Кадавры

Все они позже вспоминали, какой странный звук был у взрыва – гулкий, протяжный, долгий. Когда грохнуло и в воздух поднялся столб дыма, а по крышам вокруг застучали камушки и ошметки дерна, кое-кто в толпе даже зааплодировал и засмеялся (на видео четко слышно женский голос: „Знатно жахнуло!“ и хохот). Потом пыль начала оседать, и в мутном воздухе постепенно проступили очертания того, что они натворили. Кадавр не исчез, взрыв не испарил его. Мертвый мальчик в голубой рубашке теперь не стоял на земле – точнее, на земле стояли только его ноги, все остальное – руки, пальцы, ребра, голова – застыло в воздухе в разъятом, разорванном состоянии. Живот и грудная клетка висели в воздухе в двух метрах над стоящими на земле ногами, и из разорванного живота к ногам тянулись темные, блестящие внутренности. Мелкие фрагменты аномалии разметало по всему поселку в радиусе не менее сотни метров. Когда на место прибыла наша команда, мы глазам не поверили. Каждый дом был как картечью изрешечен артефактами взорванной аномалии, всюду соляные наросты: на земле, на стенах, на листьях деревьев вокруг. Соль кадавра белыми блестящими корками покрывала все предметы в округе. В школе побило окна, и в кабинете химии в углу висели прямо в пространстве оторванные, обожженные взрывом пальцы; места отрыва на пальцах тоже зарубцевались кристаллами соли. В соседнем доме специалисты КИМА обнаружили несколько застрявших в стене зубов.

Масштабы вандализма по отношению к кадаврам стали для нас самой большой неожиданностью. Мы понимали, что люди напуганы, но никто не предполагал, что испуг проявится именно так – россияне не убегали от мертвых тел, а наоборот – нападали на них, пытались изувечить, уничтожить. Случай в Морском[2] был вопиющим, но не единственным: чаще всего кадаврам пытались поджечь волосы[3] или стреляли в них – из ружей, обрезов и пистолетов. В выстрелах было что-то ритуальное – люди словно пытались убить мертвую плоть еще раз. Выстрелы приводили к новым выбросам соли.

Страх перед мортальными аномалиями принимал иногда карикатурные, суеверные формы: в поселке Орловка Ростовской области жители принесли мастеру горсть серебряных колец и цепочек, тот переплавил их и изготовил серебряную пулю, которую зарядили в револьвер и выстрелили мертвому ребенку в голову. Таким образом они надеялись, цитирую, „победить зло“. Результат предсказуем – выброс соли, бесплодные земли, ничего больше.

Тогда же я впервые написала письмо – у меня еще была такая привилегия, писать высшим чинам и что-то от них требовать – на имя главы комиссии по чрезвычайным ситуациям. К письму я приложила видео с последствиями взрыва в Морском. Думаю, письмо и видео во многом помогли избежать катастрофы. Власти в то время еще беспокоились о своей репутации (сейчас в это сложно поверить, но и такие времена бывали), поэтому новость о том, что взрыв кадавра приводит к соляным выбросам, загрязнению рек и появлению огромных бесплодных территорий (а значит, его сложно скрыть или замолчать), очень всех напугала, и закон, запрещавший любой вандализм по отношению к мортальным аномалиям, приняли быстро и без особых возражений со стороны силовых структур. Это сработало. Когда стало известно, что нанесение увечий кадавру карается тюремным сроком, живые, наконец, оставили мертвых в покое – случаи издевательств над телами покойников не прекратились, но встречались теперь гораздо реже».

«Оставьте их в покое: краткая история мортальных аномалий»,Галина Родченко, издательство Ad Astra, 2005 год, с. 34–36.

«Память работает наизнанку, в этом главный ее, памяти, парадокс: большие события спрятаны внутри событий малых, общее – внутри частного. Помню, мы уже месяц работали в поле, собирали данные, объезжали кадавров на юге. Приехали под Краснодар, разбили, как обычно, лагерь, дошли до кадавра. Я измеряю его, пытаюсь (безуспешно) взять образцы, а помощница моя, Инка, смотрит ему в лицо и вдруг говорит: на племянника моего похож.

Я сначала не придал значения, а ночью во сне меня эта фраза и догнала. Мы уже месяц как изучаем МА, но никто не подумал, что это не просто мертвые дети в полях, вполне возможно, это чьи-то дети. У них есть лица, на них одежда – возможно, кто-то их узнает, если мы опубликуем фото.

