Маг полуночи

Ее сын Мефодий сидел за столом и уже минут сорок угрюмо симулировал написание сочинения по литературе. Пока что он породил только одну фразу: «По моему мнению, книги бывают нормальные и не очень». На этом его творческий пыл иссяк, и теперь Мефодий глухо маялся.

Задумчиво потоптавшись посреди комнаты, Эдя Хаврон отправился к себе за шкаф и стал одеваться, придирчиво разглядывая рубашки и даже зачем-то нюхая некоторые из них под мышками.

Мефодий находил, что его родной дядя похож на обезьяну. Волосы были у Эди даже на шее. Оттуда они змейкой сбегали вниз и в районе груди переходили в неухоженную рыжеватую лужайку. Кроме того, с точки зрения того же Мефодия, Эдуард Хаврон был жутко старым. Ему было двадцать девять лет. К сожалению, несмотря на дряхлость, в дом престарелых Эдю пока не брали. Поэтому бедняге приходилось трудиться официантом в модном ресторане «Дамские пальчики». В свободное время несостоявшийся пенсионер ухлестывал за посетительницами своего заведения, предпочитая состоявшихся богатых дам с выраженным материнским инстинктом.

«Если я в старости буду таким, как Эдя, то выпрыгну в окно!» – решил Мефодий. Он захлопнул тетрадь с сочинением и без всякого вдохновения придвинул к себе учебник по химии. День шел как-то криво.

Зозо Буслаева раздраженно куснула фломастер и, пририсовав одной из фотографий рога, украсила ее дюжиной прыщей.

– Нет, вы посмотрите, какой хам! Я бы таких убивала на месте! Что он пишет! «Дама с квартирой и машиной, спою серенаду на твоем балконе! Твой пупсик. Возраст – 52 г. Вес – 112 кг. Звонить с 21 до 22 в ресторан «Пчелка» на Цветном. Спросить Виктора», – воскликнула она с негодованием.

– Знаю я эту «Пчелку». Гаденький такой полуподвальчик. Последний раз они мыли стаканы в день открытия. С тех пор стаканы стерилизуются только тогда, когда в них оказывается водка… – капризно сказал Эдя.

– Ты закончил? – спросила Зозо. Она была в курсе, что Эдя обожает ругать чужие рестораны.

– Нет, не закончил! И цены у них в «Пчелке» не круглые. Что это за цена? Шестьдесят два пятьдесят или сто семь восемьдесят? Какой дурак это все будет складывать? Чем выше класс заведения – тем круглее цены. Клиенту проще настроиться на великодушие – а тут он машинально достает калькулятор, машинально начинает считать и в результате жадничает! – сказал голос из-за шкафа.

Зозо зевнула.

Мефодий повертел в руках учебник по химии, отодвинул его и, прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, потрогал пальцем учебник по истории. Потрогал очень осторожно и снова прислушался к своим ощущениям. Нет, снова не то… Ни одна струна в душе не дрогнула. Ни желания, ни даже полужелания чем-либо заниматься. Да что же сегодня такое?

– Интересно, псих весом сто двенадцать килограммов мог бы оборвать балкон? – спросил он.

– У нас нет балкона! – сказала Зозо.

– И машины тоже нет! Иначе бы мне не приходилось вечно ловить такси. У меня есть только мобильник, куча одежды и честное благородное сердце! – добавил Эдя.

– Что-что у тебя с сердцем? Ты что-то сказал? – невнимательно переспросила Зозо.

– Я сказал, что все меня достали. Особенно твой лоботряс со своими фокусами! – обиделся Эдя.

Он наконец окончательно определился с рубашкой и появился из-за шкафа. Теперь, чтобы окончательно стать официантом, ему не хватало только бабочки. Но ее он обычно цеплял уже на работе.

– Мой лоботряс? Какие у тебя претензии к Мефодию? – напряглась Зозо.

