Все проповедники пессимизма постоянно возвращаются к этой теме. Леопарди в несколько приемов развивает ее в своих стихотворениях. Он говорит в «Воспоминаниях»: «Таинственная болезнь грозила мне смертельной опасностью, и я оплакивал свою чудную молодость, цвет бедных дней моих, так быстро опадающий. Часто в поздние часы, сидя на кровати, свидетельнице моих страданий, при свете лампы – горестной поэме я жаловался втихомолку на свою мимолетную жизнь и, томясь, пел себе похоронную песнь».
Леопарди так размышляет под впечатлением барельефа на древней гробнице, изображающего прощание умершей молодой девушки с семьею: «Мать, заставляющая с самого дня рождения дрожать и плакать семью живущих. Природа, чудовище, недостойное воспевания, зарождающее и вскармливающее для того, чтобы убить: если преждевременная смерть – несчастье, то почему обрекаешь ты на него невинные головы? Если же она – добро, то почему так тяжела разлука с жизнью и для умирающего, и для остающихся? Почему нет горя более неутешного?» «Смерть – единственное освобождение от наших бед; она – неизбежная цель, незыблемый закон, который ты установила для человека. Увы! Отчего после тяжелого пути не сделать нам прибытия радостным? Зачем окутывать черною вуалью и окружать такими грустными тенями эту неизбежную цель, которую мы имеем всю жизнь перед душой, – цель, которая одна утешала нас в страданиях? Зачем придавать пристани вид более ужасный, чем имела пучина?»
Три главные жалобы – на жизненную неправду, на болезни и на смерть – часто сливаются в одну. Становятся на антропоморфическую точку зрения, «судьбу» представляют себе в виде злобного существа, несправедливо посылающего людям всякие бедствия.
К пессимистическому мировоззрению приходят путем сложной психологической работы, в которой есть и чувства, и размышления. Вот почему так трудно удовлетворительно анализировать ее и почему в прежние времена ограничивались общим и очень туманным определением механизма, приводящего к пессимизму.
Мечников И. И., 1988, с. 204–209В современной философии проблематика оптимизма нашла отражение в работах философов-экзистенциалистов, среди которых прежде всего следует отметить вклад М. Хайдеггера. В работе «Бытие и время» им впервые поставлен вопрос фундаментальной онтологии о потенциальных возможностях человека – о силе вероятности прожить жизнь определенным образом. Хайдеггер полагал, что на наше бытие особенно влияют две из этих потенциальных возможностей: 1) ожидание, что произойдут хорошие события, случится что-то хорошее (оптимизм); 2) ожидание, что произойдет что-то плохое (пессимизм).
Не веря в оптимистические пророчества, общественная мысль Запада рассматривает историческое будущее своего общества скорее в драматическом свете, чем в картинах благополучного утопизма.
Подавляющее число философов отмечают, что XX в. дал в целом бесчисленное количество подтверждений для самых мрачных прогнозов. Этот век был временем ужасных катастроф, подготовившим возможность термоядерной войны – самой страшной и конечной. История нашего времени проявила себя враждебной человеку и его ценностям. Невероятный прогресс в науке и материальном производстве не компенсировал и не остановил разрушение духовных и нравственных начал культуры. Поэтому на всем протяжении этого столетия наибольший успех и влияние имеют именно книги, излагавшие проблему будущего в апокалипсическом свете. Кратковременные увлечения футурологией, оптимизм постиндустриальной идеологии на фоне общего неверия оказались поверхностными и несущественными. Как показывает недавно опубликованная в ФРГ антология из 32 наименований книг, вышедших на протяжении последних 70 лет и вызвавших скандальный интерес, под характерным названием «Книги, которые возбудили столетие», большинство из них прямо проповедуют исторический скепсис и пессимизм или просто неверие в смысл исторического бытия человека. Среди них – известная книга О. Шпенглера «Закат западного мира», «Дух утопии» Э. Блоха (1918), «История как сообщение смысла бессмысленному» Т. Лессинга (1919), «Восстание масс» Х. Ортеги-и-Гассета (1930), «Духовная ситуация эпохи» К. Ясперса (1932), «Диалектика Просвещения» М. Хоркхаймера и Т. Адорно (1947), «Душа в техническую эпоху» А. Гелена и проч. Список, разумеется, неполный, но и он свидетельствует, что из горизонта общественного сознания выпали слащавые и обольстительные трактаты, повествующие о потребительском животно-счастливом будущем, но остались те, что стали моральным укором породившему их обществу или приговором нашей цивилизации (книги А. Розенберга, Г. Маркузе и др.).
