Волк за волка
Брат Адель вздохнул: «Слушай, я знаю, что ты не хочешь, чтобы я был здесь. Но если ты собираешься быть достаточно упрямой, чтобы пройти через это, меньшее, что я могу сделать, это убедиться, что ты не голодаешь».
При этих словах Феликс протянул свою миску, предлагая ей суп. Пар потянулся ей в лицо, покалывая ноздри богатым ароматом супа из бычьих хвостов. Гвоздика, лавровый лист и перец. Тимьян, петрушка и можжевельник. Нежные куски мяса. Рот Яэль наполнился слюной от голода, но она не сдвинулась с места, чтобы взять еду: «Знаешь, это ошибка новичка – принимать пищу от других гонщиков».
– Я не какой-то другой гонщик. Я твой брат.
Брат. Термин, который предположительно обладал определенным весом. Некий кодекс чести, которым Яэль не могла управлять. Не тогда, когда ее собственная семья уже давно стала пеплом, развеянном на ветру.
– А теперь, прекрати глупить. – Феликс запихнул в руки Яэль тарелку с супом. – Ешь. Я собираюсь достать нам воды.
Она хотела поесть. Время на дороге было слишком коротким для заправки на пит-стопах, где гонщики обычно запихивали в рот дурацкие протеиновые батончики, и прошло много часов, с тех пор как она угостилась омлетом в квартире Адель тем утром. Глубокий, глубокий голод приблизился к Яэль как тень. Напоминая ей, что она не была полной.
Но кое-чего не было. Его тон был слишком уютным, слишком легким, по сравнению с мольбами, которые он произносил вчера вечером. Сегодня днем. Яэль поняла, что он так легко не сдался. (Но и она не сдастся.)
Она смотрела, как брат-близнец Адель кружит по глазеющему обеденному залу. Он двигался с взрывной элегантностью мимо восемнадцати остальных гонщиков, столпившихся вокруг своих блюд. Они объединились в группы вокруг дубовых столов. Как будто семидесятый меридиан сорвали с карты Хенрики и приклеили в этот зал. Немецкие лица на одной стороне. Японские на другой. Беспокойные, непростые соседи. Совсем как империи, за которые они сражались в гонке.
У большинства было напряжение на лицах. Единственное мягкое выражение лица в комнате принадлежало Рёко. Девушка сидела локоть-в-локоть с Нагао Ямато, который читал книгу поэзии. Рёко пыталась заговорить с ним несколько раз, но юноша продолжал пожимать плечами, ни разу не оторвав взгляда от страниц. В пальцах Рёко вертела свою салфетку, ее взгляд блуждал и встретился с Яэль. Выражение лица девушки – одиночество в глазах, намек на улыбку – было настолько честным, что Яэль (хотя знала, что Адель обычно хранила улыбки для камер) улыбнулась ей в ответ.
– Тебя все еще нелегко испугать, как я погляжу.
Яэль повернулась к очагу и обнаружила Луку Лёве в паре шагов от себя. Он по-прежнему носил свою фирменную куртку. Она была такой поношенной, не как у других, и она намокла. Она гадала, почему он просто не снимет ее.
– Так ты называешь ваш сегодняшний маленький трюк? Испуг?
Яэль не отрывала взгляда от юноши. Согласно одному из многочисленных кратких очерков «Рейха» лицо Победоносного было достаточно красивым, чтобы поймать в ловушку сердца десяти тысяч немецких девушек с первого взгляда. Даже Яэль пришлось признать, что юноша был привлекательным. Линии его лица были сильными, но не резкими, подчеркивая глаза цвета морского шторма. Соломенные пряди, более темные, чем остальная часть его золотых волос, обрамляли его челюсти, как сумерки.
(Десять тысяч девушек, правда? Это, казалось, немного чересчур.)
– Просто немного веселья для придания остроты. Первый день всегда такой скучный. – Лука вздохнул. – Такой… спокойный. А ты всегда хотела немного буйства.
