Огненные врата

Глава 2

Папоцка и Мамоцка

Свободная любовь – типичная логическая обманка мрака. Если хочу – люблю, хочу – не люблю, это не любовь. А если действительно любовь, то сразу того нельзя, сего нельзя. Какая уж тут свобода?

Преподавательница Волчкова – рыжая особа с зеленоватой челочкой, имевшая привычку на семинарских занятиях вертеть в руке кусок пластилина и отщипывать от него, – взяла зачетку Мефа.

– Достаточно! Я удовлетворена вашими знаниями! – поведала она.

Буслаев, которому казалось, что он сейчас произнес убедительную речь про зоологию позвоночных, с замиранием сердца смотрел, как ручка скользит по бумаге.

А потом она оторвалась от зачетки и…

– А почему «три»? – не сдержавшись, воскликнул Меф.

– Я же сказала: я удовлетворена вашими знаниями, – спокойно пояснила Волчкова.

– Но я же хорошо говорил!

– Совершенно верно. Хорошо говорил. А надо хорошо отвечать… Следующий!

Меф схватил рюкзак и выскочил в коридор. Это была первая его тройка на летней сессии, и он сомневался, что на пересдаче в конце июня получит больше. Волчкова невзлюбила его еще в сентябре и каждые пять минут ляпала что-нибудь вроде: «Разумеется, наш красавчик поленился принести методичку» или «Надеюсь, Буслаев не упадет в обморок, когда в следующий раз я принесу из лаборатории скелет крысы».

Старые девы с биофака, по наблюдению Мефа, делились на две группы. Первая ставила любому молодому человеку высший балл при условии, что он сумел бы правильно найти на картинке слоника, жирафа и крокодила. Вторая – не поставила бы четверки даже в том случае, если молодой человек был бы Мичурин, Вавилов и Менделеев в одном лице. Меф же, увы, был всего лишь Буслаев.

В коридоре Мефа мгновенно окружили и стали выяснять подробности. Буслаев пасмурно отвечал. Его мгновенно завалили «утешающими» сведениями. С тройками в аспирантуру не принимают. Это на тот случай, если Мефу туда сильно захочется. Но, с другой стороны, за несколько лет многое может измениться. Например, Волчкова выйдет замуж и подобреет. Или через годик, когда все поутихнет, пересдать можно не Волчковой, а кому-нибудь другому, с той же кафедры.

– Знаете что? Ступайте вы все в бамбуковую поросль! – буркнул Меф, в тропической форме отправляя всех лесом. Утешения как таковые он ненавидел. Настроение у него было паршивое. Десять дней готовиться, чтобы получить трояк.

За прошедший год Мефодий хорошо изучил своих сокурсников. У них, как и везде, имелось два-три отличника, которым все равно, что и когда сдавать. Но лучше первыми, чтобы не тратить ни секунды жизни. Они заходят, исчерпывающе отвечают, не тратя времени на подготовку, и через двадцать минут после начала экзамена спокойно шлепают в фундаментальную библиотеку, потому что успели прочитать только тридцать девять книг из необязательного списка по химии, а сороковая так и осталась непроштудированной.

Есть несколько известных лоботрясов, постоянных обитателей курилки, которые своей смелостью похожи на отличников с той только разницей, что им нечего терять.

И, наконец, подавляющее большинство составляет лавирующая масса, которая дрябло, как протоплазма, трясется в коридоре и, припав глазом к процарапанной дырочке в закрашенной двери, пытается определить: какое лицо у препода и какое у отвечающего. Эта масса прекрасно осведомлена, что все преподаватели разные. Некоторые вначале ставят несколько пятерок «за смелость», потом начинают спрашивать строже, неожиданно звереют и всю вторую треть экзамена режут всех подряд, добрея только к финалу. Другие, наоборот, – вначале режут, а потом, подустав, прерывают после первого же предложения фразами: «следующий вопрос» и «достаточно». Главное для этой массы – поймать психологическую волну преподавателя и на этой волне спокойно переправиться к очередному зачету или экзамену.

Через толпу «протоплазмы» Меф пробивался к буфету, чтобы дождаться Дафну, когда ощутил чей-то взгляд. В этом не было ничего удивительного, ибо с Мефом то и дело здоровались, окликали его, смотрели на него, но этот взгляд казался особенным. Упорным, тяжелым, абсолютно осязаемым. Словно струя ледяного воздуха на миг коснулась его спины.