Дудник С. И., 2001, с. 86Отечественные социологи обратились к рассмотрению оптимизма еще в 20–30-х гг. прошлого столетия. В дальнейшем исследования философов и социологов были посвящены в основном социальному оптимизму и пессимизму, начиная с работы Г. Х. Шахназарова (1979) и заканчивая докторской диссертацией Ш. Х. Боташевой (2002). К сожалению, в советское время эти исследования страдали односторонностью, так как советские люди должны были иметь оптимистическую надежду на построение коммунизма. Отсюда, изучая оптимизм, ученые оставляли за бортом проблему пессимизма.[2]
Исследования оптимизма в СССР проводились не столько в рамках психологии, сколько в социологии. Чаще всего в различных эмпирических исследованиях советские социологи вынуждены были искать индивидуальные проявления и подтверждения социального оптимизма граждан СССР. Другой полюс шкалы в социологических исследованиях того времени замалчивался в публикациях и отчетах либо вынужденно игнорировался уже на этапе формирования программы исследования. В качестве индикатора оптимизма обычно использовались различные показатели, связанные не с отношением к будущему и видением перспектив, а с удовлетворенностью нынешней ситуацией (удовлетворенность работой, семьей, досугом, решениями руководства и т. д., вплоть до удовлетворенности образом жизни и «ощущения счастья»).
Сычев О. А., 2008, с. 9Пессимизм общества усиливается в период затяжных войн, социальных катаклизмов и экономических кризисов. Оптимизм же возрастает при стабилизации социальной обстановки и с ростом качества жизни людей. Это отчетливо проявилось в последние десятилетия в России в связи с хроническим экономическим кризисом и социальными катаклизмами. Например, в 1994–1996 гг. от 51 до 64 % россиян отвечали, что никакого улучшения в их жизни не произойдет (только 13–23 % опрошенных надеялись на улучшение жизни). После дефолта 1998 г. россияне стали еще пессимистичнее (62–70 %). Некоторое улучшение жизни в начале «нулевых» годов привело к снижению числа людей, не верящих в улучшение жизни (от 43 до 53 % опрошенных).[3]
Люди становятся пессимистами, если у них формируется убеждение в том, что от их активных действий ничего не зависит, что неприятные события в обществе происходят как бы сами по себе и изменить их течение невозможно. Например, в современной России, по данным социологов, 90 % взрослого населения считает, что не может влиять на решения, принимаемые властью (С. Г. Кара-Мурза, 2011). Отсюда отказ от голосования при выборе органов управления на всех уровнях, общественная пассивность и т. п.
Психологических исследований оптимизма и пессимизма до второй половины XX столетия практически не было. Исключением является, пожалуй, лишь изданная в конце XIX в. монография английского психолога Дж. Селли (1893), посвященная исследованию пессимизма, которая, впрочем, выполнена скорее не в психологическом, а философском ключе, да публикации Э. М. Каро (1883) и Н. Я. Грота (1884).
Отечественные психологи стали уделять внимание проблеме индивидуального оптимизма и пессимизма лишь несколько десятков лет спустя.
К 1960–1970 гг. в психологии были накоплены различные эмпирические данные, показывающие, что для большинства людей характерна позитивная тенденциозность, проявляющаяся в языке, памяти, мышлении. Например, люди используют больше позитивных слов, чем негативных, как при письме, так и в устной речи. При свободных воспоминаниях люди чаще вспоминают положительные события, чем отрицательные. Большинство людей оценивает себя позитивно, причем, как правило, существенно более позитивно, чем других. Эти факты убедительно свидетельствовали в пользу того, что оптимизм действительно выступает как неотъемлемая часть человеческой природы.