Комментарий был приманкой, призванный рассердить ее (Адель). Яэль отлично это видела в скривившихся губах и горделиво-расправленных плечах юноши.
Ей не пришлось искать гнев. Все, что Яэль требовалось – посмотреть на Железный крест, висящий на горле Луки. На свастику вокруг его руки. На синие радужки и светлые волосы, которые сохранили ему жизнь, когда столь многих других убили. Не важно, что она тоже носили эти тяжелые, тяжелые вещи. Этот юноша означал их всех.
Было так легко ненавидеть его.
Так легко взять жар в костях и позволить расплавленной энергии перетечь в слова: горящие, горящие, выжигающие: «Ваше идиотское вождение чуть не убило нас обоих!»
Лука просто пожал плечами: «У меня было все под контролем, но кажется, на этот раз Кацуо не в настроении играть».
Яэль оглянулась на стол Кацуо. Он был заполнен кланом его тренировочного лагеря: Такео использовал свой острый как песня складной нож, чтобы делать метки в столешнице. Ивао и Хираку кивали с религиозным пылом на все сказанное Кацуо. Победитель проигрывал заново утреннюю почти-аварию, изображая движение клещами и подражая визгу тормозов Яэль так, что заставлял своих слушателей смеяться.
Кацуо замолчал, поймав ее взгляд. Его взгляд как копье вонзился в Луку, мимо Яэль. Рассказывающий истории, призывающий к войне.
– По крайней мере, он быстр, – сказала Яэль. – Его легко просчитать.
– Ты имеешь в виду скучен. – Лука фыркнул и откинулся назад на каблуках, как если бы переключал передачи мнимого байка. – Я сполна насладился нашим танцем, фройляйн. Как и всегда.
Наш танец. О чем он говорит? Что Яэль должен была ответить? И как она должна была это сказать? Адель продолжала бы сердиться? Или она бы вообще проигнорировала юношу?
Слишком многого о Луке (да и о Феликсе, если уж на то пошло) Яэль не знала. На некоторое время на дороге, когда были она и асфальт и шипение тумана, она надеялась, что сможет избегать их. Но эта тактика явно не работала – пальцы Яэль чесались от желания добраться до списка Райнигера с закодированными адресами, спрятанном у нее в майке. Скоро, очень скоро, она собиралась посетить один из них.
– Отвали от моей сестры. – Феликс вернулся. Исчезла излишняя легкость его тона. Стаканы воды у него в руках дрожали.
Брови Луки поднялись. Они были того же темного оттенка, что и его борода, отметила Яэль. Цвет, который большинство попыталось бы осветлить: «Не нужно грубить, господин Вольф».
– Грубить? – костяшки пальцев Феликса сжались на стаканах. Яэль ждала, что появятся трещины, стекло лопнет, а руки Феликса истекут кровью. – Вы чуть не убили ее сегодня на дороге!
– Не волнуйтесь, господин Вольф. Я планирую хранить вашу сестру некоторое время. Это все же длинная гонка. Видит бог, я могу хотя бы развлечься.
Раскол произошел, но не так, как ожидала Яэль. Феликс бросил стаканы, его руки сомкнулись в кулаки. Как раз вовремя, чтобы нанести первый удар.
Это был мощный удар, с треском попавший в скулу Луке Лёве. Направляющийся к хрящу его орлиного носа. Быстро потекла кровь – кривой рубиновый след, выплескивающийся изо рта Луки, вниз по подбородку. Когда юноша согнулся от боли, что-то серебряное выскользнуло из-под рубашки, перепутываясь с Железным крестом. Его руки быстро поймали его, заправляя обратно, где Яэль не могла увидеть.
– Хороший удар для механика. – Выпрямившись, Лука по-прежнему ухмылялся. – Я прощаю вам его, господин Вольф. Но ударите меня снова, и я сокрушу вас.
