Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи

Она привела их в свою чистенькую комнату в общежитии железнодорожников, нашла капли, закапала в ушко Сяопина и наложила тёплую повязку. Боль ушла, и мальчугана потянуло в сон. Цзинь положила его на диван, прикрыла шерстяным платком, висевшим на спинке, и присела на табуретку у стола.

– Есть хочешь? – спросила Маша, разжигая примус. – Меня, кстати, Машей зовут. Маша Пушкова. Я телефонисткой служу на станции.

– Меня – Ксенией. Я – крещёная. А по-китайски – Цзинь. Ван Цзинь.

– Цзиннь! Красиво! Цзинннь…

– Ой, мне же надо бежать! – спохватилась Цзинь. – Отец вернётся, а нас нет. Испугается, а у него сердце слабое.

– А ты сходи за ним и приводи сюда. Чаю попьём. А сынок пущай поспит. Как его звать-то?

– Сяопин. Ван Сяопин.

– Ой, как длинно! Я его Сявкой буду звать. Ты не против?

Цзинь пожала плечами.

– Вот и ладно. Давай беги за отцом.

Когда Цзинь вернулась на станцию, Сюймин уже сидел на скамейке и вертелся, отыскивая взглядом своих среди проходящих людей. Увидев дочь, он так обрадовался, что бросился ей навстречу. Но первые слова были о внуке:

– Где Сяопин? Ты его потеряла?

– Нет-нет, успокойся, с ним всё в порядке. Пойдём со мной, по дороге расскажу. Лучше скажи, как твои поиски?

– Что я тебе говорил каждый раз, когда не находил работы?

– Ссылался на Великого Учителя, на его суждение: «Неудача не означает, что Бог вас оставил. Это означает, что у Бога есть лучший путь для вас».

– Великий Кун-цзы снова оказался прав!

– Ты нашёл работу?

– Да, дочка. Завтра с утра приступаю. А что у тебя?

Цзинь рассказала о встрече с Машей Пушковой. Ван Сюймин покачал головой:

– Какой счастливый день! И как тут не вспомнить Учителя: «Сердца, как цветы, – их нельзя открыть силой, они должны раскрыться сами»? Вот и сердце девушки раскрылось, Сяопину помогло.

В общежитии кроме Маши оказался ещё один человек, плотный мужчина лет сорока в форме путейца. Он сидел на диване в ногах спящего Сяопина, широкая ладонь поглаживала тело ребёнка, прикрытое уже не платком, а лоскутным одеялом. При появлении старого Вана и Цзинь он встал и слегка поклонился:

– Позвольте представиться: Вагранов Семён Иванович, начальник станции.

Сюймин тоже поклонился, представился сам и назвал дочь.

Маша уже накрыла на стол: разрезала варёную курицу, разложила овощи и лепёшки, поставила графинчик водки и стопки. Гости пить отказались, а Маша и Вагранов выпили.

Разговорились. Цзинь переводила. Она хотела было рассказать о событиях в Благовещенске, но отец запретил, зато сам охотно поделился радостью: предстоит большая и для него как мастера интересная работа. Пообещал сшить Маше джимы хромовые с длинными голенищами на кнопках, а Вагранову – сапоги. Спросил, не подскажет ли начальник станции, где можно снять комнатушку, хотя бы на первое время.

– Здесь, в общежитии, есть пустая комната, – сказал Семён Иванович, – однако только для служащих станции. Вот если бы Цзинь пошла к нам работать…

– Я ничего не умею, – потупилась Цзинь.

– Русскую грамоту знаешь? – спросила Маша.

– Нет, только китайскую.

– Я тебя научу. Наша-то полегче вашей будет. Семён Иванович, ты вот жаловался, что помощника нет, кто бы мог с китайцами общаться. Возьми Цзинь.

– Да я и сам приглядываюсь по этому делу. По-моему, годится. А господин Ван не против?

