота; они никогда не приблизятся к тому месту, где им хотя бы чуть попахивает.

Найл все еще помнил, с каким волнением встречал он тогда отца. Больше всего почему-то запомнилось, как Ингельд, жена Торга, вначале пустилась в крик, затем разразилась стенаниями. Увидев только троих, она подумала, что остальные двое погибли. Когда же все разъяснилось и охотники наперебой принялись живописать новое жилище, Ингельд от возбуждения впала в другую крайность (она всегда отличалась несдержанностью) и стала настаивать, чтобы все сейчас же собирались в дорогу. Много сил было потрачено, прежде чем Ингельд удалось наконец убедить, что двигаться через пустыню в полуденную жару просто гибельно. И все равно окончательно она не утихомирилась: весь день с насупленным видом кого-нибудь понукала.

И вот наконец за пару часов до рассвета они тронулись в путь. Найл волновался едва не больше всех. Предрассветный час был выбран не случайно: хищники пустыни охотятся в большинстве своем ночью, с приближением рассвета разбредаясь по своим логовищам. Температура была чуть выше нуля, от холода не спасала даже ворсистая шкура гусеницы; Найла пробирала зыбкая дрожь. Он сидел за плечами матери – часть пути та несла его в заплечной корзине, – и в детском умишке укромно светился огонек счастья, а волнение было такое, что казалось, еще миг – и Найл взлетит. Лишь однажды ему доводилось удаляться от тогдашней их норы на несколько сотен метров – в ту пору, когда начались дожди. Ветер тогда вдруг обрел неожиданную прохладу, с запада надвинулись грузные сизые тучи, и с неба отвесными потоками стала хлестать вода. Найл, хохоча, подпрыгивал под теплыми струями. Мать взяла его на прогулку – туда, где в стену плато вбуравливается пересохшее русло небольшой речушки. Мальчик стоял и, распахнув глаза, наблюдал, как иссохшая земля, шевельнувшись, словно живая, приподнялась, расслоилась и наружу вылезла большущая лягушка. Через полчаса такая же картина наблюдалась повсеместно. Пробудившиеся к жизни существа спешили вскачь к разрастающимся на глазах лужам, и вот уже стал слышен густой звонкий хор: женихи самцы громко зазывали невест. Завидев совокупляющихся лягушек, Найл зашелся от хохота; смеялся вволю, во все горло, восторженно топая ногами под набирающими силу струями дождя. А из песка, слипшегося в комья полужидкой грязи, уже спешили кверху, жадно вытягивая стебли, растения и цветы. В грязи то и дело вскипали крохотные, похожие на взрывы бурунчики: спекшиеся стручки, разбухнув, подобно пулям выстреливали в воздух семена. Спустя несколько часов поверхность пустыни уже покрывал удивительный ковер из цветов: белых, желтых, розовато-лиловых, зеленых, красных, голубых. Найлу, сызмальства видевшему лишь унылый изжелта-серый песок и камни да безжалостную синеву обнаженного неба, казалось, что он попал в сказку. Стоило дождю остановиться, как откуда ни возьмись налетели пчелы и с жадным усердием напустились на цветы. Лужи, бурые, как грибной суп, кишели юркими, хлопотливыми, пожирающими друг друга головастиками. В других лужах – побольше и почище – сглатывали крупицы зеленых водорослей флегматичные тритоны. Четыре года прожив в безводной пустыне, Найл оказался вдруг окружен обильной, спешащей цвести и множиться жизнью. Это заполонило все ощущения мальчика, он будто опьянел.

Вот почему за все время странствия, пока Найл попеременно то болтался в корзине у матери за спиной, то мелко трусил рядом с ней, ощущение неизбывной радости не покидало его. Рассказывая семье о новом доме, отец ввернул слово «плодородный», и Найл живо вообразил местность, изобилующую цветами, деревьями и мелкими животными. В нем воспрянуло ожидание бесконечной череды чудес, одно восхитительнее другого. Умей отец Найла, всю жизнь проживший в пустыне, читать мысли сына, он бы лишь печально покачал головой.

В полдень, когда безжалостный зной стал нестерпимым, мужчины вырыли в песке ямы и накрыли их зонтами, присыпав сверху песком. В нескольких сантиметрах от поверхности песок был сравнительно прохладным. Отсюда меньше мили оставалось до изъязвленных ветром каменных столбов, где можно было найти прибежище, но при эдакой жаре нечего было и думать до них добраться. Истекая потом, Найл вместе с отцом и матерью забился в одну из этих ям; чтобы как-то унять жажду, они сжевали по сочному клубню. Найл ненадолго вздремнул, и снились ему опять цветы и бегущая вода. Затем продолжили путь.