Лодыжка Яэль пульсировала о клинок, вшитый внутрь ее сапога. Она смотрела, как два юноши столкнулись у камина: Феликс в боксерской позиции, Лука, глядящий исподлобья сквозь красное пятно на лице.
Воздух между ними был заряжен: дрожащий от тепла и внезапного молчания, омывшего комнату. Все смотрели, задержав дыхание, забыв про еду. Ожидая второго удара.
Он приближался. Яэль могла видеть его в биении височной вены Феликса, натянутых мышцах челюсти. Следующий удар собирался искромсать воздух между ними. Начать кровавую бойню.
Они собирались растерзать друг друга.
Юноши были даже похожи – созданные из одинаковой силы и скорости. Ни один из них не будет уклоняться от серьезной борьбы. Не достаточно хороши для гонок. Яэль хотела сесть сложа руки и позволить этому случится. Но Адель… она бы пожалела брата. Она бы это прекратила.
Яэль поставила тарелку супа на пол и подошла к брату Адель. Она обернула свою руку вокруг его дрожащей кисти: «Феликс».
Он посмотрел на нее; белые космы волос стояли дыбом. Его глаза были пронзительными, оттененными дикостью. Она могла почувствовать через его куртку, как колотится сердце Феликса. Его мышцы ритмично танцевали: страстно, сердито.
– Оставь, – сказала она. – Он этого не стоит.
Лука вздрогнул, щека дернулась, что говорило о боли. Он поднес руку к лицу, размазав кровь по щеке и куртке. Красное закапало на пол.
– Я знаю, ты хочешь защитить меня. – Хватка Яэль усилилась, когда она это произнесла. – Но это не выход.
Медленно, медленно брат Адель начал расслабляться. Необходимость доказывать исчезла из его пульса.
Кровь все еще текла у Луки из носа. Он булькал и блестел, когда Лука сказал: «Не слишком сильно доверяй своему сторожевому псу. Я видел, как он что-то подсыпал в твой суп».
– Он врет. – Голос у Феликса был ровный, но Яэль почувствовала дополнительный рывок его плечевой мышцы под пальцами. Видела, как сверкнули его зрачки из-за боязни проколов. Признаки, которые Влад тренировал Яэль искать в других и скрывать в себе.
– Может быть. Или может быть я просто не хочу увидеть, как оборвется наш танец. – Лука подмигнул – точно подмигнул – ей, и Яэль развлекалась мимолетными фантазиями самой нанести удар. – Решать тебе, фройляйн.
С этими слова Лука развернулся на каблуках и с важным видом вышел из столовой.
– Я до сих пор не понимаю, почему ты не сообщила этому дерзкому сук… – Последнее оскорбление Феликс пробормотал, вырвавшись из хватки Яэль. Разбитое стекло трещало под его ботинками. – Я пойду достану нам еще немного воды. Ты должна поесть.
Яэль посмотрела на суп. Все еще на полу, где она поставила его. Весь из бульканья, пара и приправ. Так много хороших ингредиентов пропадали впустую.
– Только если ты сперва попробуешь, – сказала она.
Феликс нахмурился: «Брось, Ада, ты же не можешь всерьез верить ему. После всего, что между вами произошло… Лука пытается забраться тебе в голову».
Всего, что произошло. Брат Адель произнес это с таким жаром. Вена на его виске снова увеличилась, змейкой исчезая в его волосах. Яэль почувствовала, что здесь было нечто большее, чем просто гнев – не просто слова, которые Лука Лёве выплюнул в комнату, но некая более глубокая история. Та же, которую она мельком видела в лице Луки на стадионе.
Что подразумевалось под «все»? Чего не сообщила Адель? Тайны Адель и Луки снова возвращались. Затягивая еще одну петлю вокруг ее шеи.
Она должна была позволить им подраться.
– Одна ложка. – Яэль подняла палец. – Это все, что я прошу.
