Ледяная купель. Проза XXI века

Голос

Ранним утром весеннего месяца мая, в старых стенах родильного отделения раздался пронзительный крик. Акушерка, принимавшая роды, вздрогнула, и едва не выронила из рук младенца, только-только увидавшего свет.

– Певцом будет… – разглядывая голосистую кроху, сказала она обессиленной маме. – Такого голоса я ещё не слыхала…

И правда не могла она видеть тот миг, когда сам Господь Бог легонько вдохнул в маленький ротик младенца свой дар – ПЕВЧЕСКИЙ ГОЛОС.

Голосу очень понравилось быть в человечке. Он сразу нашёл в его горлышке уютное местечко и решил, что никуда из него не уйдёт.

Голос и сам ещё был малышом и мог только кричать и плакать. Но зато как… Когда младенцу, а им оказался мальчик, не нравилось что-то, Голос тут же кричал, да так громко, что все, кто был в доме, со всех ног устремлялись к кроватке.

– Ой, труба Иерихонская!

– Ой, оглушил!

– Ой, заложило уши!

А Голос кричал всё громче и громче и только, когда хрустальные бусы на люстре, звеня, начинали плясать, умолкал.

Мальчик рос, рос и Голос. Он стал меньше кричать, меньше плакать, и вскоре… запел. Звукам звонким и чистым удивлялись хрустальные бусы, а от силы и мощи их дребезжали оконные стёкла. Мальчик пел, как дышал – легко и свободно, дома, на улице, в школе, в гостях. И везде слышалось только одно: какой замечательный голос, какой Божественный голос.

Прошло несколько лет, и мальчик стал юношей, стройным высоким красавцем. Могучий тенор теперь бурлил, распирал его грудь.

– Петь, хочу петь! – рвался Голос из горла.

Слух о Божественном голосе дошёл до великого учителя пения.

– Спой мне, мой мальчик, – сказал седовласый учитель молодому красавцу. – Ну что же, неплохо. А теперь спой ещё, и погромче…

Юноша улыбнулся, вдохнул глубоко и… Голос чуть не свалил, сидевшего в кресле маэстро.

– Твой голос – огромный алмаз, но чтобы он стал бриллиантом, тебе надо учиться. Я б хотел заниматься с тобою, только хочешь ли ты?

– Я готов, мой учитель! – воскликнул красавец. – Готов, хоть сейчас…

– Даю тебе день на раздумья. Прекрасного пения, или «bell canto», достичь очень сложно. Готов ли ты слушать мои наставленья, готов ли петь гаммы и вокализы? Забыть про концерты и успехи и только трудиться, трудиться, трудиться? Если решишь, что готов, – жду тебя утром…

И с этими словами учитель встал с кресла.

Кровь ударила юноше в голову, мысли смешались. Он будет учиться. Он станет певцом.

Он будет…

Назавтра, чуть первые лучики солнца коснулись хрустальной люстры и нежно погладили ещё сонные бусы, юноша был на ногах. Он сгорал от нетерпения, желания бежать, лететь к своему учителю, но вспомнил его последние слова: «Запомни, мой мальчик, голос просыпается поздно. Не пой до десяти утра…»

Ровно в десять часов ученик постучал в дверь учителя. Голос был в отличном настроении. Он хорошо отдохнул и горел желанием показать маэстро всё, на что был способен. Сначала учитель послушал, как Голос звучит в середине, поднял его вверх, опустил его вниз и остался доволен.

– Отлично, мой мальчик, почти три октавы. Ну что, за работу, начнём…

Почти целый час пелись гаммы. То плавно, легато, то кратко, стаккато, на разные гласные: «А», «О», «У», «И». Всё было так непривычно, так ново и много, и так тяжело.

Учитель отметил: Голос устал

– Мой мальчик, давай отдохнём. Послушай советы мои. В правильном пении нет мелочей, важно всё. Держи, не меняй форму рта и дыши глубоко. Звук посылай только в «маску» – вперёд. Береги голос свой. Он надёжен и хрупок, капризен и чуток, любит спать и боится простуд. Он – как дивная нежная роза…

Последние слова понравились Голосу. Он любил эти цветы. Круглая клумба в саду, как большая алая капля, источала дурманящий запах, будоражила и вызывала желание петь. Только тихо и нежно, вполсилы. Приятные мысли прервал голос маэстро.