– Он знает какие! Мои претензии большие, как кит, и серьезные, как бандитская крыша!

Эдуард неожиданно наклонился и крепко взял Мефодия за ухо.

– Слушай сюда, жертва нетрезвой акушерки! Еще раз выгребешь у меня из кошелька мелочь – я тебя порву, как грелку, и мне ничего не будет! У меня белый билет! – ласково обратился он к нему, скаля мелкие, как у хорька, зубы.

Эдуард Хаврон был просто патологический жмот. Порой Эдю совсем переклинивало, и он даже на туалетной бумаге начинал проводить фломастером линии, ставя рядом с линией свою подпись. К счастью, это бывало не чаще, чем раза два в год, когда он проигрывался в карты или на игровых автоматах.

– Я не брал, – сказал Мефодий.

– Ты не думай, что я дурачок. Я только в профиль дурачок!.. На сколько кнопок был застегнут мой бумажник сегодня утром? На две! А я всегда застегиваю его только на одну! И никогда не задвигаю до самого конца молнию в отделении для мелочи!

– Сам следи за своими кнопками! Мам, твой родственник меня убивает! Я буду одноухий и… ай… уродливый! – сообщил Мефодий, морщась от боли. Дядя очень больно впивался в ухо ногтями. Возможно, белый билет ему дали на законном основании, хотя и взяли за него триста баксов.

«Вот осел я! Вторая кнопка! Надо же было засыпаться на таком пустяке», – подумал Мефодий.

Ногти на ухе сомкнулись как клещи.

– Ты все понял, малявка? Как насчет дубля? – прошипел Эдя.

– Ай! Отстань, олух!.. Купи себе надувного дедушку! – огрызнулся Мефодий.

– Что ты пропищал? А ну повтори! Повтори, кому говорят! – вскипел Хаврон.

– Мальчики, мальчики! – примирительно захлопотала Зозо. – Может, бросим ссориться из-за пустяков? Ну что, пису пис и все такое прочее?

Хаврон неохотно выпустил ухо племянника.

– Пису пис! Только пусть зарубит себе на носу: еще раз поймаю – порву! – повторил он.

– В другой раз фигли ты меня поймаешь! – вполголоса сказал Мефодий.

К счастью для него, Эдя уже не слушал. Впрыгнув в одну из пар своих любимых ботинок, он смахнул с них щеткой невидимые миру пылинки и устремился в большой город на ловлю чаевых и удачи.

Мефодий и его мать остались в квартире одни.

Зозо Буслаева отложила журнал и задумчиво посмотрела на сына. Обычный двенадцатилетний подросток – во всяком случае, выглядит обычным. Худой, с узкими плечами. Ростом тоже не отличается. В строю на физкультуре среди пятнадцати мальчишек своего класса стоит девятым. Зато как будто ловкий. В футбол играет хорошо, бегает неплохо. Когда надо залезть на канат – тут он вообще первый. К сожалению, стоять девятым в строю приходится чаще, чем забираться на канат.

А внешне… внешне, пожалуй, не без изюминки. Сколотый на треть край переднего зуба, длинные русые волосы, схваченные сзади в хвост. Уникальность этих волос состоит в том, что Мефодия не стригли ни разу с момента рождения. Вначале этого не делала сама Зозо, потому что ребенок брыкался, отбивался и кричал как резаный, а затем подросший Мефодий стал утверждать, что ему больно, когда ножницы касаются волос. Было ли это правдой или нет, Зозо не знала, но однажды, лет пять назад, когда она попыталась выстричь прилипший к волосам сына кусок пластилина, то увидела на ножницах кровь, неизвестно откуда взявшуюся.