Феликс не отвечал. Не двигался. Краснота поползла вниз по его щекам, вокруг шеи. Черная дыра его зрачков поглотила свет от камина: большие, круглые и полные лжи.
Это было тот единственный ответ, в котором нуждалась Яэль. Она повернулась и начала идти.
– Куда ты идешь? – Позвал он Яэль – отчаянно – когда она топнула ногой, ее сапог задел край миски с супом. Куски бычьих хвостов быстро вылились, смешались со следами носового кровотечения Луки. Это выглядело… неправильно. Все это мясо и кровь. Вместе.
– Я возьму свой собственный суп, – ответила она и пошла прочь.
Глава 8
Сейчас. 10 марта, 1956. Контрольный пункт Прага
Визита на адрес в Праге не получилось. Из-за Феликса, наблюдающего за ней, – сплошные сердитый взгляд и вина из-за пролитого у камина супа. Из контрольного пункта был только один выход, и у Яэль не было никаких сомнений в том, что, попытайся она им воспользоваться, он спросит, куда она собирается и попытается остановить. Или, что еще хуже, последует за ней.
Ей нужно было обмануть его, но не здесь. Она только что спряталась, запершись в ванной. Заменив марлю на все еще кровоточащем волке Влада, Яэль села на опущенную крышку унитаза, выловила пачку адресов из майки и занялась расшифровкой и запоминанием номеров в Риме. Завтра она вырвется вперед. Перескочит с девятого места на первое, и будет ехать, ехать, ехать до тех пор, пока не достигнет Рима. Она пойдет по адресу Сопротивления, запросит материалы на Феликса и Луку и пересечет второй контрольно-пропускной пункт Гонки Оси, прежде чем появится брат Адель (или любой другой гонщик).
Во всяком случае, таков был план. Завтра будет длинный день.
Когда Яэль подняла подушку на выделенной ей общественной кровати, то нашла одинокую звезду, сложенную из листка пропаганды. Она была тщательно сделана, а ее маленький размер вызвал у нее улыбку. Было бы легко отбросить ее, но вместо этого Яэль положила ее в свой карман, а на ее место под подушкой – свой нож из сапога. Многие другие гонщики уже спали. С голым торсом, а их храп был столь же груб, как двигатели их «Цюндаппов». Чиновник по гонке сидел в углу, играя роль сопровождающего, и выглядел так, будто вот-вот уснет сам.
Яэль спала, не снимая своей куртки: в ее карманах смешались маленькая кукла, канцелярская кнопка, бумажная звезда и пистолет. Ее волки прятались под рукавом. Она по памяти очертила их по коже, молча называя их имена.
Бабушка, мама, Мириам, Аарон-Клаус, Влад.
Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи.
Тогда. Второй волк: мама. Зима 1945
Время между сеансами сошло на нет, сошло как шелуха с кожи Яэль. Больше не было дней отдыха. Каждое утро доктор Гайер втыкал иглы в руку Яэль. Вводя больше яда, чем могло вынести ее тело.
Она вся была незаживающей раной. Цвета новорожденного младенца, с облезлыми руками, блестевшими под электрическим светом кабинета доктора Гайера. Глаза доктора тоже сияли. Невидимые крючки поднимали уголки его губ и делали улыбку шире каждый раз, когда он осматривал ее. Он даже шутил с медсестрой, которая никогда не улыбалась в ответ, хотя у нее были туфли на подошве и валики жира под бледной кожей.
«Состав работает!»
Прогресс. Прогресс. Прогресс.
Укол и последующее введение игл причиняли не так много боли, как то, что наступало после: огонь пылающего угля, который распространялся из руки Яэль в каждую ее часть. И не было никакого облегчения – даже когда вечерний холод заползал в Барак № 7. Ее кожа, иссушенная на ощупь, чесалась, опадала хлопьями, похожими на снег.