– Отдохнул, а теперь вокализы…

Эти песни без слов пелись легче, чем гаммы, но пропев полчаса, Голос сник.

– На сегодня довольно, мой мальчик, до завтра. Знай, певец должен петь каждый день…

Услышав эти слова, юноша возликовал. Он будет каждый день учиться у этого чародея и станет настоящим певцом. Оперным. А Голос загрустил. Каждый день одни гаммы да вокализы…

Урок начинался с простых упражнений. Постепенно они усложнялись, и Голос взбирался по нотам до верхнего «ДО». Затем падал вниз. И так раз за разом, покуда маэстро не восклицал: «А теперь вокализы». В таких занятиях прошли недели, месяцы. Голос вошёл во вкус настоящей работы. Он перестал уставать. На верхних нотах Голос звенел и сверкал, на нижних рокотал раскатами отдалённого грома.

– Твой голос похож на золото в бархате, – через год сказал учитель. – Потерпи меня с годик ещё…

Главный друг человека – здоровье. Главный враг человека – болезнь. О, как Голос боялся простуды. Чуть продул сквознячок или ноги промокли, а простуда уже тут как тут. Впереди идут кашель, насморк, а за ними боль в горле и жар. Голос, прячась от них, опускался всё ниже и ниже и, теряя всю силу, ложился на грудь.

Юноша бывал в отчаянии, а учитель мягко наставлял его: «Обычно простуда длится недолго. Учись распознать её в самом начале, и тогда победить её будет легко. А уж если упустишь – терпи две недели. Знай: с простудою будешь бороться всё время, пока ты поёшь»…

В упорной работе прошёл ещё год. Голос стал гибким и мощным. Птицею взлетал к верхним нотам и парил в них, наслаждаясь своею силой, а затем звук начинал убирать, растворяться в воздухе, таять. Теперь он умел делать всё.

– Мой мальчик, – сказал учитель. – Я больше не нужен тебе. Иди и пой. В мире нет певцов, сравнимых с тобой…

Исполнилась мечта, которой жил молодой певец с самого детства. Лучшие театры мира распахнули перед ним свои двери. И Голос был счастлив. Теперь он мог петь то, что хотел петь всегда – оперу. Начались бесконечные гастроли, замелькали страны и континенты. И где бы ни выступал молодой певец, все восторгались им и его «божественным голосом». К славе Голос был равнодушен. Он любил слушать других теноров, дружил с баритонами и с почтением относился к басам. Среди женских голосов выделял сопрано. Ведь тенор с сопрано сродни друг другу и в операх часто поют вместе, дуэтом. Голос всегда свою партию пел очень чутко, никогда не показывал своего превосходства.

Однажды, перед репетицией спектакля, Голос услышал настоящее чудо. Распевалась юная девушка, которая должна была петь вместе с ним в этом спектакле. Это не был голос сопрано, голос Ангела лился с небес. Божественный Голос.

Быть может, Господь Бог послал свои Творения навстречу друг другу?

Ах, как Голос пел в этот вечер! Дрожь и восторг наполняли его, и, когда подошло время дуэта, мощный воздушный поток затянул и Его, и Её, завертел, закружил, вознося к небесам, обнял и слил воедино. И оттуда, от звёзд, полилась их страстная песнь о любви, о единстве сердец и о счастье быть вместе навечно…

Возмездие

Давно это было. Над старой просёлочной дорогой, рассекавшей лес и ведущей к небольшому древнему городу, возвышалось дерево.

Необъятный дуб царил над кисейным кружевом осин и берёз, а его дремучая крона накрывала не только дорогу, но и подлесок, пробивающийся сквозь заросли колючей ежевики по обе стороны глубокой колеи. Глухое место было, недоброе. Говорили, будто купца возле дуба ограбили, а потом и убили. Грех-то какой, Господи…

Старый дуб запомнил тот день до мелочи, запомнил его на всю жизнь.