Зозо Буслаева панически боялась вида крови. Это осталось у нее с детства, когда, порезав кухонным ножом руку, она решила, что истекает кровью. Родителей дома не было. Растерявшаяся Зойка забилась в шкаф и, скуля от ужаса, переживая в своем воображении сотни агоний, просидела там полтора часа, пока не вернулась мать и не распахнула всхлипывающую дверцу. Порез оказался пустячным, однако ужас никуда не ушел и, один раз поселившись, устроился на постоянное жительство. Вот и тогда, пытаясь отстричь Мефодию прядь с пластилином, Зозо услышала тот ужасный гулкий и настойчивый звук, который бывает, когда что-то капает на линолеум. Зажмурившись, она стояла посреди кухни и ощущала, как кровь заливает ей шерстяные носки. Когда, переборов себя, Зозо все же открыла глаза – ножницы были совершенно сухими, если не считать маленького бурого пятнышка.

Кроме волос, было в Мефодии еще нечто, что никак не вписывалось в схему, именуемую «двенадцатилетний подросток». И это были глаза. Раскосые, не совсем симметричные и совершенно неопределенного цвета. Кто-то считал, что они серые, кто-то – что зеленые, кто-то – что черные, а пару человек готовы были под присягой поклясться, что они голубые. В действительности же цвет их менялся в зависимости от освещения и настроения самого Мефодия.

Порой, особенно когда сын начинал злиться или бывал чем-то взволнован, Зозо – если ей случалось оказаться рядом – ощущала странное головокружение и слабость. Ей чудилось, что она бесконечно опускается на лифте в черную узкую шахту. Она почти наяву видела этот лифт с тусклыми лампами, плоскими железными кнопками и жирной надписью маркером: «Добро пожаловать во мрак!» Видела и все никак не могла стряхнуть наваждение.

Самое большое потрясение она испытала, когда Мефодий был еще ребенком. Тогда его сильно напугала собака. Это была глупая овчарка, которая обожала молча, даже без рычания, бросаться на людей и, не кусая, сшибать их лапами. На некоторое время овчарка нависала над человеком, сея ужас и наслаждаясь произведенным эффектом, а после убегала. Однако трехлетний Мефодий этого не знал. В его представлении пес напал всерьез. Растерявшаяся Зозо даже не услышала, как Мефодий закричал. Она только поняла, что ее сын крикнул и впился в собаку взглядом. Овчарка добежала до Мефодия, сбила его с ног, а затем вдруг сама с какой-то нелепой комичностью опрокинулась на бок да так и осталась лежать, с ниткой слюны, поблескивающей на клыках. Как потом говорили во дворе, у овчарки неожиданно случился разрыв сердца.

Зозо после долго не могла прийти в себя. Она не в состоянии была забыть темное пламя, вспыхнувшее на миг в глазах у сына. Это было нечто, что невозможно описать, чему не подходят банальные слова, вроде «свечение», «языки пламени», «огненные струи» и так далее. Просто в зрачке появилось нечто, о чем даже она, мать, не могла вспоминать без содрогания.

Но в конце концов Зозо выбросила все из головы. На свое счастье, она была особой легкомысленной. Она постоянно пыталась устроить свою личную жизнь, и это отнимало у нее все время и все силы. Мефодий знал только, что вначале был папа Игорь. Потом жизнь скатала папу Игоря в коврик и куда-то его утащила. Теперь он появлялся раз в два-три года, лысеющий, побитый молью и судьбой, приносил букетик в три гвоздики жене и китайский пистолет сыну и хвалился, что у него все хорошо. Новая жена и фирма, занимающаяся ремонтом стиральных машин. Однако Эдя Хаврон, все про всех знавший, утверждал, что дела у папы Игоря идут не блестяще и ремонтом стиральных машин занимается не его фирма, а он сам. Иногда же Эдя Хаврон клеймил господина Буслаева-старшего нехорошим словом «пэ-бэ-о-юл недоделанный».

После папы Игоря в судьбе Зозо и Мефодия были дядя Леша, дядя Толя и дядя Иннокентий Маркович. Дядя Иннокентий Маркович задержался надолго, почти на два года, и доставал Мефодия своими придирками. Заставлял вешать брюки по стрелочке, самого стирать носки и называть его по имени-отчеству. Потом дядя Маркович куда-то испарился, а остальных дядей Мефодий уже не запоминал, чтобы сильно не перегружать свою юную память.

