Инферно.ру
К такой Маргарите Раисовне он точно не был готов. Настоящая мать, с её вечной экспансией и ненасытной страстью быть самой правильной матерью в мире, властно, удушливо всё же любила его. «Может в глаз ей дать? Вот так прямо подойти и врезать ей по круглому рылу,» – мысли рождались одна смелее другой.
«Мать» ударила первой, наотмашь, оставив на детской щеке печать родительской власти. В глазах потемнело.
– За что?!
– Второй раз повторять не буду, – без тени сожаления пророкотала Маргарита Раисовна. – Садись за уроки, чучело!
С телом тринадцатилетнего мальчика драться с «розовым вепрем» не было смысла, и Костя покорно поплёлся к столу «делать уроки».
Боже, как давно это было. Все ненужные знания, саму память о душных уроках и сдохшем от скуки временем, часами Дали, медленно сползающем с изъеденных нудью парт, он оставил с последним звонком. Лишь два любимых предмета: математика и рисование мирили его со школой. Костя мечтал стать художником. Не случилось.
Первой была Литература.
– Страница двадцать шестая, – властный голос Маргариты Раисовны резал воздух над ухом. – Читай!
– А. Е. Крученых «Дыр бул щил…»
«Мать её, розовый гоблин» удовлетворённо кивнула.
– Дыр бул щил убещур скум вы со бу р л эз…, – набор бессмысленных звуков выпал изо рта до крайности разозлённого Гугла и шмякнулся на пол.
– Гениально, – выдохнула Маргарита Раисовна. – Ты только вникни в эти слова: «Дыр бул щил…» – сколько смысла, сколько патетики…, – женщина прослезилась. – Нет, – сказала она решительно, – эти стихи читать нужно стоя. Ну-ка быстро ступай на кухню и принеси табурет.
«Этого ещё не хватало!»
Костя было решился на бунт, но вид Маргариты Раисовны: воспалённый, безумный, его испугал. «Сумасшедшая стерва,» – думал он, волоча из кухни своё унижение.
– Хорошо. Теперь, встань сюда, – приказала мать, указывая на импровизируемый подиум, – и снова прочти стихи. И где твоя бабочка?! – взвизгнула она, только сейчас заметив не стянутый ворот рубашки. – Ты знаешь каких трудов мне стоило купить оранжевую бабочку, неблагодарный мальчишка?! Я для него стараюсь, суечусь, бегаю как савраска, а он…! Где ты дел мою бабочку?!
Терпение Кости лопнуло.
– Да не стану я носить эту дурацкую бабочку! – взорвался он, на мгновенье позабыв о возможных последствиях детского бунта. – И стихи эти дебильные я не буду читать! Нравится этот бред? Сама читай!
От неслыханной дерзости женщина задохнулась.
– Да как ты…, – хватая ртом воздух, она пыталась высказать своё возмущение. – Да как… да как ты… смеешь… на мать… такое…? – и тут её прорвало. – Бездарь! Тупица! Свинья! – орала она на мальчика. – Как ты, недочеловек, можешь судить о гении?! И как ты смеешь перечить мне, твоей матери?! Ты же никто! Никто! Да если бы не я, тебя бы вообще не было…!
– Я не просился на свет….
– Молчать! Ты, недоносок! Скотина! Болван! Выродок! Кретин! Дурак! Идиот…!
«Мать» ругалась со смаком и странной радостью, изрыгая на сына потоки брани и нечеловеческой ненависти, никоим образом не вяжущихся с понятием матери. С каждым новым матерным лаем, изо рта Маргариты Раисовны отлаивался дымный комочек: чёрный как брань и зловонный как зло брань породившее. Стало нечем дышать. Комочки падали на пол и прожигали в нём дырки. От дыма першило во рту. Костя закашлялся.
