Проклятье Марены и другие рассказы

Проклятье Марены

По дороге в дом Березовых Маша постоянно чувствовала смутную тревогу. Ночь в поезде она провела в полудреме, пытаясь поудобнее устроиться на твердом сиденье, кутаясь в шерстяную шаль. Только к утру ей удалось ненадолго забыться сном, в котором она вновь была дома. Надоевшее институтское платье висело в шкафу. Было лето, и за окном шумели покрытые нежно-розовыми цветами вишни. Маша собиралась в сад. Она надела соломенную шляпку с широкими полями, завязала под подбородком розовые ленты и выбежала на крыльцо. В саду стоял накрытый к чаю стол. Отец возился с самоваром, мать и сестры раскладывали фрукты и сладости. Младший братец поднял над головой связку баранок, она раскачивались на ветру, и баранки, ударяясь друг о друга, мерно постукивая: тук-тук, тук-тук… Маша открыла глаза – поезд шел по мосту, и рельсы отдавали громким тук-тук, тук-тук. Сон оставил после себя горькое чувство. Потеря состояния, болезнь матери, смерть брата, неудачный брак старшей сестры Анниньки… Давно была продана усадьба, и теперь оставшееся семейство ютилось в небольшой меблированной квартире в уродливом доходном доме, вокруг которого не было никакого сада, только чахлый клен да веревки с вечно сушащимся бельем, да кучи мусора.

Утром, когда первые лучи солнца заискрились в изморози на окнах, Маша обрадовалась, предвкушая погожий день. Однако, когда поезд наконец подошел к станции, обманчивое осеннее солнце быстро скрылось в тучах, задул порывистый, пронизывающий ветер.

Машу уже ждали. Возница, молодой парень в синем латаном зипуне, с кнутом, лихо торчащим из сапога, подошел ней и, неловко поклонившись, спросил:

– Это вы госпожа Старцева?

– Я. Я к Березовым…

– Меня послали вас встретить.

Он подхватил ее чемодан одной рукой, шляпную коробку – другой, и бодро зашагал с платформы. Маша еле поспевала за ним. Извозчик подошел к открытой четырехколесной бричке, в которую была запряжена пегая худощавая лошадь, легко покидал в нее Машин нехитрый багаж и вспрыгнул на облучок. Маше неловко было забираться в бричку, но возница не догадался или постеснялся протянуть ей руку и помочь, а просить его Маша не решилась. Она встала на ступеньку, подтянулась и довольно неловко перевалилась в бричку. Возница, не обернувшись, щелкнул кнутом, и бричка тронулась.

Стылый ветер продолжал дуть, Маша жалела, что у брички нет откидного верха, чтобы хоть как-то от него укрыться. Лошадь шла неспешной трусцой по ухабистой дороге, и Маша, которая поначалу с любопытством разглядывала проплывавшие мимо домики, огороды и сады, в которых полным ходом шел сбор урожая, теперь вперила взгляд в заплатку на спине возницы и думала лишь о том, чтобы тряска поскорее кончилась. Ухабистая дорога сменилась травянистой тропинкой, уходящей вверх на холм, и возница снова щелкнул кнутом, чтобы поторопить спотыкнувшуюся лошадь. Наконец бричка въехала в город, который в другую погоду мог бы показаться симпатичным. Но под серыми тучами и заморосившим дождем стены приземистых домов казались серыми и ветхими, с потемневшими крышами, напоминавшими шапки на опущенных головах траурной процессии. Маша разглядывала редких торговок в пестрых платках, водовоз понукал неспешно бредущую клячу. Они явно подъезжали к центру города – дома стали выше и богаче, а дорога стала мощеной, и тряска возобновилась. Копыта лошади звонко стучали по брусчатке. Борясь с подступившей к горлу дурнотой, Маша закрыла глаза и открыла их, только когда почувствовала, что бричка встала. Они остановились перед высоким, в два этажа, деревянным домом с резными наличниками. Вход с улицы был заколочен досками, которые переходили в плотный забор с калиткой и воротами. Ворота широко отворились, напоминая пасть голодного животного, и бричка вкатилась во двор. Но осмотреть его Маша толком не успела. Какие-то люди подошли к бричке и помогли Маше вылезти из нее. Кто-то взял ее чемодан.