С болью она могла справиться. Но не со взглядами, которые продырявливали Яэль душу. Один и тот же вид, который заставлял зубы доктора Гайера раздвигаться в то, что он звал улыбкой, у остальных вызывал слепой ужас. Женщины шептались о странном блеске ее глаз, белых как у призрака коже и волосах. Девочка, которая исчезала прямо у них на глазах… сменяясь… кем-то другим…
«Монстр». «Монстр». «Монстр»[8]. Они думали, Яэль не могла слышать их шепот, но это было не так. Мать Яэль быстро заставила их замолчать, прошипев: «Она – моя дочь! Не какое-то существо!» во все уголки Барака № 7. Глазами, готовыми к битве, бросая вызов всем, кто осмелиться сказать иначе.
Но даже мать Яэль смотрела на нее с настороженностью, которой прежде не было. Ее губы напряженно дергались каждый раз, когда она возвращалась на койку и находила свою дочь свернувшейся в соломе и приступе боли. Ее лоб был гладким от пота.
– Все еще лихорадит, – бормотала она, прижав хрупкие пальцы к коже Яэль, а затем поворачивалась к их соседке по койке. – Мириам, достань мне немного снега.
Он всегда быстро таял – снег, который приносила Мириам, каплями стекал вниз по ее коже ста различными способами. Оплетал ее ниже горла, ее рабочую одежду.
– Ты не замерзла, Яэль? – Старшая девочка дрожала, засунув свои пальцы в подмышки, чтобы согреться.
– Она отличается от нас, – ответила мать Яэль. Хотя волосы у Яэль были короткие, слишком короткие, чтобы погладить, ее мать все равно провела по ним рукой. – Она больна.
Но ей было холодно. Ее бил озноб, когда она сгорала изнутри. Яэль была огнем и льдом. Одновременно. Невероятная вещь.
– Н-нет, – Яэль выкашляла из себя слово. – Не отличаюсь. Я такая же.
Ее мать не ответила. Она продолжала гладить колючую голову своей дочери пальцами настолько тонкими, что Яэль чувствовала твердость кости, когда они ее касались.
– Ты выглядишь иначе. – Мириам склонила голову.
«Такой же», – хотелось снова крикнуть Яэль. Такая же в душе. Если это имеет значение. Все та же девушка, которая гордо декламировала «Ма Ништана»[9] в пасхальный вечер. Та же девушка, которая играла в мяч с другими детьми на улицах гетто. Которая не отпустила пальто своей матери, невзирая ни на что, когда их запихивали в вагоны. Которая плакала, когда цифры вшивали иглами в ее кожу, и плакала еще больше, когда поняла, что они никогда не исчезнут.
Она хотела рассказать им все это, но яд доктора Гайера был слишком силен. Яэль лежала, но ее голова вращалась, изображения мелькали как фрагменты разбитого зеркала. Мысли прерывались и были везде, отполированные лихорадочным жаром. Молитвы блуждали над ней – «Эл-на, рефа-на-ла» (Боже, пожалуйста, исцели ее, пожалуйста) – голос матери, губы матери, надежда матери. Кусок бабушкиной куклы под ее клочком матраса, изогнувшимся под ее позвоночник: одна крепкая вещь. Единственная крепкая вещь.
Все остальное разваливается. Меняется вместе с ее кожей.
«А может быть, я не такая же», – пришла внезапная мысль. Она больше не плакала при виде игл (с самого первого сеанса инъекций, когда доктор Гайер ударил ее по запястью и потребовал, чтобы она прекратила распускать сопли). Он это изменил.
Ты изменишься.
«Бабушка?» – Яэль боролась с соломой, высоко приподнялась на локте, пока не поняла, что голос был воспоминанием. Двухъярусная койка напротив нее была заполнена множеством колеблющихся лиц, но ни одно из них не было бабушкиным.
Нет. Это было не так. Это было «изменишь все».
Ты изменишь
всё.
Она рухнула обратно в колючую солому.