Эту идею наиболее ярко выразил антрополог Л. Тайгер в книге «Оптимизм: биология надежды» (Tiger, 1995). Он связывал проблему оптимизма с биологией и эволюцией вида homo sapiens и полагал, что оптимизм – это одна из наших наиболее адаптивных характеристик, приобретенных в ходе естественного отбора. Поскольку оптимизм предполагает размышление о будущем, он возникает тогда, когда люди начинают предвидеть.
Однако, когда люди начинают предвосхищать будущее, они могут представить себе ужасные события, в том числе и собственную смерть. В человеке должно было возникнуть нечто, что позволило бы противостоять страху перед такими событиями, который парализует волю человека, и этим нечто, по мнению Л. Тайгера, является оптимизм. Оптимизм в этом контексте выступает как врожденная, наследуемая характеристика, присущая всем людям в той или иной мере. Следующий вопрос, который естественно возникает в этой связи: какова природа оптимизма и пессимизма с точки зрения проблемы индивидуальных различий?
«Рассматривая оптимизм и пессимизм как индивидуально-психологические особенности в исторической перспективе, К. Петерсон отмечает, что на современные представления об этих явлениях оказали значительное влияние многие подходы и теории, среди которых наиболее важная роль принадлежит теории поля К. Левина и теории личностных конструктов Дж. Келли. Эти теории создали основу для современного понимания того, как ожидания – оптимистические или пессимистические – направляют человеческое поведение. Теория локуса контроля Дж. Роттера также способствовала развитию исследований личности в терминах атрибуций и ожиданий» (О. А. Сычев, 2008, с. 7–8).
С 2000 г. все большее внимание к надежде и оптимизму проявляют представители позитивной психологии (Carr, 2009; Scruton, 2010; Seligman, 2011).
Психологическое изучение индивидуального оптимизма и пессимизма сегодня актуально, поскольку они являются важными психологическими конструктами, тесно связанными с мотивацией достижения и настойчивостью, стрессом и совладающим поведением, депрессией, надеждой и многими другими психологическими явлениями. Исследование оптимизма и пессимизма с психологических позиций необходимо для решения целого ряда практических проблем: при профилактике депрессии и дистресса, при развитии мотивации достижения и настойчивости, осуществлении профориентации и профотбора, повышении школьной успеваемости и др. Исследованиями психологов-когнитивистов было доказано, что стили объяснения причин поступков – как положительных, так и отрицательных – являются неотъемлемой частью процесса мотивации и оказывают огромное влияние на результаты человеческой деятельности.
Раздел первый
Надежда
Глава 1
Представления о надежде
1.1. Обыденные представления о надежде и ее роли
Люди в своих разговорах вместо слова «надеяться» часто используют слово «рассчитывать» («рассчитываю получить хорошую работу… отметку… добиться успеха» и т. п.). Однако при проведении социологических и психологических опросов специалисты предпочитают использовать слова «надеяться», «надежда».
И. С. Мансурова (2008) выявила, что большинство респондентов относятся к надежде позитивно и определяют ее как «чувство», «шанс», «ожидание исполнения мечты, перемен к лучшему». Около 70 % опрошенных отождествляют надежду с жизнью, придают ей значение «внутреннего стержня», смысла жизни; 10,5 % респондентов считают, что надежда – это «последняя тонкая ниточка», это то, что «у человека можно забрать последним». По мнению респондентов, надежда сопряжена с наличием препятствия на пути к цели, с кризисной жизненной ситуацией, поэтому для 25,9 % респондентов надежда предстает в качестве стимула к действию. Около 30 % участников исследования включают в представление о надежде амбивалентные функции: «иногда надежда помогает выжить, а иногда только делает больнее, не давая сделать рывок вперед». Они противопоставляют надежде «принятие ответственности за свою жизнь», «знание», «разум», «рациональное мышление».