Цзинь перевела и тревожно-выжидающе посмотрела на отца. Сюймин огладил длинную седую бородку:

– Великий Учитель говорил: «Куда бы ты ни шел, иди со всей душой». Последуем его совету.

– Вот и славно! – весело заключил Семён Иванович.

Так и осело семейство Вана в Яньтае. А пустая комната, упомянутая Ваграновым, оказалась Машиной, потому что Маша уже на следующий день переехала к Семёну Ивановичу, у которого был отдельный дом, а через неделю венчалась с ним в церкви на станции Шахэ. Ксения была на венчании подружкой невесты. И, конечно, Ван Сюймин был на свадьбе в числе почётных гостей. Он даже тост сказал в виде притчи. Говорил по-китайски, Цзинь переводила:

– Один человек, скажем, звали его Мао Цзян, жил в окружении соседей, с которыми почти не общался. Некогда было, много работал. Жена и дочь ему говорили: «Нельзя от соседей отмахиваться. В трудную минуту они всегда помогут». А Мао Цзян отвечал: «В трудную минуту только родственники помогут». «Но родственники далеко, а соседи рядом», – говорили жена и дочь. «Ничего, приедут, помогут». И вот случилась беда – пожар, у Мао Цзяна сгорела фанза, сгорела его мастерская, и остался он с семьёй на улице, без единого цяня. Нечем было даже заплатить уличному писцу за письмо родственникам о случившемся. И соседи, с которыми он не хотел общаться, пришли на помощь: приютили, накормили, дали денег на письмо. Но ответа Мао не получил, и никто не приехал помочь. И тогда соседи все вместе сложились понемногу и фанзу ему построили, и мастерскую. Работал он хорошо, скоро со всеми расплатился и устроил пир для всех соседей. А на пиру сказал: «Близкие соседи лучше дальних родственников». Вот такими соседями для нас оказались Семён и Маша. Будьте здоровы и счастливы, дорогие люди!

К Ваграновым Цзинь всё-таки пошла, не хотела обижать Машу. К тому же не пришлось подарок искать и придумывать: отец успел сшить Семёну Ивановичу отличные сапоги.

Застолье уже было в разгаре. Новую гостью встретили весёлыми приветствиями. Приезжие братья дружно вскочили, предлагая ей место за столом. Она выбрала предложение старшего, совсем не похожего на Семёна и Дмитрия. Почему именно его, сразу не поняла, и лишь чуть позже догадалась: сердце подсказало, ведь у неё тоже маму убили, и они – как брат и сестра по несчастью.

Брат и сестра?.. Внутри что-то ёкнуло: пожалуй, нет! Василий вдруг напомнил ей Ивана, только сильно возмужавшего и не рыжего, а черноволосого с проседью. И Василий как-то уж очень пристально и серьёзно посмотрел на неё.

Цзинь смутилась и почувствовала, как загорелось лицо. Не доев предложенный Машей кусок рыбного пирога, она торопливо встала и вышла в прихожую.

– Ты куда это собралась? – преградила дорогу Маша.

– Никуда… Жарко… Лицо сполоснуть…

– А-а, ну иди. Умывальная знаешь где.

Но и Маша не успела вернуться в комнату, и Цзинь дойти до умывальной не удалось. Входная дверь распахнулась без стука, и на пороге вырос здоровенный казак с головы до ног в форме Амурского войска: тёмно-зелёная фуражка с жёлтым околышем на рыжекудрой голове, тёмно-зелёные же рубаха и шаровары с жёлтыми лампасами, серебряные с жёлтым просветом, четырьмя звёздочками и большой буквой «А» погоны, портупея через правое плечо и шашка на боку.

– А подать сюда виноватого! – прогудел казак. – Кому тут полтинник прилетел?

В прихожей света было маловато, и разглядеть, кто перед ним, ему не дали Ваграновы. Они выскочили все разом, Машу и Цзинь оттеснили в угол, казака облапили, мешая друг другу обнять его и поздороваться. И все что-то говорили, говорили… А Цзинь спряталась за Машу и боялась пошевелиться, чтобы новый гость ненароком не обратил на неё внимание. Это был Фёдор Кузьмич Саяпин. Уже не сотник, а подъесаул.