Так мы и сделали: выложили архив на сайт, в стиле „пропал ребенок“ с подписью, если, мол, вы узнали кого-то, напишите нам.

Никакой награды мы не обещали, но наутро на моей почте было около трехсот писем, через двое суток их количество перевалило за три тысячи. Оказалось, некоторые женщины видят в кадаврах своих умерших детей, считают, что это именно их дети. И такие случаи не единичны.

Так мы узнали о новом виде психического расстройства: ССГ – „синдром смещенного горя“, экстремальное проживание утраты или вины через одушевление мортальных аномалий. Пережившие утрату люди начинают видеть в кадавре черты почившего родственника – сына, дочери, в редких случаях племянников или даже друзей детства. Причем, как показали исследования, внешнее сходство кадавра с умершим может быть весьма условным, это не очень важно, люди сами наделяют покойника сходствами, додумывают, дорисовывают реальность.

Цель данной книги: описать и проанализировать несколько самых характерных случаев ССГ. Я разбил текст на две неравные части: в первой части читатель ознакомится с историей Татьяны Георгиевны Пивоваровой. Возможно, вы слышали о ней. В свое время Татьяна Георгиевна была звездой многих телевизионных ток-шоу (видеозаписи легко ищутся в интернете). Многодетная мать, в 2003 году потерявшая шестерых детей из-за пожара в доме, со временем стала замечать их черты в каждом кадавре и была уверена, что все до единой мортальные аномалии – это ее вернувшиеся с того света сыновья и дочери, они пришли к ней, чтобы ей было не так одиноко. Она утверждала, что кадавры узнают ее и разговаривают с ней. Желтая пресса сразу вцепилась в Пивоварову всеми своими медиакогтями: ее вывозили в леса и поля, где она на камеру, рыдая и заламывая руки, разговаривала с мертвецами и вела себя так, словно они ей отвечают.

Вторая часть книги посвящена еще четырем случаям ССГ, не столь однозначно клиническим. Помимо случая Пивоваровой автор изучил еще несколько дел, которые не выглядят как психическое расстройство или помешательство. Например, семейная пара Ромашовых из Пятигорска утверждает, что МА-146, стоящая в болотах возле Варваровки, – это их дочь, Лилия. Девочка пропала без вести 5 августа 1999 года, кадавр был обнаружен спустя год. К отчету приложены две фотографии: слева Лилия Ромашова, справа МА-146 – сходство очевидно. Провести анализ ДНК не представляется возможным: любой образец ткани кадавра при отделении от тела превращается в соль».

Владимир Видич[4], «Мать аномалий: экстремальные случаи проживания утраты»Издательство Ad Astra, 2012, Предисловие, с. 1–2.
›››

В дороге Даша завела дневник, назвала его «Контекст и маргиналии», выписывала туда цитаты из прессы и книг, все, что, как ей казалось, могло пригодиться для ее исследования. Плюс читала и перечитывала книги своих учителей: Видича, Родченко и Аккермана. И всякий раз поражалась тому, как по-разному каждый из них рисует одни и те же места. Родченко писала хорошо, в ее заметках не было академического занудства, и в то же время в ее тоне ощущалось снисхождение и даже презрение к регионам. Так обычно пишут люди, выросшие внутри Садового кольца («С золотыми ложками во всех возможных местах», – добавлял Матвей). Малые города и их жителей Родченко описывала иногда в гротескной форме, словно пыталась подражать Гоголю. Даша поняла это, когда в пути начала сравнивать описания Родченко с тем, что видела сама, своими глазами.

Например, главную улицу в Кореновске Родченко описывала так:

«Тут два вида домов: пятиэтажные панельки, одинаковые как костяшки домино, толкни одну – и все повалятся; и деревянные бараки, двухэтажные, почерневшие от времени, с покатыми крышами, стоят врозь и кучами, словно их тут не строили, а с самолетов сбрасывали, ни один барак не стоит ровно, все под причудливыми углами, а иные опираются друг на друга, как пьяные приятели после забега по кабакам».

Оказавшись в Кореновске, Даша решила проверить показания Родченко и сколько ни ходила по улицам, не обнаружила ни одного барака.

– Может, их снесли? – сказал Матвей. – Этот твой Родченко был-то здесь когда? Двадцать лет назад?