Ветер переменил направление, повеяло будто бы прохладой. Ткнув пальцем в сторону, откуда дул ветер, Найл спросил отца:

– А там что?

– Дельта, – ответил Улф.

Голос был усталым и бесцветным, но было в нем нечто, заставившее Найла вздрогнуть.

К месту, окончательно выбившись из сил, добрались за час до сумерек. Первое, что приковало взор Найла на новом месте, были верхушки акаций на горизонте и исполинский разляпистый кактус. Прежде Найл деревьев не видел никогда, слышал о них только по рассказам отца. Когда подошли к месту, мальчик разочарованно обнаружил, что никаких цветов там нет, равно как и плещущейся воды, о которой так мечталось. Собственно, была лишь голая каменистая земля, присыпанная тонким слоем песка. Местами из нее торчали блеклые пучки травы, кусты креозота и окустья травы альфы, виднелись валуны и обломки скал. Лишь древовидный кактус юфорбия, увенчанный темно-зелеными листьями, несколько оживлял монотонную картину. В отдалении возвышались все те же непривычные глазу колонны красного скального грунта, а сзади, с южной стороны, на горизонте вздымалась отвесная стена плато, восходящая ввысь словно горная цепь. Несмотря на всю унылость, этот пейзаж был, безусловно, интересней и разнообразнее, чем бесконечные песчаные дюны, окружавшие их прежнее жилище.

Навстречу им вышли Джомар и Вайг. Горловина пещеры выходила в другую сторону, но Джомар угадал их приближение с той безошибочной четкостью, какую жители пустыни воспринимают как нечто само собой разумеющееся. Это смутное угадывание постороннего присутствия нельзя было назвать телепатией, но для них оно являлось таким же естественным, как чувство слуха.

В еще же большей – и пугающей – степени этим чувством обладали пауки-смертоносцы.

Джомар двигался с большим трудом. Задетое челюстями жука-скакуна бедро распухло, словно диковинная черная тыква. Вайг обработал рану тертым корнем дьяволова листа, росшего неподалеку, – растения с мощными целебными свойствами. Но восстановить рассеченную мышцу оно не могло, и Джомар до конца своих дней прихрамывал.

В тот вечер у них был пир; по крайней мере, людям, едва одерживающим верх в извечном поединке с голодом, такая трапеза казалась роскошной. Вайгу удалось прибить крупное млекопитающее вроде белки и поджарить его, выложив тушку в полдень на раскаленные солнцем камни. Найл раньше вообще ничего подобного не пробовал. Ели еще плоды кактуса, желтые и терпкие, пили кактусовый сок. Было ясно, что, несмотря на кажущуюся скупость, в здешних окрестностях водится куда больше живности, чем на прежнем месте обитания возле плато. И конечно же (это тоже было ясно всем), опасностей здесь тоже куда больше. В этих местах водились песчаные скорпионы и жуки-скакуны, полосатые скарабеи с ядовитым жалом, тысяченожки и серые пауки-пустынники, не ядовитые, но очень сильные и проворные: минута – и человек уже с головы до пят опутан клейкими шелковистыми тенетами. Пауки служили добычей осе-пепсис либо осе – убийце тарантулов, созданиям не крупнее человеческой руки, парализующим хищников ядом и потом использующим их как живую кормушку для личинок. И конечно же, практически все обитатели пустыни – насекомые и млекопитающие – служили добычей громадной фаланге либо пауку-верблюду – жутковатой на вид, похожей на жука твари с огромными челюстями. Последний передвигался с такой скоростью, что невольно напрашивалось сравнение с перекати-полем, гонимым через пустыню сильной бурей. Довольно странно, но не было случая, чтобы пауки-верблюды нападали на человека. Наблюдая за ними, Найл проникался впечатлением, что те относятся к человеку с каким-то скрытым благодушием, воспринимая людей не то как союзников, не то как ровню. И спасибо на том: их челюсти-пилы могли раскромсать человека напополам.

В течение многих недель после того, как они перебрались в новое жилище, Найла невозможно было оттащить от выхода из пещеры, откуда он наблюдал за снующими мимо существами. Не сказать, чтобы их было так уж много (в пору дневной жары обитатели пустыни прячутся по своим щелям), но ребенку, выросшему в норе с видом на безотрадно унылые песчаные дюны, это был словно живой калейдоскоп. Многих насекомых он научился различать просто по звуку. Так, он мог в первую же секунду отличить скорпиона или паука-пустынника от жука-скакуна или тысяченожки. А заслышав шелест паука-верблюда, понимал, что можно без всякого страха выбираться наружу: всевозможные неприятели спешат спрятаться кто куда.