С утра парило. Звенела комариная рать и, завидев пеших или конных путников, бросалась на них и жестоко терзала без всякой жалости. Огромные жирные слепни вгрызались в лошадиные ноздри, глаза и уши, впивались в штаны и рубахи, добираясь до беззащитного тела и, добравшись, сосали горячую сладкую кровь.

А потом была гроза. Небо разверзлось и опрокинуло на лес и дорогу бездонную бочку, под обрез залитую водой. Сделалось мрачно и страшно.

Всё живое забилось, укрылось от небесной напасти. Внезапно, откуда-то сбоку, из кустов ежевики, вынырнул человек и прильнул к шершавому, тёплому ещё стволу.

«Бедняга! – почувствовав дрожащее тело, подумало дерево. – Мокрый, холодный и, наверное, голодный…» – и сомкнуло свою крону в плотный, надёжный зелёный шатер.

«Вот так-то будет посуше, дружок!» – усмехнулся дуб и начал разглядывать незнакомца.

Приземистый, широкий, плотно сбитый мужик был, наверное, очень силён. Грубое лицо его с шапкой чёрных волос и густой бородой уродовал шрам от уха до подбородка.

«Разбойник, ну чисто разбойник, – вздохнул дуб. – Избави Бог от встречи с ним в открытом поле!»

А гроза не утихала. Ливень припустил с новою силой. Неясный звук послышался из-за близкого поворота, дождевую завесу раздвинула небольшая коляска. Доехав до дуба, коляска остановилась. Заднее колесо её, попав в яму с водой, не желало двигаться дальше. Из коляски вылез добротно одетый мужчина, по виду купец. Он подошёл к колесу и попытался вытащить его из ямы. И в этот момент незнакомец со шрамом метнулся к открытой дверце коляски и схватил сумку, лежавшую на сидении…

Обернувшись на шум, купец закричал, лошадь взвилась и рванула коляску. Купец вцепился в свою сумку, пытаясь вырвать её из рук незнакомца. Завязалась борьба. Купец не уступал. Изловчившись, он повалил разбойника в грязь, вырвал у него свою сумку и поднялся, шатаясь на ослабевших ногах… И тогда в руке незнакомца сверкнул нож…

Оттащив тело в кусты и забрав добычу, человек со шрамом растворился в дожде…

Все застыли от ужаса… Первым пришёл в себя дуб. Его била мелкая нервная дрожь, он обмяк, распустил плотно сжатую крону и сверху стал похож на озеро, покрытое рябью. Говорить он не мог и только икал.

Бедная ежевика… Купец лежал в ней ничком, и она постаралась спрятать свои острые коготки, которыми защищала душистые нежные ягоды. Ведь всё живое, будь то роза, или ёж, или человек, как могут, обороняют себя от угроз и нападок сурового, жестокого мира.

Наутро тело нашли и увезли его в город, а очевидцы злодеяния ещё долго вспоминали о происшествии и поклялись отомстить разбойнику, ежели он посмеет появиться в этих краях.

Прошло несколько лет. Как-то в начале осени выдался на редкость жаркий денёк. К обеду запахло грозой. Тучи стали клубиться над горизонтом, отдалённым эхом заурчал гром, опал ветерок, люди, поглядывая на небо, заторопились по своим делам. Дорога опустела. Гроза приближалась. Потемнело. Сверху оглядывая окрест, дуб увидал, как меж кустов мелькнула тень…

Человек пробирался к дороге. Еще немного… У дуба перехватило дух. Он… Он… человек со шрамом… Дуб хотел крикнуть кустам: «Не пускайте, держите, держите окаянного!» – но не успел: убийца уже стоял под деревом.

Тогда дуб выпрямился, расправил плечи и взмахнул руками… Сотни желудей градом посыпались, застучали по голове, плечам и спине душегуба. Изверг, закрыв руками голову, прижался к стволу и стал недоступен…

Дуб был в отчаянии. Он не мог помешать наступавшей беде… А злодей, вглядываясь в сумеречную даль, затаился, как зверь, готовый к прыжку.