– Родченко – это она, – поправила Даша. Вздохнула, огляделась: – Может, и правда снесли. А может, Родченко придумала шутку про бараки, похожие на пьяных приятелей, и решила, что это слишком остроумно.

Книга Аккермана, впрочем, была в этом плане не сильно лучше. Если у Родченко одноэтажная Россия – это темная, опасная земля, полная суеверий, застроенная бараками и населенная агрессивным сбродом, то Аккерман давал крен в противоположную сторону – его текст то и дело скатывался в стыдную, пасторальную чушь в духе «местные грамоте не обучены, но в них живет вековая мудрость, которой позавидует любой ученый муж!» Казалось, он был в шаге от того, чтоб написать что-то вроде «они почти такие же люди, как мы».

Теперь Даша повторяла маршрут других ученых и старалась учиться на их ошибках. Если она и напишет когда-нибудь книгу о своей экспедиции, – а она, конечно, думала об этом, – то главной ее задачей будет следить за тоном. Она утешала себя тем, что сама выросла тут, в бывшем черноземье (она до сих пор не могла привыкнуть, черноземье теперь именно «бывшее» – теперь это преимущественно солончаки, белесые, пустынные), и любила его, и понимала местных, – во всяком случае, хотелось верить, что понимала. Единственное, что по-настоящему огорчало ее в путешествии по местам юности – это бедность. Родченко, может, и нагоняла в своих дневниках хтони, но в одном была права: во всех этих поселках и городках у дороги неизменно появляется ощущение, что время здесь работает иначе и дома разрушаются быстрее просто потому, что на них некому смотреть.

Даша вспомнила о Маридах.

Мариды – существа из южного фольклора – были кем-то вроде хранителей деревень, они обладали способностью продлевать жизнь предметам, на которые направлен их взгляд. Если чей-то дом или сарай начинал приходить в упадок – гнил, покрывался плесенью, – соседи говорили: «Марид от него отвернулся» или «обидел Марида». Хозяин гниющего дома мог попытаться заменить прохудившуюся крышу или балки, но все было тщетно – новые доски и бревна тут же покрывались плесенью, дом дряхлел еще быстрее. Задобрить Марида можно было только вином и вкусной едой. Чтобы остановить гниение, хозяин закатывал пир, звал в гости соседей, а одно место за столом непременно оставляли пустым – для Марида. Мариду наливали лучшего вина – кое-где винные мастера до сих пор продают специальный ритуальный сорт красного полусухого «специально для Маридов» – и поднимали тосты за его здоровье, и драли глотки, пели песни до хрипоты. Считалось, что Марид придет на звуки застолья и радости, обратит на дом свой могучий взгляд – и дом перестанет гнить.

В пути, пока ехали по М4, Даша рассказала о Маридах Матвею, и он рассмеялся:

– Обожаю южные мифы, в них все проблемы можно решить застольем. В любой непонятной ситуации открывай вино и зови гостей! Это по мне.

Про Маридов – это было у Аккермана. Еще в нулевые антрополог Иоганн Аккерман писал статью о детских страшилках, считалках и анекдотах, которые школьники сочиняют, чтобы пощекотать себе нервы: гроб на колесиках, черная рука, всякое такое. Он объездил десяток городов и обнаружил необычную закономерность. Оказалось, что жители юга и севера вплетают кадавров в свои истории по-разному. Для тех, кто живет в холодных широтах, мортальные аномалии тематически связаны с ощущениями – холода и тепла. Например, среди детей севера давно есть поверье о том, что, если ты случайно в лесу наткнулся на кадавра, ты обязан разжечь костер и согреть мертвеца, помочь ему, и тогда он в знак благодарности отпустит тебя с миром. Если же ты просто пройдешь мимо и не исполнишь ритуал, не поделишься теплом, кадавр ночью найдет тебя по следам на снегу, залезет в дом, наложит руки на лицо (это был важный для детей образ – холодные руки мертвеца на твоем лице) и заберет тепло твоего тела, и сам ты станешь кадавром, выйдешь из дома, уйдешь в лес и замрешь где-то там, в снегу, в неподвижности и в надежде, что кто-то живой (то есть теплый) придет и отогреет тебя.

В южных широтах все иначе: там холод и тепло не имеют такого значения и все истории с кадаврами вращаются вокруг совсем другой дихотомии: звук – тишина.