Между тем, странная метаморфоза стала корёжить тело Маргариты Раисовны: кожа её вспучилась, чёрные зенки вылезли из орбит, губы сложились в знак бесконечности. Адский монстр с искорёженным злобой лицом грозил ему толстым пальцем:
– Я найду на тебя управу, чёртов ублюдок! Ты у меня по струнке ходить будешь! Разба-а-аловали его понимашь! Дык, бык, хрык….
Последнее, нечленораздельное Маргарита Раисовна выплюнула как заглохший мотор предсмертное: «Всё, братцы, я – сдох,» – и застыла как статуя с поднятой вверх рукой.
«Сейчас взорвётся,» – мысль, появившись мгновенно, принудила Костю к действию.
Он отбежал к окну и дрожащими от страха руками распахнул деревянные створки, и как раз вовремя; женщина в розовом плюше вспыхнула как старый диван, облитый керосином, превратив себя в огненный факел. Монстр начал расти, угрожая сжечь комнату и несчастного Костю в придачу. Выбежать из горящего ада не представлялось возможным: многотонная тварь отрезала путь ко спасению. Позвать на помощь? Кого?
– Отец! – крикнул он что есть мочи.
К счастью, Костин отчаянный вопль не исчез в пустоте. Его услышали и помощь пришла. Огромный карп с золотой чешуёй и круглым лицом Петра Петровича торжественно вплыл в окно. Скосив на сына большие глаза, карп печально вздохнул.
– Папа? – удивление Гугла было настолько сильно, что напрочь вышибло страх из детского сердца.
Карп снова вздохнул и неожиданно для Кости выпустил в монстра хорошую струю воды. От холодного душа демон потух. Раздался треск (какой бывает, когда падает дерево) и нечто, изображавшее мать, рухнуло на пол, рассыпавшись в пепел.
Чихая и откашливаясь, Костя смотрел на то, что осталось от матери, силясь вместить в подкошенный разум весь этот адский спектакль. Не найдя объяснений, он просто пнул пепел ногой.
– Ну и кто здесь ублюдок?
Карп, зависший в метре от пола, безутешно молчал. Качая хвостовым опахалом, он чистил воздух от остатков бывшей жены. Костя сбегал за веником. Присутствие отца, пусть даже не в совсем привычном обличии, внушало покой. Сметая горячий пепел, Костя, неожиданно для себя, вспомнил известную песню группы Rammstein «Asche zu Asche». Их философский грохот как нельзя кстати подходил к ситуации.
– Пепел к пеплу. Прах к праху…, – прошептал он с горькой усмешкой.
Выбросив пепел в окно, Костя взглянул на застывшего в воздухе отца. Карп светился покоем и невыразимой надмирностью. Поддавшись соблазну, Гугл погладил рыбу по сверкавшей золотом чешуе и тихо спросил:
– Слушай, па, а ничего, что ты без воды? Дышишь ты чем?
– А я не дышу, сынок, – спокойно ответил Пётр Петрович.
– А как же…? – Костя замялся.
– Как я живу? Хорошо живу. Мудро.
Как это «мудро», Костя не понял. В ушах звенела обида: «Скотина! Ублюдок…!» Была ли это его настоящая мать или монстр из ада был клином, предназначенным выбить другой, вколоченный в детстве? Он взглянул на висящего в воздухе карпа. Так ведь и отец его (настоящий отец) – не рыба, хотя, пожалуй, что-то от рыбы в нём было. Пётр Петрович был нем при жене и убийственно скрытен. Трудно было понять, что на самом деле он думает. Его обычное: «Муся, как скажешь,» – разноокрашенное и исполненное смыслов (иногда совершенно противоположных), было защитной реакцией зверя слишком трусливого (или больного), чтобы дать сдачи. Что связывало таких взаимоисключающих людей как его родители? На это вопрос Костя, за всю свою тридцатисемилетнюю жизнь, ответа так и не нашёл. «Может быть карп знает ответ,» – подумал он, глядя на странную рыбу.