«Забьешь клетки башки всякой ерундой, а потом на уроки места не хватит!» – рассуждал он.

Зозо Буслаева почесала лоб. Она смутно ощущала, что случившееся нельзя оставлять так просто. То, что Мефодий залез в кошелек к Эде, крайне серьезно. Она, как мать и как женщина, должна теперь замутить что-нибудь педагогическое в духе того, что завещал мудрый Макаренко. Наказать, что ли, или, во всяком случае, быть строгой. Вот только беда, Зозо не совсем представляла, как это быть строгой. Она и сама по жизни была разгильдяйкой.

– Гм… Сын, я хочу поговорить с тобой! Ты не будешь больше брать у Эди деньги? – спросила она.

– Знаешь, сколько я у него взял? Десять рублей и еще пятьдесят копеек! Мне не хватало, чтобы доехать до школы на маршрутке. На автобусе я не успевал, потому что проспал, – неохотно сказал Мефодий.

– А почему у меня не попросил?

– Тебя не было. Ты знакомилась с тем немцем, который оказался турком и назначил тебе свидание в восемь утра в метро, – сказал Мефодий.

Зозо слегка покраснела:

– Не смей так говорить с матерью! Я сама так захотела!.. А словами у Эди нельзя было попросить? Разве бы он не дал?

Мефодий хмыкнул:

– У нашего Эди? Словами? У него кирпичом надо просить, а не словами. Он бы тысячу лекций прочитал. Типа: «Я сам вкалывал с семи лет в поте физиономии, и никто мне ничего не давал. А тебе уже почти тринадцать, а ты бездельник, даун и дурак. Тайком куришь и вообще иди пожуй хлебушек».

Зозо Буслаева вздохнула и сдалась. Ее братец, действительно, рано начал проявлять деловую смекалку. В семь не в семь, а в семнадцать лет он уже торговал на Воробьевых горах матрешками и буденновками, за что его не раз били нехорошие конкуренты. Правда, вскоре Эде надоело торчать под открытым небом, ловя насморки и ветры. Пролежав три недели на обследовании в психушке, он откосил от армии и устроился в ресторан. Его широкие плечи и страстный взгляд патентованного шизофреника, коронованного соответствующим билетом, рождали у посетительниц «Дамских пальчиков» нездоровый аппетит и желание повторить двойной кофе с ликером.

– Меф! – подытожила Зозо. – Возможно, ты прав и Эдя зануда, но обещай мне, что никогда больше…

– Никогда так никогда! Буду ездить в школу на выхлопной трубе у маршрутки! – пообещал Мефодий.

Зозо вздохнула и пошла было на кухню, но внезапно какая-то запоздалая мысль нагнала ее и легонько толкнула в спину. Зозо остановилась.

– Сынуля, сегодня вечером ко мне в гости заскочит один… э-э… человек… Ты не хотел бы куда-нибудь сходить? Например, к Ире, – предложила она с видом кошки, которая роется лапкой в ванночке с песком.

– И не болтаться под ногами? – понимающе уточнил Мефодий.

Зозо задумалась. Когда борешься за свою судьбу и пытаешься устроить жизнь, двенадцатилетний сын – это уже компромат почище паспорта.

– Что-то вроде того. Не торчать в кухне, не булькать в ванной, не заходить каждую минуту за всякой ерундой и не болтаться под ногами. Вот именно! – решительно повторила Зозо.

Мефодий задумался, прикидывая, что можно выторговать под это дело.

– А как насчет моего огромного желания делать уроки? Скоро конец четверти. Я официально предупреждаю, что нахватаю вагон годовых троек, – заявил он.

Вообще-то он их уже нахватал, но теперь появился прекрасный случай найти другого виноватого. Упускать его был бы грех.