Привыкший доверять интуиции больше, чем разуму, Буслаев обернулся. Ему показалось: у лестницы мелькнуло и сразу исчезло чье-то лицо. Когда Меф из упрямства добрался до лестницы, там никого уже не было, кроме двух девушек с третьего курса, которые, как кошки, зарывали окурки в цветы. Девушки настороженно оглянулись на Буслаева и продолжили свое занятие.

Потоптавшись на лестнице, Меф вернулся. Еще издали он увидел огромную фигуру, которая, как ледокол, проламывалась сквозь толпу. Студенты и студентки пугливо отскакивали. Не так часто в смирных университетских коридорах встретишь бугрящегося мышцами гиганта в красных шортах, буденновке и с желтым шариком на нитке.

Разумеется, это был Зигя – радостный, смешливый, восторженный Зигя, жизнь для которого состояла из праздников, переживаний и открытий. Бабочка пролетела или бутылка с газировкой пшикнула – праздник. Коты подрались – переживание. Зубной пастой можно рисовать на обоях – открытие.

Да и вообще, если разобраться, что такое чудо? Нарушение привычного хода вещей. Когда взрослый видит, что летит бегемот, – он вызывает врача. Когда это видит ребенок – он радуется. Поэтому при детях бегемоты летают чаще. Им нет смысла притворяться.

Заметив Мефа, гигант, радостно ухмыляясь, зашагал к нему. Покрытая жуткими шрамами грудь оказалась на уровне лица Буслаева. Каких шрамов тут только не было – и от копья, и мелко-рваные от бензопилы, и от клинкового оружия, и от разбитого стекла. Практикующий хирург-травматолог обнаружил бы тут для себя массу интересного. Два или три шрама были свежие, но Зигя не заморачивался: они уже зарастали. Самый большой из них – должно быть, от автоматной пули, которая, войдя в грудь, вырвала из спины кусок мяса, Прасковья залепила белым пластырем. На пластыре же написала маркером «ПУФ!».

– Дяди пативные! Дяди жадные! Не хотели, чтобы Зигя на их больсой масыне с синей лампоской катался! Там много разных масинок было, и все с лампосками! – пожаловался великан, заметив, что Меф разглядывает его «ПУФ!».

– Так это вы выбросили из машины английского премьера? – шепотом спросил Меф, смутно припоминая все скандалы последней недели.

– Он сам вышел на перекрестке. Мамоцка казала ему: «Блысь!» – объяснил Зигя.

Буслаев оглянулся. На них смотрело человек десять. Многие с ужасом. Еще бы! Зигя выглядел как гладиатор-убийца. Никто не знал, что таким он становится только под влиянием сознания Пуфса.

– Чего ты пришел-то? – спросил Меф не совсем вежливо.

– Папоцка! Не говоли со мной стлого!.. Тебя зовет мамоцка! – трубно сообщил Зигя, шмыгая носом.

– Я не твой папа!

– Мамоцка говорит: мой! И исе она говорит: низя говорить глупоцти!!! – заявил Зигя.

Рядом нервно хохотнула девица Лада из Подольска, пишущая курсовик по простейшим. Меф часто брал у нее конспекты. Видно, под влиянием простейших почерк у девицы на всю жизнь остался как во втором классе, что Меф чрезвычайно ценил.

Буслаев вздохнул и впредь от своего чада решил не отрекаться.

– В чем дело? Ребятенка не видели? Это мой старшенький! – пояснил Меф.

Желтый шарик Зиги зацепился за щит с расписанием. Переживая, что он лопнет, Зигя резко повернулся, и человек шесть покатились, как кегли. Меф забеспокоился, что Зигя может, испугавшись, ломануться по коридору. Это было чревато последствиями.

– Веди себя хорошо, и я научу тебя делать бомбу из кока-колы и «Ментоса»! – пообещал Меф.

– Папоцка! – повторил Зигя. – Ты цто, оглох? Сколее! Мамоцка буить седиться!

– Она что, здесь? – забеспокоился Меф.

– Возьми меня за руцку! Мамоцка говорит: дети долзны ходить за руцку! Без руцки их мозно потелять! – потребовал Зигя, доверчиво протягивая ему ковшовую ладонь, которая рвала железо как бумагу.

Меф не осмелился посягать на авторитет мамочки. Прасковья сумела сформировать в своем дитятке правильное к себе отношение. Он протянул ему ладонь и позволил сыночку буксировать его за собой. Зигя летел как метеор. Пару раз Мефу казалось: если бы он не переставлял ног, гигант бы этого и не заметил. Они пронеслись по коридору и оказались в дальнем его крыле, у закрытой учебной части вечернего отделения. Здесь, в вечно пустом закутке у технических комнат, обычно ругались, целовались, прогуливали лекции, спешно переписывали бомбы и выясняли отношения.