– Господа ждут, пойдемте, пойдемте, – торопила женщина ростом по плечо Маше в красном с зелеными цветами платке. Она взяла ее за руку пониже локтя и уверенно повела за собой по ступеням крыльца, через деревянные сени, в которых пахло сыростью, в комнатку, в которой уже ожидало семейство Березовых. Все плыло перед глазами Маши, в глазах вспыхивали зеленые и красные узоры с платка. Она вздрогнула, когда мужской голос назвал ее Марией Ильиничной, и поспешила вытащить рекомендательное письмо. Оно застряло в коричневой расшитой бисером сумочке, так что Маша изрядно его измяла и также почти вслепую протянула купцу Березову. После короткого приветствия и знакомства рослая женщина вышла из-за спины купца и повела Машу за собой. Снова череда комнат, ступеньки… Девочка Вера, которую Маша приехала учить, без устали скакала вокруг них, рассказывая, что она умеет читать и писать, и рисовать у нее тоже получается, а братик Лека читает все еще по слогам, а еще он постоянно болеет, и за ним ходит нянечка баба Паня, только Вере она не нравится…

– Вот твоя комната, здесь будешь жить, – распорядилась рослая женщина.

– Спасибо, – тихо поблагодарила Маша.

– Меня звать Глафирой, я здесь ключница, – сказала она. – Вещи твои сейчас принесут.

Она развернулась и ушла. Маше было неприятно слышать от нее обращение на ты, но возразить она не посмела.

– Мы весь день вчера наводили здесь уют, – уверенно сказала Вера, без какой-либо робости заходя внутрь. – А прямо напротив – комната, где мы с Лекой играем и спим.

Маша осмотрелась. Комната была большой, в углу у окна стояла кровать с горкой подушек. С противоположной стороны стоял шкаф светлого дерева с резными дверями и китайская ширма, за которой был спрятан умывальник. Посередине располагался громоздкий стол, покрытый вышитой скатертью.

– Вот, я сама вышивала, – Вера уселась на кровать и ткнула пальцем в криво вышитую салфетку на одной из подушек. Маша подошла, взяла салфетку в руки и улыбнулась, разглядывая орнамент из ягод и грибов.

– Очень красиво.

Вера зарделась от похвалы.

– Мы будем читать книжки, да?

– И читать книжки, и учить историю, и французский, и немецкий, и рисовать…

– Ух ты! – воскликнула Вера. – Побегу за Лекой, ему тоже будет интересно! – Она вскочила с кровати и резво убежала из комнаты.

Маша, оставшись одна, вдохнула полной грудью, однако воздух показался ей затхлым и влажным, как в подполе, который давно не проветривали. Она подошла к окну и отворила скрипучую раму, запуская холодный осенний ветер, но уж лучше он, чем странный гнилостный запах в помещении.

Окно выходило во внутренний двор. Маша увидела бричку, которая ее привезла, возница обтирал сеном впалые бока лошади. Откуда-то со стороны конюшни прибежала молодая дворовая девка, на ходу поправляя растрепанную косу. Возница окликнул ее, но она, не удостоив его и взглядом, поспешила дальше в дом. Совсем скоро Маша услышала шаги в коридоре, и в комнату вошла та самая девка, таща тяжелый Машин чемодан, за ее спиной болталась на тесемке Машина шляпная коробка.

– Хозяйка велела принести, – сказала она, опуская тяжелую ношу на кровать. – Я сейчас разложу ваши вещи…

Маша смотрела на ее красные нечистые руки, ей показалось, что из-под рукава показался синяк на запястье. Ей стало нехорошо, когда она представила, что эта девка будет касаться ее платьев, блуз и юбок такими руками.

– Нет, – сказала Маша, – не нужно, я сама.

Девка посмотрела на нее с удивлением, но, видимо, истолковала слова Маши по-своему, и лицо ее смягчилось.

– Меня звать Евдокия. Если что-то понадобится, кликните меня.

– Хорошо.

– Хозяева у нас ничего, обвыкнетесь. Вы с дороги, наверное, голодная, скоро господа будут завтракать, коли вас с собой не позовут, спускайтесь в кухню, Глафира что-нибудь вам наготовит. Она на вид строгая, но ее можно подмаслить.

Евдокия неловко поклонилась и направилась к выходу из комнаты, но в дверях столкнулась с вихрем, состоявшим из Веры и Леки. Дети схватили ее за руки и, смеясь, закружились с ней, рискуя напороться на дверь или угол шкафа. Они кружились и смялись уже втроем, все быстрее и быстрее, а Маша молча на них смотрела, не зная, как остановить это, и стоит ли останавливать, но тут раздался женский окрик с улицы:

– Евдокия! – дворовая девка, виновато опустив голову и подняв плечи, побежала на зов, а дети бросились на кровать и устроились между чемоданом и шляпной коробкой.