Гостя под руки увели в столовую, а Василий приотстал и перехватил Цзинь, собравшуюся под шумок улизнуть.

– Цзинь, вы куда-то торопитесь?

– Да, – смутилась она, – у меня сын маленький… с дедом…

– Сын – это святое! Давайте я вас провожу.

– Что вы! Нет-нет! У вас, я вижу, гость дорогой…

– Да, Фёдор действительно дорогой нам человек, но он никуда не спешит, мы ещё успеем наговориться, а вам одной идти будет неуютно.

Они вышли из дома в осенние сумерки. На ясном небе, словно капли дождя на стекле, висели крупные звёзды. По остывшей розовато-серой глади заката скользила утлая лодочка месяца. От недалёкой станции долетали пыхтенье паровоза и металлический стук буферов: видимо, формировался эшелон.

Василий взял Цзинь под руку. Она была ниже его плеча, и его твёрдая ладонь оказалась у неё под мышкой. Она высвободилась и сама взяла его под руку.

Некоторое время шли молча. Потом Василий кашлянул, и Цзинь, словно спохватившись, торопливо сказала:

– Вы произнесли: «Сын – это святое»… У вас есть сын?

– К сожалению, нет. Я никогда не был женат.

– И никого не любили?! – удивилась она.

– Любил. И жениться хотел. Но девушка умерла от чахотки.

Василий говорил неторопливо, чисто проговаривая каждое слово. «Так, наверно, говорят большие начальники, – подумала Цзинь, – чтобы их подчинённым всё было слышно и понятно».

– А вы где служите? – спросила она.

– В Сунгари… то есть в Харбине. Недавно переименовали, ещё не привык. В Главном управлении КВЖД. Возглавляю службу эксплуатации южного отделения дороги. А вы?

– Я – помощница Семёна Ивановича по связям с китайским персоналом и вообще с китайцами.

– А русский язык где учили?

– В детстве жила в Благовещенске, там и научилась. А читать и писать по-русски учила Маша. Она – очень хороший человек!

– Да, Семёну повезло с женой. Скоро и малыш появится.

«А я и не заметила», – подумала Цзинь и устыдилась своего невнимания к подруге.

– Мне показалось, или вы знаете Фёдора Саяпина? Он ведь тоже из Благовещенска.

– Какого Саяпина? – как бы удивилась Цзинь.

– Ну, того, кто сейчас в гости пришёл.

– А-а… Нет, не знаю, – небрежно сказала она, но, видимо, сказала не очень уверенно, потому что Василий остановился, повернулся к ней лицом и мягко попросил:

– Если не хотите говорить – не говорите, но лгать… не надо.

– Лгать?! – Это русское слово было ей незнакомо.

– Говорить неправду, – поняв её незнание, пояснил Василий.

Цзинь густо покраснела и порадовалась, что в сумерках её смущение не видно.

– Простите… Да, я знаю Фёдора Кузьмича. Наши семьи дружили.

– А что случилось? Почему дружба в прошлом?

– Осада Благовещенска… – Цзинь пронизал ужас от одного лишь воспоминания, и ужас этот отразился явной дрожью в голосе.

– Знаю. – Прозвучало глухо и, как показалось Цзинь, виновато. – Стыдно и больно!.. – Василий помолчал и повторил с отвращением: – Стыдно и больно! – И добавил: – Не знаю, можно ли такое простить, но я прошу прощения. Поверьте, это было какое-то затмение. Русский народ не такой, он добрый, милосердный, незлопамятный…

Цзинь кивнула, взяла его под руку, и они снова пошли рядом. Но вспыхнувшая напряжённость не проходила. Молчание затягивалось.