Вой разбудил ее. Это был все тот же хор, который она слышала каждую ночь. Стоны печали, скорби и потерь из каждого барака. Закручивающиеся вместе в дикую песню. В первые недели в лагере она представляла, что это были настоящие волки – сразу за колючей проволокой и испепеляющим электрическим забором – дикие и свободные.
Но сегодня вой был другим. Песня, которая дергалась на краю сна Яэль, чувствовалась ближе. Была ближе.
Доски кровати дрогнули, когда Яэль села. Мир вокруг ощущался как тампон, которым медсестра иногда вытирала ее руку – чистым и холодным. Никакого подкрадывающегося озноба. Никакого огня под кожей.
Лихорадка прошла.
Ее мать лежала к ней спиной. Согнувшись, так что Яэль могли проследить лестницу из ребер через ее рабочую одежду. Они содрогались в одном ритме со слезами, стонами, жалобными всхлипами.
– Мама? – Яэль потянулась к спине матери. – Мне уже лучше.
Ее мать замерла от прикосновения, все издаваемые ею звуки переросли в сдавленный стон, вплетаясь обратно в тишину.
На мгновение Яэль почудилось, что она все еще спит. Но ее пальцы были на спине матери. Это было настоящим. Она чувствовала дрожь дыхания матери. Чрезмерную тонкость ее истощенных мышц. Жар, жар, жар ее кожи.
– Мама? – позвала она снова, дыхание часто прерывалось в горле.
Женщина повернулась, глядя на нее. Глаза были… странными. Того же цвета, как и у ее матери (темные как тени в вечернем лесу). Той же формы, но казалось, что они принадлежали кому-то другому. Яэль вглядывалась в них, но не могла найти женщину, которая ее родила. Вырастила. Прижимала к себе, когда их товарный вагон с грохотом мчался по километрам и километрам пути.
– Что ты? – Ее мать отодвинулась, голос был царапающим.
Пустота под пальцами Яэль была холодной: «Я – я Яэль. Твоя дочь».
– Нет! – Глаза ее матери бегали из стороны в сторону. – Нет… Ты не мой ребенок. Не она.
Укол, укол, укол. Эти слова были сотнями игл, впившихся в нее одновременно.
– Мама… – попыталась она снова.
– Не смей! – Её визг разнесся по казарме, пробуждая почти-мертвых ото сна. Мириам резко подскочила и проснулась, посмотрела на своих соседей по койке затуманенными глазами. – Не называй меня так! Я не знаю, кто – что – ты есть, но ты не моя Яэль!
Шепот засуетился в соломе вокруг них. Яэль чувствовала, как на нее смотрят. Десятки, сотни проснулись.
– Рахель! – Мириам схватила мать Яэль за плечи и называла ее имя снова и снова. Как заклинание. – Рахель. Рахель. Успокойся.
Мать Яэль вся тряслась: голова, плечи. Она уклонялась от касания Мириам, пока не уперлась спиной в стену барака: «Это не она! Это не Яэль!»
Яэль тоже трясло. Накачанная доверху ядом криков матери. Они растекались раскаленной лавой внутри ее. Не лихорадка, но гнев. Беспомощность того рода, которой человек наполняет себя сам, чтобы уберечься от страха: «Прекрати, мама! Прекрати! Это Я! Я Яэль!»
Она кричала до тех пор, пока не увидела, что на нее смотрит Мириам. Глаза старшей девочки были такими же широкими и очерченными, как у спрятанных кукол-матрешек Яэль.
– Я-Яэль? – Мириам тщательно выговорила имя. Ее руки были все еще на плечах Рахели, но все ее внимание было приковано к девушке через койку. – Ты… изменилась.
Яэль проследила за взглядом Мириам, вниз на свои собственные руки. Горящие ссадины исчезли, сошедшие вместе со всеми слоями мертвой кожи. Не было пятен или рубцов. Ее кожа была мягкой, белой, как молоко. Ее пальцы протанцевали наверх, вытащили единственную прядь волос. Она была неожиданно светлой.