На первых порах Найл подолгу оставался один. Женщины были в восторге от новых окрестностей, в них проснулась страсть первооткрывательства. Человеку цивилизованному вся эта жалкая поросль на границе с пустыней не внушила бы ничего, кроме уныния; людям же, прожившим годы в настоящей пустыне, новая местность казалась просто райскими кущами. На многих кустах попадались покрытые шипами и толстой кожурой плоды, срывать которые было непросто, но зато, если удалить кожуру, они прекрасно годились в пищу. У бурых, безжизненных с виду растений часто имелись корни-клубни, накапливающие воду. Случалось, что жидкость в клубнях оказывалась горькой и неприятной на вкус, зато могла оттягивать жар от кожи. Под охраной мужчин Сайрис и Ингельд забредали довольно далеко, обратно возвращаясь с грузом всяческих деликатесов, переполняющих свитые из травы корзины. Мужчины наловчились ставить силки, в которые нередко попадались зайцы, сурки и даже птицы. Ингельд, не отличавшаяся умеренностью во всем, круглела на глазах.

Найлу, пока семья охотится, наказывали сидеть в глубине пещеры; но стоило взрослым удалиться, как мальчик тотчас разбирал прикрывающие вход сучья и камни и, выбравшись на выступ заматерелого грунта, образующего возле лаза подобие крыльца, во все глаза смотрел на диковинные создания, спешащие мимо. Иногда случалось, что какой-нибудь жук или тысяченожка – здоровенные твари – пытались влезть в пещеру, но Найл быстро отбивал у них охоту, выбрасывая наружу острие копья; уяснив, что пещера занята, насекомое спешило прочь.

Как и у всех детей, чувство страха у Найла было и чрезмерно преувеличенным, и неправильно ориентированным. Вначале он безумно боялся всего, что быстро движется; позже, когда уяснил для себя, что все обитатели пустыни боятся незнакомого и предпочитают избегать нежелательных встреч, он стал излишне самоуверенным. Как-то утром мальчику наскучило обозревать до мелочей уже изученную окрестность и он решил пойти на поиски чего-нибудь нового. Заботливо прикрыв вход в пещеру, он отправился побродить меж стволов исполинских кактусов-цереусов. Стояло еще раннее утро, чаша растения уару все еще была полна наполовину прозрачного чуда, кристально чистой росы. Отыскал Найл и плоды опунции. Попытался оторвать один; силенок не хватило, а кремневый нож, как назло, забыл в пещере. Внимание Найла привлек чертов корень; согнувшись над ним, он какое-то время зачарованно разглядывал причудливые, похожие на когти листья. Подойдя к юфорбии, растущей в нескольких метрах от пещеры, он вначале убедился, что в ее ветвях никто не прячется, а затем взобрался по стволу и подыскал удобную развилку, оперевшись о которую можно было твердо держаться. Там и стоял, все равно что в клетке. Эта площадка для обзора была куда лучше той, что возле пещеры: вид отсюда открывался на целые мили. И тут, возникнув откуда-то, в тени юфорбии показался большой жук-скакун. Найл затаил дыхание. Понадобилось еще и унимать панику: ему пришло в голову, что это, должно быть, явился отвоевывать свое жилище один из прежних хозяев пещеры. На одну из свисающих веток юфорбии опустилась большая, с два кулака, муха и принялась чистить передние лапки. С захватывающей дух скоростью жук-скакун рванулся с земли. Муха заметила движение и попыталась было взлететь, да поздно. Миг – и насекомое исчезло у жука в челюстях. Найл, застыв, наблюдал, как жук с противным хрустом прожевывает муху, сглатывает ее. Чтобы разглядеть получше, мальчик чуть подался вперед, и тут нога предательски сорвалась с опоры. Жук, мгновенно встав в позу, вылупился на дерево немигающими глазами-пуговицами. Найл вцепился в ветку, ожидая, что сейчас его неминуемо стащат с развилки и слопают, как ту муху. Жук все таращился наверх – целую вечность, – шевеля усами-антеннами. Затем он, похоже, утратил интерес и заковылял прочь. Никогда еще Найл не испытывал такого невероятно глубокого облегчения. Кстати, глядя насекомому в глаза, он испытывал даже не страх, а некий провал (весьма любопытный) в своих обычных ощущениях, словно тело на время вообще перестало существовать. Такое чувство, будто все вокруг наводнила тишина, а сам он общается с жуком напрямую, точно так же, как с сородичем-человеком. Тем не менее, едва убедившись, что насекомое удалилось на достаточное расстояние, Найл метнулся назад в пещеру и весь остаток дня носа не казал наружу.