– А вы где с Фёдором Кузьмичом познакомились? – наконец спросила она. – Он тоже в Главном управлении?

– Он при штабе Заамурского округа пограничной стражи. А познакомились… – усмехнулся Василий и коротко рассказал про поход от Хурхуры до Сунгари, про Фёдора и его сына. Казаки для него были сплошь герои. – А при осаде Сунгари Ивана тяжело ранили… очень тяжело, еле выжил, – закончил он. – Девчонка выходила, которую он от «боксёров» спас.

– Девчонка? – не сдержав прозвеневшую в голосе ревность, переспросила Цзинь.

– Ей всего пятнадцать было. Ихэтуани снасильничать хотели, Иван с товарищами спас.

– Теперь ей восемнадцать, – задумчиво сказала Цзинь. – Невеста!

– Да нет, жена, – возразил Василий. – И – мать. Сынок у них, Кузя маленький.

– Сыно-ок! – произнесла она, словно охнула, простое слово с такой тоской, что Василий снова остановился, взял её за плечи и попытался заглянуть в глаза.

Она отвернулась, но слеза блеснула в свете месяца.

– Та-ак, – сказал он, и по интонации было ясно, что всё понял. – Говорите, семьями дружили? Бывает… А давайте, мы с вами, то есть вы с сыном и я, будем дружить? Согласны?

Она кивнула почти машинально. Ей действительно захотелось быть ближе с этим сильным и, конечно же, добрым человеком. Но сразу подумалось: а как же Иван?.. Да, он казался и, пожалуй, был бесконечно родным, однако за годы разлуки, наполненные странствиями по Маньчжурии, он из реального человека постепенно и как-то незаметно превратился в бесплотный образ, временами тающий и снова проявляющийся, с каждым разом становясь слабее и слабее. Правда иногда, словно молния среди нависших туч, высверкивало воспоминание о тайных встречах с Иваном, и в эти мгновения желание любви пронизывало всё тело.

Она вдруг остро ощутила своё одиночество и кивнула ещё раз.

– Вот и славно! – Похоже, что Василий искренне обрадовался. – А для начала я попрошу Семёна отпустить вас на недельку, и вы приедете с сыном ко мне в Харбин. Даже можем вместе поехать. Я вам город покажу. Он стал большим, нарядным, торговым…

– Я согласна, – твёрдо сказала Цзинь. – Только не говорите про меня Саяпину.

– А я и не думал говорить, – слегка удивившись, ответил Василий.

Сведения Цзинь о Сяосуне немного устарели: брат был уже не цзыцзяньу в банде Бэй Вэйшенга, а бань даньцзя ды, заместитель главаря. Свой пост он заслужил главным образом беспощадностью к иностранцам, особенно к русским, но, надо отдать справедливость, только к мужчинам: стариков, женщин и детей сам не трогал и подчинённым запрещал чинить насилие. Не испытывал жалости к богатеям и китайским чиновникам, однако не трогал японцев, так как считал их естественными врагами русских. Он и предположить не мог, что по прошествии нескольких лет это сослужит ему неоценимую службу.

Место «мастера письма» в банде было уважаемым, поскольку грамотных среди хунхузов раз-два и обчёлся, а писать и считать приходилось достаточно много, особенно после подавления «боксёрского» восстания. Многие банды значительно выросли за счёт приёма «боксёров», дезертировавших солдат и даже офицеров китайской армии, безработных носильщиков, а бянь тао – «охотничьи угодья» хунхузов – заметно оскудели. Зато снова появились торговые караваны и заработали баоцзюйцзы – страховые компании по их охране. Хунхузы разделились: одни банды нападали на караваны, другие охраняли, и трудно было иногда сказать, что выгодней.

Банда Бэй Вейшенга усердно трудилась на обоих поприщах попеременно. Кстати, это была идея Сяосуна, и сюнди – братья по банде – были ею очень довольны, поэтому охотно избрали «мастера письма» заместителем паотоу. Бэй, конечно, не обрадовался, что восемнадцатилетний мальчишка стал вторым человеком в банде, но возражать не стал: его самого не избирали, он получил свой пост по указанию дацзя ды, главы «большой банды».