– Это наглый шантаж! Может, ты сделаешь уроки сейчас? До вечера еще полно времени, – беспомощно сказала Зозо.

Мефодию почудилось на миг, что он увидел слабое сиреневое свечение, которое Зозо выбросила в пространство. Бледнея, свечение стало распространяться к границе комнаты, как капля краски на мокрой бумаге. Мефодий привычно, не отдавая себе отчета в том, что делает, впитал его, как губка, и понял: мать сдалась.

– Нет. Сейчас у меня нет вдохновения делать уроки. Мой звездный час наступает именно вечером. Днем я не в теме, – сказал Мефодий.

Самое смешное, что это было правдой. Чем ближе к ночи, тем четче начинал работать его мозг. Зрение становилось острее, а желание спать, столь сильное утром на первых уроках и днем, исчезало вовсе. Порой он жалел, что занятия в школе начинаются не с закатом и идут не до рассвета. Зато утром он бывал обычно вял, соображал плохо, а ходил вообще на автопилоте.

Без десяти восемь Зозо решительно выпроводила Мефодия из квартиры.

– Иди к Ирке и сиди у нее! Я тебе позвоню, когда дядя уйдет! – сказала она, целуя его в щеку.

– Ага. Ну все, пока! – сказал Мефодий. Он уже мысленно ушел.

– Я тебя люблю! – крикнула Зозо и, захлопнув дверь, кинулась приводить себя в порядок. Она была сосредоточенна, как полководец перед главной в жизни битвой. За следующие десять минут ей предстояло помолодеть на десять лет.

Мефодий некоторое время бесцельно потолкался на площадке, а затем вызвал лифт и спустился. Выходя из подъезда, он увидел, как из припаркованного у дома автомобиля выбирается неприятный экземпляр мужского пола с большим букетом роз и бутылкой шампанского, которую он держал с той осторожностью, с какой ополченец подает к орудию снаряд. Хотя теоретически тип мог идти в гости в другую квартиру, Мефодий мгновенно сообразил, что это новый поклонник Зозо. Это не было даже предположением. Просто он знал это, и все. Знал на все сто процентов, как если бы на лбу у мужчины была табличка: «Я иду к Зозо! Я ее типаж!» Приземистый, с сизой щетиной, двойным подбородком и почти без шеи, новый дядя походил на кабанчика, по недоразумению или в результате генетического сбоя родившегося человеком.

Мефодий застыл, разглядывая его. Он даже не сообразил отойти от двери подъезда.

– Чё встал? Не торчи тут, парень! Брысь! – сказал экземпляр мужского пола, сделав тщетную попытку обойти Мефодия с фланга.

– Это вы мне? – с ненавистью спросил Мефодий.

– Тебе. А теперь пошел отсюда! Отвали! – рявкнул экземпляр и, бесцеремонно оттолкнув Мефодия, протиснулся в подъезд, дверь которого еще не успела закрыться.

Мефодий спокойно проводил его взглядом. Потом отыскал ржавый гвоздь, подошел к автомобилю, огляделся и тщательно вставил его кончик в протектор задней шины с тем расчетом, что, когда машина тронется, гвоздь войдет глубже и проткнет ее. Некоторое время Мефодий созерцал свою работу, испытывая чувство творческого неудовлетворения. Одного гвоздя ему показалось мало. Он нашел донышко от бутылки и поселил его под передней правой шиной, а на выхлопную трубу надел шарик, прикрутив его проволокой. Жаль, его не окажется рядом, когда шарик начнет раздуваться, а потом лопнет. Ну да ничего – пусть кто-нибудь другой насладится этим зрелищем.

– Это ты не болтайся у меня под ногами! Понял? – сказал Мефодий, обращаясь к машине.

Он не испытывал ни малейших угрызений совести. Никто не просил этого заплывшего жиром борова приезжать к его матери с веником роз.