Молнии били всё ближе и ближе, раскаты грома крепчали, накрапывал дождь. И тут дуб заметил за поворотом маленькую фигурку. Вглядевшись, он увидел девушку…

Она спешила, почти что бежала по уже мокрой дороге. Несколько минут, и она будет здесь. Несколько минут, и невинная душа отлетит от упругого, молодого тела, сражённая злом, исходящим из лезвия ножа.

Дуб отчаянно закричал, ветви его затряслись, затрещали, перекрывая шум дождя…

Напрасно. Девушка уже бежала. Бежала навстречу смерти…

И тогда дуб взметнул руки к небу: «О, Всемогущий и Всесильный! Дающий жизнь и берущий её. Услышь стон сердца моего, услышь вопль души моей! Не дай совершиться преступлению, не дай свершиться злодеянию! И, если платой тому будет жизнь моя, возьми её, но покарай убийцу…»

И услышан был стон сердца старого дуба. И услышан был вопль его души.

И белое пламя молнии прорезало сырую тяжелую мглу, и сокрушающий гром потряс раскисшую дорогу. И ударила молния в грудь негодяя и, пронзив её, пронзила и сердце столетнего дуба, рассекая его пополам.

И свершилось возмездье, и пал старый дуб, и оплакали гибель его и трава, и кусты, и деревья вокруг. И ещё долгие годы над старой просёлочной дорогой виднелись останки могучего дуба с рассеченным надвое сердцем.

Эффералган у пса

Памяти незабвенного друга

Плотная июльская жара придавила город. Город задыхался. Из последних сил боролся он включёнными кондиционерами, распахнутыми настежь окнами и опустевшими улицами.

В районной больнице было безлюдно. В полуоткрытые двери вползал лёгкий сквознячок и, создавая иллюзию прохлады, уносил с собою едко-острые медицинские запахи.

В узкую щель приоткрытой двери кабинета номер двадцать пять при желании можно было разглядеть сидящую за небольшим столом участкового терапевта Ольгу Ивановну. Склонившись над ворохом белых бумажных листов, она что-то писала.

Внезапно в щель просунулась лохматая чёрная лапа, зацепила длинными когтями дверь и потянула её на себя. Дверь скрипнула. Ольга Ивановна вздрогнула и подняла голову.

На пороге сидел большой взъерошенный чёрный пудель. Склонив на бок голову и высунув розовый длинный язык, он внимательно смотрел на врача.

– А, это ты, – ничуть не удивившись, произнесла Ольга Ивановна. – Здравствуй, Эльфуша.

Пудель дёрнул короткой кочерыжкой хвоста, шумно вздохнул и переступил передними лапами.

– Ищешь хозяина, да? Нет его миленький, ещё не пришёл.

При каждом слове уши у пуделя вздрагивали. Не отрываясь, смотрел он в добрые, скрытые толстыми стёклами очков глаза Ольги Ивановны, словно спрашивал её о чём-то очень и очень важном.

– Ну, иди, иди домой, голубчик…

Ольга Ивановна, да и вся больница хорошо знали Эльфа. Он жил неподалёку отсюда и всегда сопровождал своего хозяина в его нечастых визитах в это печальное заведение.

Она встала, провела рукой по мягкой, кудлатой голове пуделя и слегка подтолкнула его к выходу. В ответ Эльф затряс ушами, фыркнул и нехотя поднялся, всем своим видом показывая, что оскорблён, и что только насилие заставляет его уйти за порог. Медленно и расслаблено потрусил он по длинному больничному коридору, оглянулся на стоящую в дверях Ольгу Ивановну и скрылся в лестничном проёме. Если бы Ольга Ивановна знала, зачем приходил к ней черный пудель.

Накануне вечером он, как обычно, ужинал на кухне и против обыкновения не вслушивался в разговор хозяев, сидящих в комнате у телевизора и обсуждавших прошедший день. Эти разговоры он знал наизусть. Неожиданно прозвучавшее незнакомое слово вывело его из состояния блаженства, вызванного сладкой косточкой, полученной на десерт.

– Эффералган у пса…

Дальнейшее заглушили отчаянные вопли юных дебилов, сумасшедше скакавших с гитарами по всему периметру ревущего экрана. Эльф ненавидел их.