На югах считают так: если ты случайно нарвался на кадавра – в его присутствии ни в коем случае нельзя говорить, потому что так он запомнит твой голос, украдет его и ночью будет этим голосом звать твоих родных, заманит их в поле или в заброшенное здание и заберет с собой, утащит в посмертие.

В северном фольклоре кадавры крадут тепло, в южном – голос.

Обнаружив эту закономерность, Аккерман понял, что нащупал нечто важное – это звучало как тема для неплохой статьи, а может, и книги. Он отправился в экспедицию – сначала на юг, потом на север – собрать материал. Поездка обещала быть интересной, но все почти сразу пошло наперекосяк. Оказалось, что люди, живущие вблизи мортальных аномалий, не горят желанием разговаривать о них с иностранцем. В итоге Аккерман попал в дурацкую ситуацию: ему нужно было собрать данные о феномене, который связан со страхом говорить вслух.

Теперь, спустя годы, по следам Аккермана ехала Даша. И она отлично понимала немца – ее попытки собрать данные тоже подчас натыкались на страх людей говорить и вообще произносить слово «кадавр». Ее собственная диссертация во многом опиралась на аккермановские тезисы и была посвящена природе детских страхов, а именно – тому, как эти страхи преломляются в фольклоре. Самих кадавров, как заметила Даша, дети не боялись, дети боялись стать кадаврами, боялись того, что кадавров создает. Неведомая сила, производящая на свет мортальные аномалии, в детском фольклоре со временем обрела вполне конкретную форму – так появился герой многих детских страшилок последнего времени: «взрослый с молотком» (далее ВСМ).

Образ ВСМ, как удалось установить Даше, возник в южном фольклоре довольно быстро – через пять-шесть лет после появления самих мортальных аномалий. Первые песенки и считалки она записала еще во время предыдущей экспедиции с Видичем:

Раз! – Приоткрылся глаз.Два! – Треснула голова.Три! – Взрослый с молотком, смотри.Четыре! – Закрывайте дверь в квартире.Пять! – Он идет вас убивать!Раз, два, три, четыре, пять —Я иду тебя искать.Как найду тебя – убью.Молотком тебя забью.

И так далее. Почти во всех страшилках и считалочках фигурировал условный «взрослый», а процесс превращения в кадавра выглядел как ритуал, в финале которого взрослый бил ребенка молотком по голове. Новый миф явно зародился не спонтанно, и Даша пыталась понять, почему дети связывают страх перед кадаврами именно с молотком – казалось бы, не самый очевидный и страшный инструмент. Почему, например, не нож или не топор? Человек в принципе так устроен: чтобы справиться с ужасом, он сочиняет истории или, по выражению Аккермана, «контейнирует ужас», придает ему форму человека или чего-то, что очень на человека похоже, но человеком не является. В древности люди видели молнии в небе и, дабы справиться со страхом перед неизведанным, придумывали мифическое существо, бородатого бога, который эти молнии якобы метал. Таким «мифическим существом» для детей юга в последние годы стал «взрослый с молотком».

– Как ты думаешь, откуда берутся кадавры?

– Это все взрослый с молотком. Он охотится на нас. Кого ударит молотком – тот кадавр.

Что важно – и Даша отдельно подчеркивала это в своей работе – у ВСМ не было имени или пола, он мог быть и мужчиной, и женщиной. ВСМ воплощал в себе страх детей перед взрослыми в целом; миф о ВСМ сообщал детям, что все взрослые – опасны, каждый из них может превратить ребенка в мортальную аномалию.

Дата: 21.08.2027

Место: Аксай, 傘谷

Свидетели: жители дома 9 на улице Дальней.

Из всех жителей дома (99 квартир) дать интервью согласились пятеро:

42: Александр Петрович Епифанцев, дизайнер (39 лет)

43: Катерина Романовна Лозинская, страховой агент (42 года)

44: Леонид Олегович Полуэктов, свадебный фотограф (50 лет)

45: Татьяна Вадимовна Ступина, портниха (55 лет)

46: Олег Иванович Котовский, пенсионер (показать паспорт отказался, на вид лет 70, фамилию выяснила у соседей)

[Свидетельство 42]

А: Отлично помню т-тот день. Это утром было, мне мама позвонила и давай причитать: сынок, говорит, что бы ни случилось, я т-тебя очень люблю. А я с ночной смены т-только, с трудом соображаю, и я такой: ма, ты че? Че стряслось-то? А она мне: судный день, Сашенька, мертвые из могил встали. А я ей: ма, ты пьяная, что ли? А она мне: ты, Саша, в окно выгляни. Ну я и выглянул.