– Па, а ты маму любил… когда-нибудь?
– А как же сынок, – спокойно ответила рыба. – Любовь – единственная сила способная соединить огонь и воду ради новой жизни. Я и сейчас люблю.
– А какой мама была, когда вы встретились?
– Разной.
Костя задумался.
– А меня…, меня она любит? Любила…?
Печальные глаза Перта Петровича подёрнулись влагой.
– Каждая мать, если она настоящая мать, любит своё дитя, – произнёс он серьёзно. – Ты был долгожданным ребёнком, рождённым в любви.
– Да, но как же тогда… это всё понимать? Эта злоба и ненависть? Я в жизни не слышал подобных ругательств….
– Сын мой, – ответила рыба. – Не стоит предавать значения всему, что видишь во снах.
– Но, всё же…?
– Сердце – место, где кроится Истина. Слушай его, сынок.
В сиянии золота карп обогнул застывшего Костю и медленно выплыл в окно.
– Я люблю тебя, па.
– И я тебя, сын.
Игра закончилась. Костя засунул руку в карман и вытащил оттуда оранжевую бабочку. Шёлковая, почти невесомая она лежала на детской ладони чем-то живым и жаждущим неба.
– Лети, – приказал он немало сумняшеся, что вещь способна летать.
Повинуясь воле ребёнка, бабочка, вздрогнула, захлопала крыльями, сделала, словно прощаясь, круг над маленьким Костей и вылетела в окно. Разделавшись с прошлым, Костя споткнулся о вечное. «Дыр бул щил убещур скум…» тлел на грязном полу.
– Не стану ломать об тебя язык.
Большим и указательным пальцами правой руки, так, чтобы не запачкать рубашку, Костя поднял учебник и отправил его вслед оранжевой бабочке.
– Мне, пожалуйста, лучше Пушкина.
Исполнив последнее, он прилёг на детскую койку и расслабился. Привычная тьма навалилась удушливым зноем близкой реальности. «Я дома,» – Вздохнул Константин, открывая глаза.
Вот и назойливый смайлик лыбится стрелками. Костя ужасно проголодался и на матереное: «Кока, мой руки, ужин готов,» – он быстро поднялся со взрослой кровати и вышел из комнаты.
Родители ждали сына. На кухонном столе, во всём своём прожаренном великолепии, в толстого стекла рыбнице, лежал золотистый карп размером с хорошего поросёнка. Обложенный варёной картошкой и густо посыпанный зеленью, он пялился глазом на мир и, казалось, грустно о чём-то вздыхал. На своём месте возле окна, скромно сидел Пётр Петрович и печально смотрел куда-то в пространство, как всегда, пребывая где-то не здесь.
– Спасибо, па, – шепнул ему Костя, усаживаясь рядом за стол.
Пётр Петрович ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел на взрослого сына.
– Ты что-то сказал? – поинтересовалась Маргарита Раисовна, раскладывая по тарелкам большие куски печального карпа.
– Да нет, ничего, это я так… Просто, есть хочется.
Действие 4. Третья ступень. Вторник.
«Целью школы всегда должно быть воспитание гармоничной личности, а не специалиста».
А. Эйнштейн
«Я никогда не позволял школе вмешиваться в моё образование».
М. Твен
«Предел тупости – рисовать яблоко как оно есть. Нарисуй хотя бы червяка, истерзанного любовью, и пляшущую лангусту с кастаньетами, а над яблоком пускай запорхают слоны, и ты сам увидишь, что яблоко здесь лишнее».
С. Дали
Вторник не задался с самого начала. Он проснулся от страха, за плинтусом, в холодной учительской школы номер один. Норка, в которой он спал, была маленькой, под стать ему, крошечному мышонку, а страх большим, как человек, которым он был во сне. Человек никого не любил. Неуклюжие ноги верзилы топтали цветы, глаза не смотрели на небо; он всё время считал и высчитывал: «Два плюс два – четыре. Три плюс три – шесть,» – не видя, не слыша, не чувствуя бытия.