Северный бульвар медленно погружался в объятия вечера. Его каменные бока окутывались тенями, а угловой дом загадочно смялся и отодвинулся вглубь. Пропорции шалили. Внезапный порыв ветра хлестнул Мефодия по лицу смятой газетой. За газетой, азартно подпрыгивая и пытаясь догнать, прокатилась пустая пивная банка. Почему-то это простое событие показалось Мефодию страшно важным.

«Если первой на дорогу выкатится банка, мать прогонит этого типа!» – быстро загадал он, кидаясь за ними следом. Но, увы… первой на проезжую часть вырвалась и тотчас же попала под грузовик газета. Банка выкатилась за ней следом и разделила ее трагическую судьбу.

– Свинство! Не прогонит! Разве что сам упрется! – буркнул Мефодий.

Он с таким раздражением уставился на газету, что… нет, разумеется, ему это только померещилось. Газета не могла вспыхнуть без всякого повода. К тому же ее сразу умчал ветер, так что ни о чем нельзя было говорить наверняка.

Мефодий выбросил всю эту ерунду из головы. Он перебежал дорогу, перемахнул через чугунное ограждение бульвара и направился к Ирке.

Ирка была его хорошим другом, именно другом. Слово «подруга» рождает у нездоровых людей нездоровые ассоциации, слова же «знакомая» или «приятельница» отдают чем-то тухлым. Так говорят о тех, в ком не уверены. Ирка же была другом, причем с большой буквы.

Ирка жила в соседнем доме, и к ней можно было заявиться – что особенно, согласитесь, ценно – в любое время суток и без звонка. Даже часов в двенадцать ночи, поскольку жила Ирка на втором этаже, а жильцы первого были так любезны, что отгородились от мира очень удобной фигурной решеткой.

Бабушка Ирки не чинила никаких препятствий. Она так обожала ее, что для нее каждое желание внучки было даже не законом, а приказом по подразделению. Родители же… Но об этом чуть ниже.

Было еще не так поздно. В окне за лоджией первого этажа горел свет. Сквозь незадернутые шторы видно было, как у шкафа стоит усатая женщина гренадерского сложения и что-то переставляет на полках. По этой причине Мефодий решил воспользоваться самым скучным способом появления в гостях из всех существующих – а именно сделать это через дверь. Крайне неприятно, когда тебя сталкивают тычками швабры через фигурную решетку.

Поднявшись на второй этаж, он позвонил и почти сразу услышал, как в коридоре зашуршали шины. Это было даже не шуршание, а легкий, но отчетливый звук не до конца надутых резиновых покрышек, которые на мгновение прилипают к линолеуму.

– Ир, это я, Меф! – крикнул Мефодий, чтобы не заставлять Ирку смотреть в глазок.

Замок щелкнул, дверь открылась. Мефодий увидел темный коридор и яркое желтое пятно света, пробивавшееся из открытой настежь двери комнаты. В световом пятне стояла инвалидная коляска с небольшой, ссутулившейся в ней фигуркой, на ноги которой был наброшен плед.

– Привет! Забегай! – пригласила Ирка.

Она ловко развернулась в узком коридоре и нырнула в свою комнату. Мефодий последовал за ней. Комната Ирки отличалась от остальных комнат уже тем, что в ней не было ни одного стула. Вдоль стен на разной высоте были протянуты блестящие металлические поручни. Ирка ненавидела звать бабушку, когда нужно было перебраться в кресло или, наоборот, выбраться из него.

У окна мерцал монитор компьютера. До прихода Мефодия Ирка сидела в чате. Разложенный диван был завален книгами и журналами. Ирка вечно читала по двадцать книг сразу, не считая учебников. Причем читала не последовательно, а кусками из разных мест. Странно, что при таком хаотическом чтении книги не перемешивались у нее в голове.

– Что ты стоишь, как одинокий тушканчик? Разгреби себе место и садись! А я сейчас! Только скажу народу, что меня нету, – сказала Ирка, кивая на кровать.