Какое-то время Сяосун совмещал две должности, так как найти себе замену по первой оказалось непросто. Никто из членов их банды не умел писать иероглифы, даже самые простые, а «мастеру письма» полагалось знать не меньше тысячи, хотя, по правде говоря, для деревенской переписки хватало и половины.

Помог Сяосуну случай, можно сказать, невероятный для такой глуши, как север провинции Хэйлунцзян. Банда Бэй Вэйшенга охраняла торговый караван с чаем, и караван остановился на отдых в городке Бутха. Сяосун в таких случаях обычно захаживал на местный базар-шичан, нравилось ему наблюдать за шумными торговцами, попивая в дымной забегаловке из крохотной стопочки гаоляновую водку или из кружки пенную брагу. Нередко во время посиделок он вылавливал из подслушанных разговоров полезную для банды информацию, после чего его сюнди совершали весьма успешный налёт на местного богатея или чиновника.

В этот раз он обратил внимание на мальчишку лет шестнадцати, сидящего в стороне от торговых рядов за небольшим столиком, на котором лежали две стопки бумаги – одна белая, рисовая, другая жёлтая, тростниковая – и стояли письменные принадлежности – бутылочка с тушью или чернилами и бумажный стаканчик с кистями. Мальчишка явно умел писать иероглифы и занимался составлением писем для желающих. Разумеется, за плату.

Сяосун неплохо знал и любил каллиграфию, что и выдвинуло его из рядовых хунхузов. Знанием этим он обязан был отцу, а тот – своему, даже не отцу, а деду, который в юности брал уроки у Хуан Шэня, художника, поэта и мастера каллиграфии, одного из знаменитой группы «Восемь чудаков из Янчжоу». Уличные писцы не были редкостью даже в столь глухой провинции, какой считался Хэйлунцзян, но чтобы стать им в таком юном возрасте, это казалось совершенно необычным. Впрочем, желающих написать письмо это не смущало: мальчишка не скучал и на чашку риса, а то и кусок мяса зарабатывал без особых усилий.

Конечно же, Сяосун не мог не подойти, чтобы проверить способности юнца. Он и подошёл. Писец поднял голову, коническая шапка соскользнула на затылок, и Сяосун остолбенел: из-под шапки на чистый гладкий лоб выпала седая прядь. Что же испытал, что должен был пережить этот мальчик, если стал подобен старику? Ведь, судя по лицу, он младше Сяосуна лет на пять, не больше! Глаза их встретились, и всё им пережитое Сяосун увидел не только в седине, но и во взгляде писца. В бездонно-чёрных, полных тоски и боли глазах.

– Что угодно господину? – встал и согнулся в поклоне писец.

Сяосун, не отвечая, потрогал бумагу – проверил на качество, вынул и осмотрел кисти – как он и предполагал, из шерсти зайца, самые дешёвые, но сделаны на удивление тонко.

– Кто делал?

– Я сам.

– Обманывать нехорошо. – В голосе Сяосуна прозвучала угроза.

– Правду говорю, господин.

– Ещё скажешь, что и зайца сам поймал.

– Шкурку зайца я получил в уплату за письмо.

– Ладно. Напиши мне: «Хао жэнь бу цзо бин»[2].

Писец выхватил из руки Сяосуна свои кисти, сел за столик, и на листе белой бумаги легко и красиво появились иероглифы: 好人不会当兵

Сяосун даже присвистнул от восхищения.

– Кто тебя учил, парень?

– Мой отец, мастер каллиграфии.

– А где он? Я могу с ним встретиться?