Ужас был в том, что, проснувшись, мышонок забыл своё имя. Вот так взял, и забыл.
– Это всё человек, – произнёс он с досадой. – Это он спугнул моё имя.
Он долго лежал, размышляя над тем, что без имени он даже не мышь. «Кто я теперь?» – раздумывал бедный зверёк. Он боялся пропасть, растаять в сумрачном мире, ведь когда ты не назван, имя твоё – пустота.
– Я – никто? – вопрошал он немое пространство.
В полночь, последнее эхо стихло на лестничных маршах. Жизнь просыпалась в потаённых, школьных углах, полня бетонного монстра рамплиссажами крыльев и лапок.
– Сегодня, я мышь без имени, – сказал он себе, – но, не без памяти. Я помню пряничный запах из стола Маргариты Раисовны.
Стол дородного завуча, любившей пряники с чаем, стоял как раз напротив норы.
– Пора подумать о завтраке.
Мышонок сладко зевнул и отправился вон из гнезда. Но вот незадача: пустая пивная бутылка перекрыла выход из норки.
– Опять этот Пётр Петрович, – недовольно пискнул мышонок.
Пётр Петрович, школьный физрук, после уроков любил остаться один с бутылочкой «Балтики».
Мышонок вздохнул. Там, за тонной стекла, ждал его пряник. Он было отчаялся: «Я всего лишь мышонок. Как я справлюсь с огромной бутылкой?» – но вспомнив древнюю мудрость, что и капля точит гранит, весело произнёс:
– Я всё-таки зверь.
Он царапал, толкал и даже пытался кусать стеклянного истукана. По чуть-чуть, бездушная вещь отступила и с радостным криком, уставший зверёк протиснулся в узкую щель. «О-о-о, вот теперь я наемся,» – блаженно думал мышонок, взбираясь по ножке стола.
Из маленькой дырочки в правом дальнем углу левого ящика веяло духом обжорства. Пряник был чёрств, но зверёк был слишком голодным, чтобы обращать внимание на такую чепуху как чёрствость и жадно вонзил свои острые зубы в заслуженный приз.
– Как вкусно!
Он ел пока его не раздуло.
– Эх, если бы не нужда, остался бы здесь на неделю.
В чём скрывалась нужда он не помнил. Помнил только о некоем Учёном Коте, который ходил по цепи и рассказывал сказки всякому, кто хотел его слушать.
– Ну конечно! Сказочные уроки!
Променять их на пряник? Ну, нет! Ведь знание – сила (он где-то об этом читал).
– А если так, я пойду и насыщусь, ведь пряник, – мышонок взглянул на остатки трофея, – не вечен.
Тяжёлый и вялый от слишком плотного завтрака, он поплёлся на встречу второй своей незадаче: ставшей предательски узкой для объевшейся мыши дыре. От страха, что он не получит силы и завтра не сможет сразиться с чудачеством физрука, он… похудел.
Луна постучала в окно, напомнив мышонку о времени.
– О, нет! – выбравшись наконец из пряничной западни, он ошалело смотрел на ночное светило. – Уже половина второго. До урока тридцать минут, а класс на другом этаже. Скорее бежать!
Мышонок ринулся к знаниям, боясь, что в трепещущем мире обязательно что-то изменится, если он опоздает.
Лунная зебра сладко спала на холодном полу коридора: свет, тень, свет, тень. Сила света и скорость движения к цели превратили мышонка в подобие факела на опасном для крошечной твари пути: post tenebras lux.21 По перилам во мрак, вверх, направо, налево; вот и нужная дверь. Мышонок взглянул на луну. Без одной минуты как раз. Он успел, он – молодец!
Счастливый, он шмыгнул в открытую дверью и…, горевшие от усталости лапки утонули в прохладной траве.