Она подъехала к компьютеру и быстро набрала:

«Все брысь! Ушла на фронт! Я».

– Ну вот, вежливость прежде всего! А то народ будет думать, что меня похитили, – сказала она, поворачиваясь к Мефодию.

Тот сел было на кровать, но ему как-то не сиделось. В поясничном отделе его позвоночника словно находился вечный двигатель.

– Пошли лучше на кухню. Я бы чего-нибудь перекусил, – сказал он.

Ирка фыркнула:

– Ни фига себе заявленьице! Ну это уже к Бабане. Я знаю о холодильнике только то, что его дверца открывается на себя.

– Ну что, пошли? – повторил Мефодий.

– Это ты «пошли», а я «поехали». Я же гоночная машина, – пояснила Ирка.

Мефодий давно заметил, что Ирка, как многие инвалиды, обожает шутить над собой и своим креслом. Но когда кто-то другой пытается острить по этому же поводу – ее чувство юмора иссякает на глазах. Она протянула руку к пульту, и коляска быстро покатилась по коридору на кухню. Мефодий едва успевал за ней. Все-таки колесо всегда даст фору ногам, разумеется, если по дороге не попадется забор.

Все случилось восемь лет назад. Ирке тогда было четыре. Автомобиль, на котором Ирка и ее родители возвращались с дачи, выкинуло на встречную полосу под рейсовый автобус. Отец и мать Ирки, ехавшие на передних сиденьях, погибли. Ирка же с травмой позвоночника и двумя длинными, почти параллельными шрамами от двух кусков железа, рассекших спину, начиная от левого плеча, оказалась в инвалидной коляске. Ирке еще повезло, что у нее была энергичная и довольно молодая бабушка. Хотя в этом случае о везении лучше было вообще не заикаться. За такие рассуждения можно было схлопотать в глаз маникюрными ножницами.

В кухне грохотал «Нотр-Дам». Бабушка Аня – она же Бабаня – восседала на высокой табуретке у микроволновки. Дожидаясь, пока разогреется цыпленок с картошкой-фри из магазина «Готовая еда», Бабаня слушала партию горбуна и дирижировала разделочным ножом. Правильных бабушек нынче осталось мало. Они вымерли, как мамонты. Тому, кто считает, что бабушки пятидесяти двух лет должны ходить в платочках и весь день колдовать у плиты, пора сдать свое воображение на свалку.

Бабаня с удивлением уставилась на Мефодия. Слушая «Нотр-Дам», она пропустила момент, когда он пришел.

– Привет, Меф! Я рада тебя видеть! – сказала она.

От ее головы оторвалось и распространилось по комнате слабо-желтое свечение с некоторыми зелеными вкраплениями. «Не то чтобы, конечно, совсем в восторге, но рада!» – не задумываясь, как он это делает, расшифровал Мефодий. Он дождался, пока свечение перестанет быть частью Бабани и распространится по комнате, затем втянул его и ощутил, что стал сильнее. Может, на какую-то миллионную часть от того, что было прежде, но все же… И опять это случилось инстинктивно, без вмешательства разума. Просто Мефодий понял, что все так и есть, а как он это делает и зачем – осталось за кадром. Когда мы дышим, мы не задумываемся о том, что дышим. Мы дышим даже во сне. Мы дышали бы, даже не зная, что существует дыхание. Так и Мефодий не подозревал, что вбирает энергии чужих эмоций.

– Меф, иди сюда, мой лохматик! Я тебя обниму! – проговорила Бабаня.

– Запросто! Только ножик положите! – сказал Мефодий. Бабаню он любил.

Бабаня не без интереса посмотрела на нож в своей руке. Кажется, она уже успела забыть, что держит его, хотя совсем недавно вскрывала им упаковку. Волосы Бабани чем-то смахивали на волосы Медузии, хотя с Медузией она была не в родстве, да и вообще встречаться им не приходилось.