Какой ее всегда хотел видеть доктор Гайер.
– Это не моя дочь! Это чудовище! – продолжала истошно вопить мать, вырываясь из хватки Мириам. – Яэль мертва! Мертва! Как и все остальное здесь!
Яэль – уверенная, что это сон – перевернула руку кривыми числами вверх. Она по-прежнему была отмечена. Все еще «Заключенный 121358.X».
– Смотри. – Яэль пытался показать матери цифры – доказательство, что она была той, кто она есть – но глаза ее матери продолжали вращаться. Потерянные и остекленевшие.
– Она бредит. Не знает, что говорит. – Голос Мириам прерывался от напряжения из-за попытки успокоить мать Яэль. – Ее кожа пылает.
Лихорадка. Яэль могла увидеть ее – теперь, когда присмотрелась – мерцающую на лице матери, опустошающую ее глаза. Яэль подумала о своей болезни и прохладе маминой руки, прижатой к ее лбу. Она заразила ее? Отравила свою мать собственной плотью? Своими собственными изменениями?
– Я Яэль. Я жива. – Она сказала это своей матери и Мириам. Трем безмолвным соседкам по койке, которые соскользнули с соломенного матраса в проход. Для всех сотен женщин, которые наблюдали за их койкой.
Но самое главное, Яэль сказала это себе. Потому что шепотки на дюжине языков вернулись, чтобы преследовать ее. Монстр. Монстр. Монстр. Голос ее матери был громче всех: «Это чудовище!»
– Я Яэль. Я Яэль. Я Яэль, – вспоминала она. – Я особенная. Я изменю все.
Но прямо сейчас, она себя так не ощущала.
Ее мать больше не кричала. На койке напротив Мириам успокоила ее и уложила на солому. Мать Яэль свернулась калачиком. Она всегда выглядела такой маленькой? Такой тонкой? Лихорадка казалась гораздо больше ее – вспыхивающая по краям ее кожи. Как дух, пытающийся вырваться из тела.
Одна из молчаливых соседок по койке вернулась, принесла немного снега и передала его Мириам. Старшая девочка прижал его ко лбу Рахели, как сама мать Яэль делала для нее лишь несколько часов назад. Но это не помогло. Ее мать только скулила от холода. Эти странные и знакомые глаза прекратили вращаться и стали безжизненными.
Мертвыми. Как и все остальное здесь.
Женщины барака № 7 лишь на мгновение прекратили шептаться, и все, что могла услышать Яэль, – агонию всего. Песнь лагеря смерти прибывала из каждого уголка ночи. Не волки. Просто люди. Оплакивающие, оплакивающие, оплакивающие.
Она завыла вместе с ними.
Глава 9
Сейчас. 11 марта, 1956. Прага – Рим
Стая держалась плотно, соединившаяся в хрупкую конструкцию колес и шестеренок. Гонщики двигались, как стадо через предгорья с пятнами робкой весенней травы и торчащими обломками скал, через города с выстроившимися в ряд аплодирующими, размахивающими свастикой гражданами и камерами «Рейхссендера», установленными для идеального снимка.
Как занявшие первое и второе место, Кацуо и Лука выводили строй из пражского контрольно-пропускного пункта. Оба гонщика были далеко впереди, маленькие, как частицы грязи, испещрившие очки Яэль. Она страстно хотела быть с ними, выкручивать газ на полную и позволить дороге исчезать под ней. Метры проглатывались, как только четвертая передача набирала обороты.
Но этого не могло произойти по трем причинам. Такео, Хираку и Ивао. Они рассредоточились по дороге – третье, четвертое и пятое место. Именно те гонщики, которых Кацуо собрал у своего стола, отметила Яэль. Вероятно, для планирования именно этой тактики. Это было запланировано. Не было никаких сомнений. С момента, как они вырвались из Праги, трио сформировало свою блокаду, равномерно распределившись на асфальте в неизменной линии.