Справа и слева, на сколько хватало бусинок-глаз, простиралась мощь леса, такого древнего, что кроны могучих деревьев любовно касались звёзд. Сверху ему улыбалась Селена. Под небом, бархатно-чёрным и по-летнему тёплым, таился невиданный мир: мир сказки, забытый и славный.
– Привет тебе, Лукоморье, – приветствовал место мышонок.
– Привет и тебе, – ответил невидимый дух.
Нежным порывом ветра, дух места направил его к огромному дубу, ветхозаветному Патриарху в цепях, по которым туда, сюда и обратно ходил Кот Учёный – чёрный, как тайна, его породившая.
– Ты вовремя, – взглянув на мышонка, кот довольно кивнул. – Я боялся, что пряник станет тебе помехой.
– Откуда вы знаете про пряник? – удивился зверёк.
– Я видел твоё удовольствие, – ответил учитель и, усмехнувшись в шикарные вибриссы, со вздохом, добавил, – от еды.
– Вы увидели моё удовольствие? Разве чувство можно увидеть?
– О, да…. И чувства, и мысли…. Особенно мысли.
– Как? Научите, учитель! – воскликнул мышонок.
– Потом.
– Но….
– Приступим к уроку.
Принудив мышонка к молчанию, Кот Учёный уселся возле него, поднял дубовую веточку и прямо в воздухе начертал самый простой школьный пример: «2 + 2 =». Вторя движению мысли, яркие цифры плавно покачивались в десяти сантиметрах от примятой (специально для мыши) травы.
– Ты должен подумать, прежде чем дать ответ.
– А что тут думать? – рассмеялся зверёк. – Все и так знают, что дважды два – четыре.
– А вот и неверно.
– Как это не верно? Возьмите учебник за первый класс. Там….
– Мне не нужен учебник, – отмахнулся учитель. – Взгляни-ка сюда, – он ткнул своей палочкой в цифры. – Что ты видишь?
– Два плюс два….
– Да нет же, – кот мотнул головой. – Я спрашиваю тебя, что ты видишь, а не то, чему тебя научили.
Мышонок задумался: «Если это не дважды-два-четыре, тогда что это? Думай, тупица! Может…,» – внезапно его озарило, – «стоит зайти с другой стороны? Не складывать, а, предположим…, придвинуть цифры одна к другой».
– Двадцать два! – выпалил он, понимая, что будет осмеян учителем.
Кот Учёный смеяться не стал.
– Уже не плохо, – похвалил он мышонка. – А ещё на двух лебедей.
По взмаху дубовой палочки, две бездушные двойки превратились в белую пару прекрасных и гордых птиц.
– Знание, – тихо продолжил учитель, – я говорю о настоящем знании, а не о мёртвой формуле, не косноязычно. Оно пластично и может принимать различные формы. Ты, – он сделал ударение на «ты», – творец и как всякий творец, можешь решать, чем будет творение: простой арифметикой (и тогда, дважды два, действительно, четыре) или….
– Птицами! – воскликнул мышонок, обрадованный открывшимся для него возможностям. – Давайте ещё!
– Три плюс три.
– Тридцать три и…, если добавить ещё одну тройку, будет шёрстка барашка, или облака, или….
– Всё верно. Мир творчества – не имеет границ, как не имеет их Бог. Ты знаешь, Кто такой Бог?
– Не знаю, – признался мышонок.
Кот Учёный как-то печально вздохнул, затем тряхнул головой и тихо сказал:
– Я тоже.
Мышонок, решив, что это такая шутка, радостно рассмеялся.
– Ты думаешь, это смешно?
– А разве нет? – удивился мышонок.
– Что смешного в том, что я не знаю Творца, что я слеп в мире миров, что я – одинок? Я повторяю за великим Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю,» – и плачу. Разве это смешно?
– Нет.