Мы знать не знаем и не помним,Пока не встретимся с бедой,Что весь наш мир, такой огромный,Висит на ниточке одной.Она надеждою зовется,И верить хочется, так верить хочется,Что эта нить не оборвется,И жизнь не кончится, не кончится.В часы, когда все бесполезноИ смысла нет на свете жить,Над черной бездной, жуткой бездной,Нас держит тоненькая нить.Она надеждою зовется,И верить хочется, так верить хочется,Что эта нить не оборвется,И жизнь не кончится, не кончится.О ней почти не помним летом,Но стоит вьюге закружить,Не то что дня без нити этой,Но и минуты не прожить.Она надеждою зовется,И верить хочется, так верить хочется,Что эта нить не оборвется,И жизнь не кончится, не кончится.Леонид ДербеневИ. С. Мансурова пишет, что обыденные представления о надежде включают ее определения как состояния ожидания, отношения к жизни. В представлениях о надежде центральное место занимают эмоционально-оценочная, когнитивная функции надежды в жизни человека и указания на сферы и «объекты» надежды, ведущими среди которых выступают отношения в межличностной и деловой сферах.
Отношение к надежде[4] в народных высказываниях двойственное. С одной стороны – «Где жизнь, там и надежда», «Без надежды – что без одежды: и в теплую погоду замерзнешь», а с другой стороны – «Из одной надежды не сшить одежды».
Надежда и обреченность безнадегиНадежда дает нам предвкушение радости и «света в конце туннеля». Надежда укрепляет двойственность нашего существования, в которой мы носимся, словно белки в колесе сансары в погоне от худшего к лучшему, от боли к счастью, от неудач к счастливой жизни. Надежда – древний наркотик, на который подсажено все человечество. Когда блаженная доза надежды себя исчерпывает, приходит ломка в лице безнадеги и обреченности. Потеряв надежду, мы пребываем в страшной подвешенности без опор, словно рухнули в бездну, из которой нет спасения. На фоне беспросветной безнадеги, когда кажется, что терять больше нечего, в какой-то момент приходит отрешенность и спокойствие. В это время стена безнадеги чуть трескается, и сквозь тонкую брешь начинает пробиваться свет недвойственности, намек на холодное, безусловное счастье просветления. Но если безнадега не была тотальной и всеохватывающей, эта космическая промежность захлопывается, безнадега и обреченность растворяются, и снова приходит она. И каждый раз мы цепляемся за надежду, словно за нить спасения в безусловном хаосе бесконечности. Она дает нам «силы», смыслы и стимулы жить, действовать и развиваться. Полагаю, этот мудрый психический механизм является одним из основных способов, которыми природа эволюционирует в наших человеческих телах.
Каждый день, каждый час, каждое мгновение мы живем надеждой на лучшее. Мы всю свою жизнь бежим за горизонт счастья, который отдаляется от нас с той же скоростью, с которой мы к нему «приближаемся». Этот бег на месте продолжается до тех пор, пока мы на что-то надеемся. Такова наша человеческая природа – жить ради несуществующего будущего. Надежда придает нам сил для такой беготни, но отбирает у нас нашу холодную истину.
Человек может не замечать этой непрерывной надежды на «завтра», как рыба не замечает воды. Надежда – это воздух личности, без которого она существовать не может. Личность питается надеждами и подает «надежды», когда их вкус кажется особенно питательным.
Мы живем в грезах, непрерывно надеясь, что вот-вот найдем выход из душной комнаты текущей жизненной ситуации. В какой-то момент мы находим этот выход, и пять минут радуемся «свободе». Затем снова приходит надежда, и мы вдруг обнаруживаем, что вошли в очередную душную комнату, в которой правит очередная двойственность надежды и обреченности.
Все достижения, все наши интересы, новые обретения, ожидания, покупки, все-все продиктовано надеждой на лучшее. Мы верим, что после очередной покупки и после очередного достижения, наконец, начнем жить, и жить будем хорошо. Это голос надежды, бесплодные обещания счастья, которое все никак не наступит, потому что в надежде всегда был лишь намек на счастье, но самого счастья в надежде никогда не было и не будет.