– Здравствуйте, – сказал Лека. Он был одет в белую рубашонку, которая была крест-накрест перевязана серой шерстяной шалью. На его ногах были вязаные джурабы. У него были такие же светлые глаза, как у сестры, а русые волосы коротко обрезаны. Маша поспешно захлопнула окно, чтобы еще больше не простудить Леку.

Маша смотрела на детей, дети смотрели на Машу.

– Вы нам привезли интересные книжечки? – умильным голосом спросила Вера.

– Конечно, книги, по которым мы будем учиться, – Маша открыла чемодан и вытащила из-под одежды несколько книг. Это были «Хрестоматия» Галахова, «Письма русского путешественника» Карамзина, сборник од Ломоносова, стихи и переводы Жуковского, а еще любимые и зачитанные до дыр «Приключения Робинзона Крузо»… Маша задумалась, какая книга будет интереснее детям сейчас, но пока она размышляла, Вера углядела в чемодане и вытащила ее берестяную шкатулку с украшениями и теперь с интересом их разглядывала, а Лека деловито расшнуровывал шляпную коробку.

– Ах, какая прелесть, – приговаривала Вера, вытаскивая нитку бисера, браслет из фальшивых жемчужин и серебряное колечко, которое тут же оказалось на ее пальце. – О, а вот это мне нравится больше всего, – на ладони Веры оказалась маленькая янтарная брошь в виде пчелы. – Какая замечательная. Как бы я хотела иметь такую же, – мечтательно протянула она. Лека тем временем вытащил из кармана складной ножик и принялся перерезать не поддавшиеся детским пальцам узлы. Лезвие мочалило веревку, оставляя глубокие царапины на крышке. Наконец тяжелая коробка ухнула на пол, а в руках Леки осталась лишь крышка.

– Птенчики, чем заняты? – в комнату Маши вплыла купчиха.

– Помогаем Марии Ильиничне разбирать вещи, – ответила Вера.

– Какие вы у меня молодцы! Пора завтракать. Умывайтесь – и за стол. Мария… кхм… Ильинична, – продолжила она, – вы тоже будете есть с детьми в детской. Поторопитесь.

Купчиха увела Веру и Леку, и Маша наконец-то смогла закрыть дверь. Собрала разбросанные по покрывалу украшения и от греха подальше убрала шкатулку в шкаф. Наскоро умывшись, она вышла из комнаты и отправилась в детскую. Дети сидели за круглым низким столиком, кроме них за столом восседала сморщенная старуха. Ее седые волосы были убраны под серый платок, черты лица ее были грубыми, словно вырезанными из камня. Как скала, нависала она над детьми.

– Здравствуйте, – сказала Маша, проходя к столу.

– Опаздываешь, – старуха указала на свободный стул. – Меня звать бабой Паней.

Она не смотрела на Машу и раскладывала по детским тарелкам пирожки. Дети пили молоко с пирожками, а бабе Пане и Маше принесли миски со вчерашним супом, только Маше еще поставили хлеб с маслом, ложечку икры и кусочек рыбы, а старухе принесли лишь четверть затвердевшей ржаной булки, которую она с трудом могла прожевать. Они не разговаривали, видимо, детей приучили молчать за столом. Маша прислушивалась к звукам жевания, хлюпанья и чавканья и пыталась есть. Время от времени Лека глубоко и надрывно кашлял, так что Маша не выдержала и спросила у бабы Пани:

– Что с Лекой? Чем он болеет?

Баба Паня с неудовольствием посмотрела на нее, но прежде, чем успела ответить, Вера выпалила:

– Это все проклятье! С тех пор, как нас прокляли, Лека постоянно хворает и скоро умрет.

– Это неправда! – закричал Лека и вдруг разразился слезами. – Все ты врешь! Баба Паня, скажи, что она врет!

Баба Паня тут же подскочила к нему, принялась гладить по голове и охать:

– Лека, Алешенька, птенчик мой, нет никакого проклятия, я над тобой молитовку прочитала, святой водой тебя умыла, все, нет никакого проклятья, слышишь? Ну-ка, гернантка, скажи, чему тебя учили, бывают проклятия али нет?