– Мне думается, каждый, хотя бы немного мыслящий, должен горевать над своим несовершенством, а не смеяться над тем, что ему недоступно.
– Но я не могу….
– Чего ты не можешь?
– Горевать над своим несовершенством. Ведь я же не знаю. Как можно горевать о том, чего ты не знаешь?
– Просто, поверь, – ответил учитель и тихо добавил, явно наслаждаясь латынью: Et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile.22
Он посмотрел на мышонка, о чём-то задумался, затем, поднявшись с травы на задние лапы, стал декламировать Пушкина:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.23
– Ты знаешь Галилея? – быстро спросил он мышонка.
– Нет.
– Значит, его тоже не существует.
– Да ну нет же! – воскликнул сбитый с толку зверёк. – А его портрет в учительской? Я видел его портрет! Значит, он существует! Существовал….
– Изображений Бога куда больше, – парировал кот.
– Они не настоящие!
– А что есть настоящее? – учитель обвёл глазами пространство. – Как ты думаешь, что это? – он указал на луну.
– Луна.
– Ты так думаешь?
Кот Учёный подставил мохнатую лапу к низу лунного диска, выпустил когти и осторожно сдёрнул светило со звёздного неба.
– А теперь, что ты видишь? – спросил он серьёзно.
Мышонок был поражён и раздавлен случившимся. Он уже ни в чём не был уверен. Луна стала лампой, стоило учителю поднести к ней лапу.
– Фонарь? Ночник? Я… я не уверен, – признался зверёк.
– То-то же, – улыбнулся кот, отправляя луну на прежнее место. – Ты знаешь, что такое шоры?
– Нет.
– Это такие пластины, боковые щитки на уровне глаз лошади, которые надевают на неё, чтобы бедное животное не имело возможности глядеть по сторонам. Лошадь видит лишь то, что находится перед ней: пыль под ногами. Но у лошади нет выбора, а у нас – есть, – учитель вздохнул. – С детства мы ограничиваем фантазию ребёнка, страшась за самих себя. Мы боимся, что свободная личность станет угрозой для общества, что лошадь без шор захочет вырваться из узды, сбежать от надсмотрщика чтобы найти собственный путь.
– Но ведь когда ты ни в чём не уверен…, – робко начал мышонок.
– Ты начинаешь мыслить по-новому. И пусть, два плюс два, в конечном итоге, окажется не двадцать два, а всего лишь четыре, зато, ты смог заглянуть за седьмую грань куба.
– Но седьмой грани не существует.
– Ты в этом уверен?
– С вами, учитель, я уже ни в чём не уверен.
– Значит, мы на верном пути. А теперь, – предвкушая миг творчества, воскликнул счастливый учитель, – рисование!
Тут же, словно по волшебству, на траве появились бумага, кисти и краски, по набору для каждого и Кот Учёный объяснил мышонку задание на предстоящий урок:
– Ты будешь рисовать меня, а я – тебя. Так будет честно.
Рисовальные принадлежности были как раз по росту «художников». Маленькая кисточка уютно разместилась в лапке мышонка, и так как рисование был его любимый предмет, он принялся за работу жадно, с полной уверенностью, что уж здесь не будет «пятых» углов. Он так старательно вырисовывал морду учителя, что даже вспотел. Каждый волос был тщательно выписан – фотография, да и только! Мышонок был горд за себя.
Учитель, сидя напротив, наслаждался процессом. Как заправский художник, он размахивал кистью, нанося удар за ударом на лист. Дуб, цепь, пространство вокруг (включая саму учёную личность) было заляпано краской. Сорок минут вдохновенья и картина готова. Отбросив в сторону кисть, Кот Учёный взглянул на «коллегу».
– Моя картина готова. А как у тебя? Закончил портрет?
– Закончил, учитель, – смело ответил мышонок.