Надеясь на что-то, мы в очередной раз тянем за нить надежды клубок отчаяния, распутав который, вместо обещанного счастья обнаруживаем безнадегу. После этого наступает пауза, ожидание, которое «смерти подобно». И эта пауза длится до тех пор, пока мы в стотысячный раз не хватаемся за очередной клубок надежды. Успешные люди в нашем обществе – это мастера по нахождению таких вот клубков надежды в больших количествах. Они способны распутывать множество таких клубков одновременно. В этом есть свой смысл. Когда очередной клубок распознается как пустышка, отчаяние и безнадега компенсируются теми клубками надежды, что еще не распутаны. Они придают жизни смысл. Таков «срединный» путь успешного человека.
В своей сущности надежда – просто переживание, которое мы воспринимаем как семя, зародыш счастья. Мы быстро привязываемся к надежде, и когда она кончается, испытываем ломку. И безнадегу, и надежду мы в равной степени проецируем на свою жизнь как «реальные» события, забывая, что это лишь переживания. Это добровольный самообман. Мы начинаем думать и верить, что наша надежда – это какое-то реальное событие, которое с нами случится само собою. Порой мы словно не понимаем, что события нашей жизни зависят вовсе не от надежды и безнадеги, а от наших «реальных» действий.
Порой надежда становится отличным способом избавить себя от реальных действий и перемен. Если появилась надежда на лучшую жизнь, если вы ощущаете ее сладкий вкус, зачем еще что-то делать? Красивые мечты и разговоры о лучшей жизни становятся превосходным суррогатом этой самой красивой и лучшей жизни. Немного помечтал, погрезил и чувствуешь удовлетворение! На сегодня «дело» сделано. А реальные перемены, зачем они? Это слишком сложно и опасно. Переходя к делу, можно почувствовать себя неудачником. Гораздо проще оставить все как есть и продолжать надеяться. И так может продолжаться, пока не станет поздно, пока здоровье не иссякнет и стены не покроются зеленым мхом.
Порой, надеясь на лучшую жизнь, на самом деле мы ничего менять не хотим. Просто мы очень любим надеяться, мы любим надежду, верим в нее. Нам нравится думать о переменах, о новой жизни. А делать что-то для этих перемен при этом совершенно не обязательно.
Если вы считаете, что это не про вас, и ваши надежды подкрепляются реальными действиями, здесь легко себя проверить. Можно составить план действий, расписанный по дням, хотя бы на одну неделю. Если вы не составляете план либо если план составлен, но вы ему не следуете, значит, ваша надежда стала замечательным суррогатом реальных перемен, значит, вы, как и большая часть человечества, живете в иллюзорном будущем, не замечая жизни.
И какие бы усовершенствования мы в себе в конечном итоге ни планировали и ни производили, все они продиктованы надеждой на светлое будущее. А светлое будущее все никак не наступит. Будущее так и остается где-то в будущем, а мы живем в непрерывном «сейчас», защищаясь от истины надеждой на красивую ложь возможного будущего.
Истина настоящего момента чрезвычайно опасна для всех наших надежд. Эта истина – наш экзистенциальный страх смерти, страх личности раствориться без остатка в безусловной жизни без опор и ограничений. И чтобы избежать этого просветляющего растворения, мы цепляемся за надежду.
Возможно, в этом месте кто-то уже начал подумывать об избавлении от надежды. И это – и это ее голос! Надежда диктует нам этот странный самообман. Надеяться на избавление от надежды ради лучшей жизни равносильно желанию избавиться от всех желаний, равносильно самоубийству с целью как-то «поправить» свою жизнь. Это погоня от себя с целью догнать себя же. Никто на самом деле искренне надежду убивать не хочет. А если считает, что говорит об убийстве надежды искренне, то скорей всего не понимает, о чем говорит.
На что же тогда вообще надеяться? Никаких ответов здесь не было и не будет. Мы живем в мире надежды. Здесь все происходит по таким законам. Все мы неуклонно движемся по направлению к выходу из двойственности надежды и безнадеги, попутно впадая во все возможные крайности, чтобы, пресытившись ими, «выход» из этих крайностей перестал восприниматься как фатальная, неизбежная безвыходность. А в целом, здесь, в этой жизни, все очень даже ничего. Это говорит голос надежды.