Маша вздрогнула и не сразу поняла, что «гернантка» – это она.

– Нет, Лека, проклятий не существует. Вера, зачем ты расстраиваешь Леку?

Но девочка не ответила, она как ни в чем не бывало продолжала жевать пирожок и высокомерно посматривать на брата. Лека тоже скоро успокоился, хоть и продолжил хлюпать носом и отказывался слезть с колен бабы Пани.

После завтрака Маша забрала детей в свою комнату, усадила за стол и положила перед ними книжки. Нужно было составить расписание занятий, не забыть про прогулки, про танцы, про французский… Она подошла к окну и увидела, как Евдокия идет по двору с пустыми ведрами, а возница, нагружавший бричку каким-то товаром, провожает ее взглядом.

* * *

Маша и впрямь быстро обвыклась в доме Березовых.

Она привыкла к тому, что, казалось, все старухи города решили по очереди навестить бабу Паню и под этим предлогом поглядеть на «гернантку». В первые дни Маша то и дело натыкалась в доме и во дворе на старух, которые с любопытством разглядывали ее. Однако обычная Маша, видимо, не соответствовала их ожиданиям, и выражение их лиц становилось брезгливым.

– Ох, худенькая какая, – говорила громким шепотом одна такая старуха, у которой не было половины верхних зубов, бабе Пане. – Она хоть по англицки может?

– Не может, – довольно улыбалась баба Паня, – она только хранцузский знает.

– Во-от, – протяжно отвечала старуха, – а гернантка Атласовых – может.

– Да, наша пожиже будет.

Старуха недовольно цыкнула, а Маша с горящим от стыда лицом взяла со стула шаль, за которой зашла в детскую, и поспешила в свою комнату, где ее уже ждали Вера и Лека.

Маше пришлось привыкнуть и к тому, что купец Филимон Михайлович любил время от времени многословно отчитывать своих людей, причем всем присутствующим полагалось отложить дела, которыми они были заняты, и, понурив головы, слушать многословные излияния.

Когда Маша стала свидетельницей этому в первый раз, ее охватил ужас, она попыталась уйти в другую комнату и забрать с собой детей, но Глафира предусмотрительно положила тяжелую руку ей на плечо и, выпучив и без того большие глаза, замотала головой. И Маша поняла, что ей придется остаться до самого конца. Возможно, не останови ее Глафира, она разгневала бы Березова еще больше. Маша с беспокойством поглядывала на детей: как повлияет на них эта сцена? Но Вера и Лека, очевидно, привычные к таким излияниям батюшки, лишь с интересом наблюдали за происходящим и хихикали в ладошки.

Как-то раз купец Березов отчитывал нерадивых работников, стоя посреди двора в своем домашнем засаленном шлафроке, пояс от которого был давно потерян, так что купец был вынужден придерживать его полы рукою, и в восточных туфлях на босу ногу.

– Третьего дня я договорился о поставке двадцати шести пудов пеньки и восьми пудов каната. Кто-то, думаете, попросил у Филимона Михайловича бумагу с подписью? Нет, потому что все знают, что мое слово – твердое, купеческое. А тебе, Федька, я вчера велел залатать крышу в конюшне. Ты мне что сказал? А? Отвечай!

– Да, Филимон Михайлович, залатаю.

– И что, залатал?

– Так с утра дождь… – попытался объясниться возница Федор, которого Филимон Михайлович не в добрый час застал у конюшни. Они с дворником Панкратом сидели на порожке, пережидали дождь и курили.

– Отговорки! – погрозил мясистым пальцем Филимон Михайлович. – Не давши слово – держись, а давши – крепись! И что мне с тобой делать?

– Филимон Михайлович, – развел руками Федор, – да как бы я латал крышу, дождь же…

– Чтобы до вечера все было сделано, не то завтра же прогоню, и возвращайся в свою деревню не солоно хлебавши, понял?

– Батюшка, что ж ты так гневаешься, – заговорила купчиха, – лентяй этот Федор, каких мало, а ты надрываешься. Полно, выпей лучше наливки для петиту…

Тут же из-за ее плеча появилась Глафира с подносом, на котором стояли штоф и рюмка. Филимон Михайлович сразу подобрел, погрозил пальцем Федору, но уже не так строго, налил себе наливку и, не закусывая, выпил. После этого махнул рукой, отпуская зрителей идти по своим делам.