[за окном слышны голоса проходящих мимо людей, свидетель смотрит на окно]

Извините, я, наверно, не могу говорить. Давайте ост-тановим. Пожалуйста. Извините еще раз. У меня семья, понимаете, я не о себе думаю, не могу. Не могу. Извините.

[Свидетельство 43]

К: Первый день я как-то не верила. Нет, ну правда, абсурд же. Их по телику показали, я думала, это фильм какой-то. Только не поняла – зачем? Придумывать такую дикость – мертвые дети на улицах! Еще и в новостях – совсем спятили. Собралась с утра, пошла на работу. Помню тишину в офисе. Обычно там жизнь, все ходят, звонки, общение. А тут – ничего. Пошла обедать, там коллеги обсуждают этих детей несчастных, у меня, значит, спрашивают, что думаю. А я «хи-хи, ха-ха». Что тут скажешь? Что у меня такой под окном стоит? Все сходились во мнении, что это какая-то шутка, этого не может быть, это настолько противоестественно, что просто обязано закончиться в ближайшее время. Потом, помню, шла домой, зашла в магазин, а там очередь, все тележки набивают, гречку с полок сгребают зачем-то. И чеснок. Это я запомнила. Купила что-то на ужин – не помню уже что – вернулась домой, села на стульчик на пороге. У нас такой детский там стоит, чтоб обувь удобно было сымать. И на пару минут как будто вырубилась, просто сижу и не двигаюсь. А потом разрыдалась. Сижу плачу, не знаю, как остановиться, не понимаю, в чем дело, – просто тоскливо, и все. И ощущение беспомощности – невыносимое. Меня как будто контузило, каждое утро как проснусь, сразу каналами щелкаю, а там – новая пачка этих. Включаешь новости, видишь карту, где они красными крестами отмечены, и крестов с каждым днем все больше. Еще кадавра нашли, и еще, и еще. Их тогда стали кадаврами называть как раз. Я читала всякое, не могла остановиться. Где-то писали, что каждый день в России находят по двести-триста новых. Это сейчас знаю, что вранье, но тогда меня это просто до седых волос. Думала, такими темпами они скоро повсюду будут, их будет больше, чем нас, понимаете? Я на улицу боялась выйти, из окна выглянуть – была уверена, что они как грибы растут и уже все захватили. А потом еще в сети повесили архив с их фотографиями и что началось! Слухи пошли, что это террористы распылили в небе какой-то газ, который превращает детей в стоячие трупы, и он якобы только на детей рассчитан. Люди постили фотки облаков, якобы по облакам можно определить, есть в воздухе смертельный газ или нет. Я лично видела мать и ребенка, идущих по улице, оба в противогазах. Сюр. Многие детям запрещали из домов выходить, боялись.

Д: А потом?

К: Время. Их просто стали меньше показывать. Через месяц они как будто совсем пропали с новостей. Меня попустило, стало ясно, что их не так много и что они не двигаются, не разносят заразу, не растут. Когда паника схлынула, мне полегче стало, и я заметила, что мир как будто возвращается к привычному ритму. Мне кажется, это и есть конец света.

[пауза]

Д: Не могли бы вы пояснить эту мысль?

К: Ну, я просто подумала. Мы привыкли мыслить конец света как мгновение, как вспышку. Но я подумала: что, если конец света – он вот такой. Не точка, а процесс. Помните, в девяносто девятом все ждали, что вот сейчас календарь перещелкнется на нули, и все обвалится. Столько фильмов было про Армагеддон. Но вот наступил двухтысячный и – ничего. Кто же знал тогда, что конец света еще как наступил, просто наступил он не в мире, а на территории отдельно взятой страны. И он продолжается до сих пор, происходит прямо у нас на глазах, расползается по соседним странам, а мы смотрим в другую сторону, делаем вид, что в целом все не так уж страшно, могло быть и хуже, просто потому что не знаем, что делать и как реагировать.