Несколько дней спустя жизнь Найлу спас лишь счастливый случай. Оправившись от испуга, он решил разведать, скопилась ли вода в чаше уару. Чаша оказалась пустой, кто-то уже успел здесь побывать, и Найл от нечего делать решил пройтись по кактусовой поросли; там остановился, озирая пустынную окрестность. В нескольких сотнях метров тоже росли кактусы, на вид несколько иные. Было заметно, что на них гроздьями растут те самые терпковатые плоды, которые Найл так любил. День еще только начинался, опасности не замечалось. Найл, устроившись под сенью кактуса, оглядывал скупую на растительность плоскость равнины. Ленивым движением он поднял плоский камешек, повертел его в руке, затем, охватив вдоль ребра указательным пальцем, размахнулся и метнул. Камешек упал метрах в двадцати, подняв облачко пыли. И в этот миг что-то произошло. Настолько быстро, что Найл сначала подумал, что померещилось. Перед взором будто возникло некое больших размеров существо. Не успел моргнуть, как оно уже исчезло. Найл, настороженно сощурясь, пристально вгляделся. Ничего, только скучная песчаная равнина да местами черные скалы-обелиски. Найл бросил еще один камешек, бросил удачно. На этот раз не произошло ничего. Воздух наводнялся переливчато дрожащим маревом жары. Найла брало сомнение: может, в самом деле померещилось. Однако полоска земли, отделявшая его от плодоносных кактусов, излучала теперь немую угрозу. Около часа Найл сидел совершенно неподвижно, уткнувшись подбородком в колени. Тут за стоящими в отдалении кактусами стало заметно движение. Держа путь в его сторону, оттуда брело крабообразное насекомое длиной не больше полруки. Позднее он узнал, что это жук-чернотелка, с изжелта-зеленой бородавчатой, как у жабы, кожей. Медленно ковыляя, насекомое остановилось в конце концов под сенью кактуса, где принялось ворошить морщинистой мордой пустую оболочку навозного жука. Затем двинулось дальше в сторону Найла. Вот уже считай то место, куда упал камень. Найл затаил дыхание. И тут это произошло снова. Какое-то большое темное существо выскочило, казалось, из-под самой земли. Пока оно хватало чернотелку, Найл успел различить, что это здоровенный мохнатый тарантул-затворник с членистым брюхом полутораметровой длины. Секунда – и он исчез, захлопнув следом за собой круглый вход в логовище. С ним исчезла и чернотелка; остался ровный, непотревоженный песок. Отведи Найл взгляд в сторону – ровно настолько, чтоб повернуть головой туда-обратно, – он ничего бы не заметил. От мысли, что могло бы случиться, направься он сам в сторону тех кактусов, сердце ледяной иглой кольнул страх.

Когда вернулась мать, неся корзину, до половины наполненную какими-то гладкими буроватыми зернами, Найл втайне от всех рассказал ей о мохнатом том пауке и просил, умолял не передавать ничего отцу. Отец, когда сердится, может шлепнуть так, что синяк не сойдет потом неделю. Но на этот раз Улф не рассердился. Он выслушал с угрюмым вниманием, затем подозвал сына и велел указать то место, где тот видел паука. Вайг, Торг и Хролф встали, держа копья наготове, а Улф, пытаясь выманить тарантула из логовища, бросил один за другим несколько больших камней. Однако насекомое наружу не вылезло, догадавшись, видимо, по исходящей сверху вибрации, что враг слишком велик числом. Люди после этого стали остерегаться пересекать полоску земли, отделяющую друг от друга кактусовые рощицы.

Прошло больше недели, и Найла снова оставили в пещере одного. Прежде чем отправляться, отец взял с мальчика слово, что тот будет оставаться в пещере и ни в коем случае не станет разбирать камни и ветки, закрывающие вход. Найл, побаивающийся отца, обещал со всей искренностью. Не учел Улф одного: насколько мальчику боязно оставаться наедине с собой. Лишь разрозненные лучики света робко просеивались сквозь темноту. Найлу, лежащему на своей травяной подстилке, представилось вдруг, как тот самый мохнатый паук проделывает сейчас к их жилищу ход и скребется уже, наверное, где-нибудь поблизости. Мимолетный звук, донесшийся в этот миг откуда-то сверху, убедил мальчика, что пещера под наблюдением. Найл затаил дыхание. В конце концов подобрался к выходу, поднялся на камень и попытался выглянуть наружу. Поле зрения было крайне ограничено – каких-нибудь несколько метров, – рассмотреть что-нибудь толком было почти невозможно; Найл, во всяком случае, был убежден, что тарантул подкарауливает где-то сверху, над пещерой. Примерно через полчаса ноги утомились, и Найл возвратился к себе на подстилку. Лег он, подтянув к себе копье, бессменно стоящее у изголовья на случай внезапного вторжения.