Из всего звукового хаоса, именуемого музыкой, он воспринимал только скрипку. Её завораживающий голос проникал в самую глубь, в самую суть его «Я», и он, повинуясь ему и растворяясь в нём, запрокидывал свою лохматую голову, открывал бездонный рот с двумя рядами великолепных зубов и заходился в экстазе. Низкие утробные рыдания начинали сотрясать и рвать в клочья тишайший невинный воздух, каскады гортанных рулад, взлетая к потолку, бились о стёкла и барабанные перепонки. Напряжение росло и завершалось громоподобным рыком. Эльф в изнеможении умолкал. Он весь отдавался вокалу…

А эти?! Тьфу! Мерзопакостные прыгуны с микрофонами в глотке.

Но что означали слова: «Эффералган у пса»? Они явно предназначались ему, но были совершенно неприемлемы и оскорбительны. Привыкший к ласке и добру, ощущавший себя «Эльфиком», «Эльфушей», «маленьким», «миленьким», «хорошим», ну, наконец, просто Эльфом, он принимал за ругательство обращение вроде: «Ну ты, собака». А тут и вовсе – «пёс»! И всё же разговор шёл о нём.

Эльф умел сопоставлять факты, проводить аналогии и делать безошибочные выводы. Кроме того, для него большое значение имела интонация, а она была сострадающей. Это он запомнил точно. О чём говорили хозяева, о чём жалели, о чём печалились?

Болезнь. Да. Он болен! У него «эффералган». Он болен «эффералганом». Ну грыжа, ну, чахотка, ну, даже ангина – всё понятно, всё аптечно, со всем можно бороться, но «эффералган…»

Это слово таило в себе угрозу. Оно было непонятно, а потому опасно, и Эльф решил действовать немедленно. Он был боец и не привык сдаваться без боя. Он должен узнать об «эффералгане» всю правду и победить.

Сначала надо было дожить до утра. Утром квартира пустела: всё двуногое общество разбегалось по своим делам, и он оставался один. Он делал всё, что хотел: влезал на кровать, нежился в кресле, вынюхивал и вылизывал каждый кухонный сантиметр и даже, в случае острейшей необходимости, задирал, пардон, свою заднюю правую лапу в совмещённой туалетной комнате.

Хозяин. С огромным трудом одолев бесконечную ночь и проводив на работу родных, Эльф устремился к гостиничной правой стене, которую подпирала высокая пирамида полированных книжных полок. Заветная цель находилась на самом верху.

Глубинный тёмный тон с чётким золотым тиснением на корешке скрывал в своём чреве целую кладезь медицинских секретов. То была «Медицинская энциклопедия». Её надо было, во что бы то ни стало, достать и рассекретить это загадочное, странное слово.

С разбегу пудель взвился вверх, прогибаясь всем телом и выигрывая у высоты сантиметры, но не достал. С ходу он повторил попытку и снова напрасно. Отдышавшись, он ещё и ещё попытался добраться до заветной книги. Безрезультатно.

Обескураженный неудачей, но не сломленный, Эльф затаился в прихожей возле входной двери и стал ждать.

Наконец, заслышав шаги поднимающегося по лестнице хозяина, он встрепенулся. Лишь только ключ повернулся в замке, Эльф в прыжке лбом распахнул дверной проём и, едва не сбив хозяина с ног, покатился по лестнице.

«А…а…а» – донеслось до него сверху, ещё секунда и он вылетел во двор.

Лёжа в прихожей, Эльф не терял времени даром, обдумывая свои дальнейшие шаги по раскрытию тайны «эффералгана». Теперь он привёл этот план в действие и через полторы минуты уже стоял у приоткрытой двери кабинета номер двадцать пять, мысленно взывая к добрейшей Ольге Ивановне о помощи.

Всё то, что произошло потом, повергло его в отчаяние. Шатаясь на ослабевших ногах, добрёл он до ближайших кустов и обессиленный свалился в чахлую запылённую крапиву. Это был конец. Конец тому чуду, имя которому жизнь. Конец родным хозяйским рукам, тарелке с супом, лакомым вкусностям с кухонного стола, креслу, друзьям, подругам, солнцу, Ольге Ивановне и «Медицинской энциклопедии».

И всё из-за этого проклятого «эффералгана». Кошмар и ужас. Туман в голове и тяжесть в конечностях.