[Свидетельство 44]

Л: Когда он только появился, мы в ужасе были, конечно. Моему сынке тогда было лет восемь, он спать не мог, боялся, если уснет, кадавр придет и залезет к нему в комнату. Мы его как только ни уговаривали – все без толку. Просто беда. Аж съезжать хотели, а потом я придумал кое-что. Позвонил приятелю, он у меня этим занимается, как его. Ну, это, короче, в заказнике работает, следит за популяцией лис. Есть такая профессия. И у него камеры особые, они типа с датчиками движения. Ты их на дерево вешаешь, и когда в кадре движение, они включаются и делают снимок. Типа вот лиса проходит мимо – и камера щелк, улыбочку! И я, короче, придумал, как это можно использовать. Показал сынке, говорю, смотри, сейчас докажу тебе, что жмур не двигается и бояться нечего. Вот камера, я ее к столбу прикрепил, на кадавра направил и включил оповещения. И, говорю ему, сынка, можешь, говорю, спать спокойно. Если он, не дай бог, сдвинется с места, нас камера сразу об этом и оповестит. Сигнализация! Классная же идея, правда? Это даже сработало. Сынка действительно перестал бояться и смог уснуть. А потом через неделю где-то мне пришло первое оповещение. Камера включилась! Я открываю, смотрю запись, а на ней ничего-никого. Стоит кадавр, все как обычно. Я думал, баг какой-то или что-то вроде. Ложное срабатывание, всякое бывает. Но еще через пару недель опять та же фигня. Я глаза себе сломал: каждый пиксель сидел с лупой рассматривал, думал, да на что ж ты, сволочь, реагируешь? Жутко было, словами не передать. Сам в итоге сон потерял, лежал и думал: неужели сынка мой прав – и оно шевелится? Решил проверить. Поставил другую камеру: она делает ровно один кадр в сутки и сразу в редактор загружает. Вот смотрите, я таймлапс сделал. [запускает видео на ноутбуке] Вот! Видите-видите? Он чуть голову повернул и рукой пошевелил! Мы этого не видим, но в таймлапсе заметно, что они двигаются. Совсем чуть-чуть, но движение есть. Ну как это не видите? Я сейчас увеличу картинку. Вот, на палец смотрите! Видите, шевельнулся! Да говорю же вам. У меня тысячи снимков, я их годами делаю, там видно, что он пальцем шевелит, давайте еще раз покажу. Нет, вы посмотрите. Это не сразу заметно, но если увидел – уже все, не развидишь.

[Свидетельство 45]

Т: Ты одежду их видала? Я тебе так скажу: то, что их создавало и одевало, не очень понимает, что такое одежда. Это же не настоящая одежда, а как бы, ну, «пересказ одежды». Как будто кому-то, кто никогда в жизни не носил одежду, рассказали, что «люди носят на своих телах такие разноцветные тряпки со швами и пуговицами», и Оно, это Существо, эта Сущность, Оно как бы «сшило» одежду для кадавров по этим пересказам. Поэтому у них такие странные рубашки и брюки. Ты ж видала, да? Рубашки их эти. У них нагрудный карман вечно не на месте, и левый край с правым не сходится, и воротники как будто слепой наспех выкраивал, и вообще все сикось-накось. Я видала нашего кадавра, ходила к нему. Любопытно было. Смотрю на его джинсы, и жуть берет. Джинсы – трындец просто. На них же вообще нет швов. И материал как будто не деним совсем, не тот материал. Я всю жизнь за швейной машинкой, а такого не видала, чтоб ни одного шовчика, цельная ткань, как будто ее отлили. А швы просто сверху нарисованы как узор типа. Я так думаю, что Оно, – то, которое их создает, – Оно даже не понимает, что делает, Оно, наверно, и не мыслит как мы, не знает, для чего нам вещи нужны. Там же все так. Я фото видала, где у кадавра в одном глазу два зрачка. Любой дурак знает, сколько в глазу зрачков, а тут – такое! Или вот еще одно дитятко было, говорят, под Белгородом, у него рот был открыт, ему в пасть заглянули, а там зубы все одинаковые, двадцать восемь передних, ни одного резца или там мудрости. Я думаю, это все связано. Оно, – то, которое их создает, – живых людей никогда не видало. Оно не знает, зачем нужны глаза и зубы, Оно воспринимает нас просто как форму, выкройку, понимаешь? Отсюда и ошибки эти нелепые. Оно когда кадавров лепит, косячит с одеждой или зубами, потому что мы для Него – не люди, а что-то другое, конструктор, с которым можно делать что хочешь. Оно и делает.

[Свидетельство 46]

О: Это все бред.