Но с чем Маше смириться было тяжелее всего, так это с заигрываниями старшего сына Филимона Михайловича – Савелием Филимоновичем. Фигурой и лицом он походил на отца, только был моложе, субтильнее и неприятнее. Под его носом росли редкие рыжеватые усики, которыми он, очевидно, гордился, но на которые на самом деле смотреть было неприятно. С Машей он разговаривал редко, но не упускал возможности при случае поставить ее в неловкое положение. Однажды Маша занималась с Верой и Лекой французским.

– Если ваш1 – это корова, – улыбаясь спросила Вера, – то как будет коровка – вашка?

– А курочка – пулетка2, – тут же подхватил Лека. – А собачка – шьенка3!

– О, французский, – в детскую без стука заглянул Савелий Филимонович. – Я тоже немного знаю этот язык. То здесь слово услышишь, то там подхватишь. Мария Ильинична, не напомните, как переводится кюль4, а то что-то я запамятовал?

– Кюль, кюль, – тут же подхватили новое слово Вера и Лека.

– Я не знаю, что оно означает, – смогла лишь ответить Маша, чувствуя, что краснеет до корней волос.

– Жаль, – топтался в дверях Савелий Филимонович. – А то мой знакомый недавно сказал одной барышне, что у нее un gros cul et de gros seins5. Барышне это так понравилось, она смеялась до упаду. Что бы это могло значить?

– Н… не знаю, – упорствовала Маша.

– Жалко, – ответил Савелий Михайлович и наконец ушел.

Он постоянно пытался сказать Маше какую-то скабрезность и ожидал, что она оценит это и рассмеется. Однажды он даже показал ей коллекцию своего лубка. Стоя к ней неприлично близко, он листал отпечатанные на дешевой бумаге листы, среди которых, помимо басен и анекдотов, встречались и довольно откровенные сцены с полуголыми женщинами и развратными мужчинами. Маше стало так дурно, что, неловко завершив разговор с Савелием Филимоновичем, она поспешила наружу, во двор, где жадно вдыхала холодный колючий воздух, пока он не разогнал липкий сладковатый запах у нее в носу и во рту.

Тем же вечером она услышала из гостиной женский хохот, дверь была приоткрыта, и в щелку она увидела, как Савелий Филимонович показывает тот же альбом Евдокии. Она хохотала и прижималась к нему всем телом. Вздрогнув, как будто она увидела что-то мерзкое, Маша поспешила в свою комнату.

* * *

Холодна и глубока

Течет Смородина-река

Маша спала, и снился ей сон. Во сне она видела девушку – не красавицу и не дурнушку, явно крестьянку. Ее черные волосы были растреплены, заплаканные глаза напоминали провалы. На ней был сарафан и старенький шушун, перевязанный пояском. Она шла напрямик через лес, не разбирая дороги. Раздался шум воды, деревья словно раздвинулись, и девушка оказалась на крутом берегу быстрой реки, через которую был перекинут крепкий деревянный мостик с перилами.

Я нага, и я боса

Расплелась моя коса

Девушка направилась к мостику, так и эдак пыталась она подняться на него, но у нее ничего не получалось, словно неведомая сила не пускала. Но ей зачем-то очень нужно было попасть на другой берег.

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь

Тогда она спустилась к самой кромке воды, собралась с духом и, не разуваясь и не снимая шушуна, шагнула в холодную воду. Вода поднималась все выше, но она упорно шла вперед, даже когда ее волосы, словно водоросли, закачались на поверхности, даже когда ее макушка скрылась под водой…

На смерть или на живот

Перейду Калинов мост

«Ульяна!» – раздался душераздирающий женский крик, от которого Маша резко проснулась.

Но все было тихо. Болезненная сентябрьская луна заглядывала в окно, освещая комнату белым светом. Маша выглянула на улицу: во дворе было тихо и темно, с улицы виднелся зажженный фонарь, так что можно было еще спать. В комнате было тепло, однако Маша почему-то почувствовала озноб. Шепча слова молитвы, она вернулась в постель и накрылась одеялом с головой. Но стоило ее голове коснуться подушки, как Маша снова заснула, и сны ей до утра снились легкие и приятные.