Спустя несколько секунд туман начал редеть. Мысли юркими мышками засновали взад и вперёд в голове Эльфа, то прячась по щелям, то стремглав скользя по мозговым извилинам. Вначале он не обращал на них внимания – пусть себе суетятся, пока одна из них не встала поперёк черепной коробки и стала стремительно расти, заполняя собою всё головное пространство.

Вот оно! Вот оно – спасение! Просто, гениально просто! Он – пудель. Он – большой пудель, он – королевский пудель! А «эффералган» – королевская болезнь. Он доподлинно знал, что у двуногих людских королей существует болезнь на букву «ге». Да-да, конечно же, «ге… ге… геффералган», и от этой болезни короли не умирают. Живут себе припеваючи, объедаются сосисками и котлетами и не шастают по больницам. И он, Эльф, болея «эффералганом», здоров, как бык и тоже может без счёта одолеть и требуху, и сардельки, и прочую разность. Да-да… ничего страшного в «эффералгане» нет, напротив, не каждому дано болеть такой замечательной, такой восхитительной болезнью.

Живительной тонус пружиной катапультировал Эльфа к пруду, излюбленному месту прогулок и встреч хвостатой публики. Эльф был важен, суров и сосредоточен.

Не обращая внимания на одичавший местный бомжатник, проследовал он к высокому каменному забору, облегавшему трёхэтажный затейливый короб. В коробе обитал его старинный друг – кавказский овчар Спиридон.

Спиридон возлежал на высоком крыльце и сытно дремал. Эльф подал ему условный сигнал. Уши овчара дрогнули.

– А, это ты, – зевнул он и, неспешно спустившись с крыльца, направился к дальнему углу забора, заросшему чертополохом.

Там был лаз. Рыл его Спиридон по ночам, когда хозяева крепко спали. О нём, кроме естественно самого Спиридона, знали только Эльф и Венера – очаровательная блондинка с длинным и пышным хвостом. Правда, местные твари-коты постоянно и нагло проникали в потайную дыру, чтобы пробраться в святая святых – чердак под красной черепичной крышей, для свиданий и любовных утех с особнячной королевой Муркой.

Спиридон воевал самозабвенно. Он давил и давил их, но кошачье племя было столь плодовито, что в войне этой победителей быть не могло.

– Спиридон, – торжественно произнёс Эльф, увидев в отверстии лаза небритую физиономию друга, – болел ли ты «эффералганом»?

– Чем-чем? – ошалел Спиридон. – Ты иль пьян, иль рехнулся. Да за кого ты меня принимаешь? – вдруг завопил он. – Кобель несчастный. Да я тебя… да ты у меня… Венера… друг… уйди от греха…

Эльф испугался. В ярости Спиридон был страшен и крушил всех подряд без разбора.

– Тише, ну тише, ну пошутил, ну успокойся, – замахав лапами, прокричал Эльф и отпрыгнул в сторону. – Ну пошутил, ну не мог ты заболеть им, не мог, не мог, не мог…

– Как не мог, почему не мог? – вылезая из дыры, зарычал Спиридон.

– Не мог, потому что это королевская болезнь, а ты не король, не король, ты овчар кавказский. Я вот болею, я пудель королевский, я король, я «эффералган», тьфу… болезнь королевская, которая «эффералган»…Стоп. Не то, не то, не то. Погоди, я сейчас. Сейчас я объясню…

Эльф действительно был близок к шоку. События последних суток – диагноз, поиск и разгадка тайны, осознание своего величия и, наконец, эта дикая выходка Спиридона чуть не сокрушили всю систему его нервной обороны. Она дала трещину, готовая развалиться вконец…

– Значит так. Вчера мои родители объявили мне, между прочим, при свидетелях, что я король и что во мне течёт настоящая голубая королевская кровь. Вроде бы, на вид она красная – фокус, понимаешь, оптический обман – а в натуре голубая. Это от «эффералгана». Болезнь такая есть – «эффералган». Она и цвет даёт. Болезнь королей называется. И у разных королей она разная: ну «эффералган у орла», «эффералган у льва», а у меня так просто «эффералган».