Сяосун никогда не видел, чтобы так стремительно мрачнело только что светившееся жизнью лицо человека: камень угрюмости упал на него и превратил в серую, мертвенную лепёшку. Сяосуну вдруг представился берег реки, полный измученных безоружных людей – мужчин и женщин, стариков и детей, – которых другие люди, вооружённые, гонят в воду, бьют палками, рубят топорами на длинных ручках, стреляют из ружей… Крики… стоны… плач и вой… И ещё, совсем уж неожиданно, он увидел отца, Цзинь и себя уже по грудь в воде…

Он закрыл глаза и пошатнулся.

– Я вспомнил вас, – хрипло сказал писец. – Вы там были… трое…

Сяосун открыл глаза и осмотрелся. Вокруг был всё тот же шичан, полный крикливого народу, никто не обращал на них внимания.

– Как твоё имя? – спросил он, едва ворочая языком: во рту всё пересохло.

– Дэ Чаншунь.

– Пойдём со мной, Чаншунь. У тебя будет возможность отомстить. За отца и за всё остальное.

В ночь на 27 января Павел Иванович Мищенко проснулся от внезапно сжавшей сердце тревоги. Он полежал с закрытыми глазами, размеренно считая в уме большие числа, надеясь тем самым замедлить толчки в груди. Постепенно это удалось, и тогда он открыл глаза.

Для начала покосился направо. Марьяна почти полностью раскрылась, ей даже в январе было жарко, и вообще она всегда спала обнажённая. Говорила, что все её прелести в его распоряжении, и это возбуждало его необычайно. Вот и сейчас он ощутил, что удары сердца стали отдаваться гораздо ниже пояса, но постарался об этом не думать. Вглядывался в сумеречную кисею, висевшую в спальне, и пытался понять, что же могло его так встревожить.

Окна выходили на запад, закрыты были лишь наполовину занавесками-задергушками, поверх которых в комнату бесцеремонно, как хозяйка борделя, огромным глазом заглядывала луна.

Павел Иванович раздражённо мотнул головой: какого чёрта в мысли закрался бордель? Какой глаз? Если на что-то и похожа эта чёртова луна, так скорее на раскалённую бомбу, летящую прямо в тебя.

Бомба!.. Генерала как подбросило: ну, конечно, бомба!! Луна – бомба! А бомба – значит, война! С кем? Конечно, с японцами!

Он схватился за форменные брюки, висевшие на спинке стула, торопливо стал натягивать их, попутно радуясь, что успели ввести удобные галифе, и ругая себя за лезущие в голову мелочи. Но, лишь надев сапоги и притопнув для надёжности, вдруг подумал: а с чего это мысли про войну, причём рядом с любимой женщиной? Никакого же сигнала не поступило, ни телеграммы, ни телефонного звонка. Откуда такая острота предчувствия?

Не надевая френча, он присел к столу, стараясь обдумать ситуацию. Что война с японцами неизбежна, об этом не говорил только крайне ленивый тыловик, а таковых в русских войсках, расквартированных в Маньчжурии после «боксёрского» восстания, не водилось. По крайней мере Павел Иванович, командуя поочерёдно конными частями Южно-Маньчжурского отряда и сводной казачьей бригадой, с ними не сталкивался.

Теперь под его началом находилась отдельная Забайкальская казачья бригада, и он отчётливо понимал, что в случае высадки японцев на материк – без этого, само собой, война не начнётся, и целью высадки, скорее всего, будет захват Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и Дальним… Так вот, в случае десанта его бригада как наиболее мобильная часть будет брошена на перехват и блокирование японцев. А это значит: должна быть готовность номер один в любой момент. И готовность эту следует проверять и проверять. Причём немедленно!

Наверно, это его и встревожило, решил Павел Иванович и начал успокаиваться, потому что был уверен в своих подчинённых даже больше, чем в самом себе. Порядок в бригаде царил образцовый, на это все сторонние обращали внимание, и если спрашивали казаков, откуда они такие взялись, те с гордостью отвечали: «Мы – мищенковские!» Павел Иванович, конечно, знал об этом, но нисколько не возносился, наоборот, только туже затягивал подпруги, устраивая неожиданные проверки и учения. Он был ярым сторонником суворовского кредо «Тяжело в учении – легко в бою».