– Тогда давай меняться. Ух ты! – забрав у мыши портрет, воскликнул Учёный Кот. – Какого красивого зверя ты нарисовал. А шёрстка…. Каждый волосок запечатлён, каждый вибрисс. Мастер, да и только!
Он нахваливал работу мышонка как расхваливал бы сложную вышивку или ладно сшитый костюм, но не как вдохновлённый Богом шедевр Художника. Мышонок это просёк.
– Вам не понравилось? – чуть слышно спросил уязвлённый творец.
– Ну почему же? Ты мастерски выписал шерсть….
– Я хотел, чтобы было похоже, – буркнул мышонок.
– Похоже…, – учитель вздохнул. – Что для тебя есть «похоже»?
Мышонок задумался.
– Чтобы было как в зеркале.
– А ты разве не знаешь, что зеркало может лгать?
– Как это, лгать? Оно же… просто предмет, – удивился зверёк.
– Вот именно! – воскликнул учитель. – Бездушная вещь! Зеркало видит лишь внешнее, а внешнее, как известно, не всегда бывает правдивым. Обстоятельства жизни, мысли, поступки, сам мир, ложный и злой, осаждаясь на лицах, убивают истинный образ. Я часто гляжу на людей, а вижу лишь маски чужие да злобу. Настоящий художник должен видеть не маску, а то, что внутри.
– А что там, внутри?
– Душа.
– Что такое душа?
– Душа – это истинный ты. Она неизменна и вечна. Не важно кто ты сегодня: зверь, человек или птица….
– Мне снилось, что я человек. И я…, – голос мышонка дрогнул, – забыл своё имя.
Кот Учёный кивнул.
– Я тоже увидел в тебе человека….
– Но это не так! – возмутился зверёк. – Я – мышь!
– Ты в этом уверен? – кот показал свой рисунок. – Я не смотрел на форму, когда рисовал. Я пытался почувствовать суть.
С картины учителя на мышонка глядело чудовище: странный человеческий мальчик с синей головой пялился на него разноцветными глазами: зелёным и красным.
– Это не я! – ужаснулся мышонок.
– Ты в этом уверен, Костя Ершов?
Действие 5. Подмастерье
Он очнулся в испуге. «Ты в этом уверен, Костя Ершов?» – голос из мрака звучал в привычной реальности и странно, и жутко. Надпись в очках обжигала глаза добавив липкой субстанции к мокрой от страха футболке: «Поздравляем! Вы прошли третью ступень и перешли на новый уровень «Подмастерье». Счастливых вам снов!».
– Какие к дьяволу сны, – срывая очки, выругался мужчина. – Я – человек! – необычное восклицание, голосом испуганной мыши вырвалось из его груди.
Понадобилась минута, чтобы он понял, что зверь остался в Игре, а он, потомок Адама, грешный и потный, лежит на своей кровати.
– Чтоб тебя….
Ужас сползал с Константина как змея с нагретого камня; дыхание его выровнялось, сердце, пару минут назад готовое выпрыгнуть из груди, входило в привычный ритм.
– Ну надо же, седьмая грань куба…. И кому только в голову такое придёт? Запах Игры ещё будоражил ноздри мужчины. Была ли это просто игра или реальность ночного кошмара была его явью, только другой, где он проживал свою жизнь в шкуре крошечной твари? Гугл не знал, но: «Я ненавижу пряники, не знаю латыни и точно уверен, что дважды два – не пара гусей, а значит…» – Костя тряхнул головой.
– Да ни фига это не значит, – он резко поднялся с кровати, гоня от себя лукавую мысль о мирах ему неподвластных.
Ночь вступила в свои права тревожащим душу небом: холодным и мрачным как вход в преисподнюю. Шёпот и шлёп полуночных созданий, в человеческом мире, был не только не добрым, но и опасным, и не только к мышам.
Шелестя босыми ногами об пол, Костя подошёл к окну, опёрся руками о подоконник и, приложив горячечный лоб к прохладному стеклу, устало закрыл глаза.