Саторин И. [http://progressman.ru/2011/10/hope]1.2. Научные воззрения на сущность надежды
Среди ученых нет согласия как в самом понимании надежды, так и в понимании ее роли. В зарубежной психологии «надежда» понимается по-разному в зависимости от теоретической перспективы. Для поведенческих психологов надежда – это способность действовать ради достижения блага (Kwon, 2002; Stotland, 1969); для экзистенциалистов надежда – это элемент жизни, зависимость выраженности надежды от определенных жизненных событий (Averill, 1990; Chau-Kiu Cheung, 1996; Kapci, 1998; Lester, 2001; Nurmi Jari-Erik, 1989; Staats, 1991); для когнитивистов – это позитивное осознанное ожидание наступления желаемых событий (Averill, 1990). Так, Р. Снайдер (Snyder, 1994) определяет надежду как способность формулировать цели, развивать стратегии их достижения, а также инициировать и поддерживать мотивацию для использования этих стратегий.
Отечественные философы, психологи и психотерапевты тоже интерпретируют надежду по-разному: то как ценностную ориентацию (Г. В. Дьяконов, 2004), то как состояние (А. А. Горбатков, 1999). По мнению Е. С. Кононовой (2010), универсальный смысл понятия надежды заложен в ожидании, которое раскрывается через человеческие потребности «я хочу» и «я могу».
Известный исследователь Брен Браун <…> перефразировал подход Снайдера, определяя надежду как способ мышления, или когнитивный процесс. Человек, по словам Брауна, имеет надежду, когда: у него есть способность ставить перед собой реальные цели (я точно знаю, чего хочу); он может выяснить, что нужно делать для достижения своей цели, какие он должен предпринимать шаги навстречу ей, включая способность оставаться гибким и не исключать альтернативных возможностей (я знаю, как мне добиться этого; я буду настойчив; я могу преодолеть неудачу и попытаться снова); человек верит в себя и свои силы (я смогу справиться с этим!).
«Мне импонирует определение Снайдера касательно надежды в качестве способа мышления, нежели эмоции, – пишет Элана. – Это означает, что надежда – это нечто, что люди могут развивать и совершенствовать, а не просто настраивать свой мозг быть позитивным. Такой подход кажется для меня очень важным, когда я работаю над способами предотвращения случаев суицида. Так как безнадежность – это одна из основных причин суицида, путь к развитию надежды у человека может быть важным шагом в том, чтобы избежать негативных последствий. Подход Снайдера дает возможность изменить свое мировоззрение людям, которые склонны к суицидальным мыслям и негативным прогнозам на будущее.
Давайте посмотрим на несколько упрощенных способов направить свое мышление в более оптимистическое русло.
«У меня ничего не выходит» – способ черно-белого мышления: «У меня не получается быть на высоте в карьере, но я очень хороший и надежный друг. Я собираюсь сконцентрироваться на взаимоотношениях с другими людьми и на том, чтобы быть самым лучшим другом» (я точно знаю, чего хочу).
«У меня нет никакого контроля над собственной жизнью» – внешний локус контроля: «Я собираюсь посоветоваться со своими друзьями и попытаться выяснить с их помощью, чего я могу добиться в своей карьере и какие задачи будут мне под силу. Я также подумаю, как я могу использовать свои навыки построения взаимоотношений в своей работе и в карьере» (я знаю, как мне добиться этого; я буду настойчив; я могу преодолеть неудачу и попытаться снова).
«Все кажется таким безнадежным и напрасным» – безнадежность: «Я знаю, что потребуется время, но я верю, что буду успешен, если справлюсь с этими трудностями» (я смогу справиться с этим!).
Таким образом, мы видим, что надежда – это не просто чувство, неподвластное нам, а прежде всего наше умение позитивно мыслить в критических, и, казалось бы, безнадежных ситуациях. Это дает нам возможность взглянуть на реальные вещи по-иному, с оптимистической точки зрения. На самом деле, это достаточно тяжело и требует определенных усилий от человека, прежде всего, взять себя в руки и собраться с мыслями, ведь куда проще разочароваться и опустить руки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».