Глубоко вздохнула и заворочалась в постели Марьяна. Генерал оглянулся. Она была так ярко освещена луной, что, казалось, светилась сама. Он в бессчётный раз испытал потрясение оттого, что такая красивая, сильная и решительная женщина любит его, самого обыкновенного солдата, пусть и с генеральскими погонами, пусть даже в какой-то мере знаменитого, и любит-то без всякой надежды на будущее, поскольку он женат, обвенчан и потому развестись не может. А она говорит, что для неё важно другое: любит ли он её, что он – её герой.

Да, говорит… Но кто знает, сколько она с ним пробудет? И дело не в возрасте. Женщины всегда любят мужчин постарше, и 24 года разницы ничего не значат, когда есть чувства и есть силы для их, так сказать, выражения и подтверждения. На этой мысли Павел Иванович зажмурился и покрутил головой: вспомнились сумасшедшие ночи, перед внутренним взором замелькали картины одна другой ярче и завлекательней, сложились в вихрь, из которого вдруг вынырнула хитрая мордочка проказливой мыслишки: а не плюнуть ли сейчас на разные внеплановые проверки? В бригаде, конечно же, всё в порядке, а здесь – Марьяна, каждый миг с которой переполнен восторгом, но любой из них может оказаться последним. Что поделаешь, война…

Война!! Чёрррт!!! Как же он забыл…

И тут в соседней комнате зазвонил телефон. Причём зазвонил так, что генерал сразу понял: не к добру.

– Ваше превосходительство! – заорала трубка голосом дежурного по штабу. – Звонок из Порт-Артура! Японцы атаковали нашу эскадру! Война!

Мищенко сразу же успокоился: значит, всё-таки война, а это дело ему хорошо знакомо. Как говорят французы, a la ger com a la ger[3].

– Приказ! – продолжала орать трубка. – В Корее должна высадиться Первая армия генерала Куроки. Задача бригады: найти место высадки и выяснить их планы!

– Принято, – сказал Павел Иванович. – И перестаньте орать, капитан. Объявляйте тревогу. Штабу собраться к четырём утра.

– Принято, – отозвался капитан. – Штабу собраться к четырём.

Мищенко повесил трубку, надел походный френч, оглянулся ещё раз на Марьяну, а подумал о семье, которую оставил на родине, в Дагестане. Жена не захотела ехать с ним в эту дикую Маньчжурию, и вот он уже шестой год то ли женат, то ли холостяк. Даже в отпуске ни разу не был, и если бы не встреча с Марьяной, кто знает, куда бы завело мужское одиночество. Сослуживцы поначалу на неё косились: откуда, мол, взялась такая Орлеанская дева, но, видя её бесстрашие в боях, милосердие к раненым, дружелюбие в обществе, привыкли и, похоже, даже полюбили. Но уж позавидовали – точно, к гадалке не ходи.

А семья… жена… Жена, конечно, понимает, что военному мужчине в полном расцвете сил женщина нужна непременно, и смиряется. Знает: если не убьют, то вернётся муж обязательно, брачный венец так вот просто не снимешь. А многие и сами в разлуке время не теряют. Оно и понятно: женщине для здоровья мужчина столь же необходим, а может, даже больше, она должна быть уверена, что всегда привлекательна. И с этим не поспоришь.

На совещании штаба бригады по предложению подполковника Деникина было решено форсировать пограничную реку Ялуцзян и пройтись вдоль побережья Корейского залива до Пхеньяна. Высадка армии – дело не одного дня, где-нибудь десант обнаружится, а там уже решать по ситуации.

– Пойдём без обоза, – сказал Мищенко. Он вообще был противником обозов в летучих отрядах. – Основной состав: двадцать сотен, две конных батареи, пулемётная команда и походный лазарет. Две сотни обеспечивают снабжение.