Где-то через час до слуха Найла донесся звук, от которого гулко забилось сердце. За стеной, возле самой головы, кто-то приглушенно скребся. Найл, подскочив, вытаращенными глазами уставился на стену, ожидая, что она вот-вот обвалится, обнажив мохнатые лапищи затворника. Вытянув руку, мальчик осторожно коснулся стены; сцементированная слюной жука-скакуна поверхность была твердой и гладкой. Только выдержит ли, если ее будут таранить с противоположной стороны? Звуки так и не стихали. Найл, подобравшись к камню при выходе из пещеры, приготовился, чтобы в случае чего расшвырять сучья и выскочить наружу. Но когда попытался расширить лаз, стало ясно, что отец не очень-то положился на обещания сына, а вбил за плоский камень еще и клин из куста акации, да так плотно, что невозможно и расшатать. Когда мальчик, стиснув зубы, силился освободить проход, сверху донесся негромкий шорох. Воображение тотчас нарисовало второго тарантула, выжидательно затаившегося, чтобы напасть.

Неожиданно шуршание за стеною смолкло. Найл на цыпочках подобрался к стене и ухом приложился к гладкой поверхности. Через несколько секунд шум возобновился. На этот раз, как показалось, звуки были глуше. Найл попытался вспомнить все, что слышал от деда о подземных пауках: например, что, встречая на пути большой камень, они нередко меняют направление. То же самое, возможно, произошло и у твари по ту сторону стены. Насколько можно было судить, она продвигалась вдоль стены, а не навстречу ей.

Сухие скребущие звуки не прекращались. Иногда они на минуту затихали, и тогда Найл задумывался над планом возможной баталии. Как только стена начнет осыпаться, надо будет сразу изо всех сил садануть копьем, пока тварь не расширила брешь…

От напряжения в голове возникало необычное ощущение, будто сердце стремится закачать в голову как можно больше крови. Чувство, чем-то схожее с действием дурманящего сока ортиса. Сердце билось ровно и гулко, отдавая в ребра. Тут Найл с удивлением обнаружил: если сосредоточить внимание на этой странной силе, распирающей голову изнутри, в такт гулкому биению сердца, можно, оказывается, определить местонахождение существа за стеной. Уже с час, если не больше, он, настороженно затаясь, прислушивался к незримому чужому присутствию. Первоначальный ужас исчез: было ясно, что сию минуту опасность не грозит; однако беспрерывное напряженное внимание обострило восприятие, придав сознанию такую озаренную яркость, какой Найл прежде никогда не испытывал. Создавалось впечатление, что где-то в голове сияет, чуть подрагивая, крохотный огонек. Ощущать такое в себе было настолько любопытно, что Найл даже забыл про страх перед невидимым врагом. Теперь сердце уже не колотилось о ребра, но билось спокойно и размеренно. Прислушиваясь к своему пульсу, Найл вдруг понял, что может управлять им, веля сердцу биться то быстрее, то медленнее или то громче, то тише – по желанию. С осознанием этого возникло ощущение небывалой гармонии, эдакой внутренней наполненности. А где-то в самой глубине смутным, бесформенным облаком разливалось чувство несказанного счастья: будущее непременно должно быть светлым. Это, пожалуй, самое странное. Найл никогда не задумывался о будущем сознательно. Жизнь в пустыне среди людей, обменивающихся словами лишь по необходимости, не очень-то располагала к полету фантазии. И будущее у Найла просматривалось вполне определенно: вот он подрастет, научится охотиться, и жизнь потечет в поисках пищи и уповании на удачную охоту. Охотник живет исключительно удачей, а следовательно, ставит себя в зависимость от определенного случая. Ощущение, которое пережил сейчас Найл, невозможно было ни передать словами, ни даже уместить в мысли: слишком смутным оно было, но основывалось на уверенности, что его, Найла, жизнь – не просто зависимость от случайностей. Казалось почему-то, что он создан для чего-то более существенного. Это ощущение подспудной силы (а его можно было и усугубить, если напрячь мышцы лба и придать лицу твердое выражение) оживлялось теплым внутренним оптимизмом, ожиданием чего-то волнующего. Найл знал, что для него судьба приберегла что-то особенное.