* * *

Маша любила гулять с Верой и Лекой. Они выходили со двора и шли по мостовой вперед, пока она не заканчивалась, а затем сворачивали в рощу. Здесь росли молодые деревца рябины, липы, березы, каштана. Их тонехонькие облетающие ветви трепыхались на ветру, опавшие листья золотым ковром лежали на земле. Вера и Лека бегали, искали на земле каштаны и не успевших заснуть на зиму лягушек, которых тут водилось в изобилии из-за бурного ручья. Маша боялась, что дети могут промочить ноги, и не разрешала им подходить близко к воде. Еще одной причиной было то, что на другом берегу ручья часто гуляла гувернантка с детьми помещиков Атласовых – двумя мальчиками возраста Веры и девочкой помладше. Гувернантка была немного старше Маши, и Маше очень хотелось с ней познакомиться. Однако гувернантка не подходила и не заговаривала с ними, а если дети заглядывались на Веру и Леку, спешила увести в другую часть рощи. Вид у нее при этом был сконфуженный, и Маша догадывалась, что это помещики не хотят, чтобы их дворянские дети водились с детьми купеческими. Маше было обидно, потому что Вера и Лека стали бы им отличными друзьями. Однако она помнила, что и ей с сестрами в детстве было запрещено играть с деревенскими ребятами, они могли только смотреть в окно на пробегавших мимо их дома детей в пестрых рубашонках, которым, казалось, было так весело играть всем вместе в прятки, лошадок и догонялки. И как здорово было бы ей иметь в этом городе хоть одного человека, равного ей по положению и по кругозору, с которым можно было бы дружить, рассказывать о своих бедах и надеждах. Но, видно, дружбе между гувернантками было не суждено случиться.

* * *

Однажды вечером, уложив детей спать, Маша обнаружила, что в кувшине, стоявшем на умывальнике, нет воды, и спустилась вниз в людскую. Ей практически не доводилось там бывать. Сейчас, когда купец и купчиха легли спать, а Глафира занималась чем-то в другой части дома, слуги, почувствовав немного воли, собрались у самовара. Они не смели пить хозяйский чай или есть баранки, они просто сидели в людской – кто у стола, кто просто на табуретке или даже на корточках, привалившись спиной к теплой печке, а кто и просто на полу, и разговаривали или прислушивались к разговорам других. Женщины шили. Мужчины курили трубки. В людской было дымно и душно, хотя окошко было распахнуто. Но все затихло, когда в дверях появилась Маша. Она чувствовала себя странно и не знала, как себя вести с этими людьми. Они были гораздо ниже ее по положению, но то, что купец платил жалование и им, и ей, словно стирало какие-то границы между ними, уравнивало их, с чем ни Маша, ни слуги не хотели мириться. Вот и теперь никто не встал почтительно перед Машей, потому что она не была хозяйкой, однако все ждали ее слова: она могла разрешить им продолжать вести беседы или приказать разойтись, и они беспрекословно послушали бы ее.

– Мне бы воды, – тихо сказала Маша, показывая на свой кувшин.

– Я налью, барышня, – дворник Панкрат поднялся с трехногой табуретки и протиснулся через других слуг к ведру с водой, которое стояло у печи.

В людскую, потеснив Машу, вошел возница, принеся с собой запахи пота и конюшни.

– Фи, – тут же сморщила нос Евдокия, – только сегодня здесь убрала, так снова проветривать!

– Извини, что от меня не пахнет цветами, – едко ответил Федор. На нем был его неизменный зипун, на рукаве которого теперь зияла прореха. – Рукав совсем оторвался, кто б зашил.

Он смотрел на Евдокию, а она смотрела прямо перед собой.

– Попроси у Глафиры нитки. Я тебе что, сестра али жена? Сам порвал, сам и залатаешь!

Возница побледнел и вышел вон, а Панкрат набрал воды и отдал Маше полный кувшин. Маша взяла его и отправилась было к себе в комнату, но увидела стоявшего в сенях сгорбленного возницу. Вид у него был такой отчаянно-грустный, что Маша не смогла пройти мимо.

– Федор, – сказала она вполголоса, чтобы ее не было слышно из людской. – Ты не расстраивайся из-за зипуна. Хочешь, я зашью?

Маша не хотела зашивать его зипун, этот зипун насквозь промок от его пота, впитал уличную пыль, лошадиный дух и навоз, Маше становилось дурно от одной мысли, что ей придется прикоснуться к этой вещи. Однако это была единственная помощь, которую она могла предложить.

– К чертям зипун, – сказал в сердцах Федор, но тут же обернулся и забормотал: – Извините, я не имел в виду… я не должен был…

– Тебе же платит жалование Филимон Михайлович, разве нет? Скопил бы денег и давно купил бы новый зипун, – предложила Маша.