Меф ожидал, что Прасковья будет ждать его на этаже, и даже прикидывал, не ей ли принадлежал тот взгляд, но Зигя пронесся к последнему холлу со служебным лифтом. Здесь он остановился, отпустил «папочку» и мощным пальцем надавил кнопку вызова.

– Твоя… наша мама нас чего, на улице ждет? – спросил Меф.

Зигя не ответил. Только что он обнаружил, что от его шарика осталась желтая резиновая тряпочка, которую он печально держал за нитку.

– Папоцка! – ужасным голосом крикнул Зигя. На его лице проступила непоправимость несчастья.

– Не надо, сын! Держи себя в руках! – быстро сказал Буслаев, но этим лишь ускорил трагические процессы, зародившиеся в груди у сыночка.

Его сотрясали рыдания. Он схватил Мефа, ощутившего себя бабочкой в руках у препаратора, и стал трясти его, вытирая о него зареванное лицо. Рубашка у Буслаева мгновенно промокла.

– Папочка! Царик бум! Царик бум!

– Куплю новый! Только отпусти! – прохрипел Меф.

Зигя задумался.

– Купи не два-один, а два-много!

Меф еще по прошлому году помнил, что такое Зигино «два-много». Это число начиналось от двух и простиралось в бесконечность.

– И цтобы один был такой вот зелененький! – продолжал мечтать Зигя, уверенно показывая на синюю стену.

Зигя уже успокаивался, когда Меф случайно заметил то, на что прежде не обращал внимания. На шее у гиганта на шнурке висел конный русский дружинник в плаще, занесший над головой меч для страшного удара. Подставка у него была погнута, меч наполовину отломан, и вообще бедняге очень досталось в жизни.

Когда-то Меф находил похожих солдатиков на балконе в детских игрушках папы Игоря. Они вставлялись по двенадцать штук в узкую подставку. Шесть русских с одной стороны, шесть тевтонцев – с другой.

Не подумав, Меф протянул к солдатику руку, но внезапно ноги его оторвались от пола, а сам он только чудом не размазался по стене.

– Мое! Не дам! – Зигя зажал всадника в ковшовой ладони. Маленькие глазки смотрели сердито и подозрительно.

Двери лифта открылись. Меф и Зигя разом повернули головы. Перед ними стояла тонкая и бледная Прасковья в платье таком алом, словно оно было выкроено из парусов Грея. Прасковья смотрела на Мефа. На виске у нее пульсировала голубая жилка. Не выдержав ее пылающего взгляда, Меф опустил глаза и обнаружил, что Прасковья босиком. На ногах – следы чернозема с факультетского газона. Между мизинцем и безымянным пальцем – застрявшая головка одуванчика.

– Одуванчик! – сказал Буслаев, хотя цветок в представлении явно не нуждался.

Прасковья даже бровью не повела. Мефу казалось: для нее не имеет значения, что он говорит, и говорит ли вообще. Смысл речи заложен глубже слов, и слова только тогда обретают силу, когда согласуются с этим глубинным смыслом. В противном случае они мало чем отличаются от блеянья.

Двери лифта стали закрываться. Зигя шагнул в проем и придержал их. Проскользнув у Зиги под мышкой, Прасковья оказалась рядом с Мефом и протянула руку к его лицу, не касаясь кожи. Ее пальцы дрожали. Лицо мучительно исказилось.

– Ме-о-й! Уээооо… ы… а… остоее… – попыталась произнести она.

Меф участливо слушал, не понимая ни слова.

– Да ничего! Учусь помаленьку! Сегодня вот трояк получил! Ты-то как? – ляпнул он, предположив, что Прасковья спрашивает, как у него дела.

Он не угадал. Пол под ногами у Мефа задрожал. Вспыхнули и мгновенно перегорели лампы дневного света. Стекло дало длинную трещину. На преподавательской парковке заныли, заканючили сирены. Меф подумал, что впервые в истории мироздания все силы Кводнона оказались собранными в двух людях на узкой площадке у биофаковского лифта.

Убедившись, что у нее ничего не выходит, Прасковья нетерпеливо обернулась к Зиге. После гибели Ромасюсика именно он стал ее рупором. Зигю Прасковья берегла куда больше ходячей шоколадки, боясь повредить его детский разум. Если у Ромасюсика глаза стекленели и собственное сознание отключалось, то Зигя чаще озвучивал лишь основную идею, насколько сам ее понимал.

– Будь осторозен, папоцка! Мамоцка говорит: у тебя на лисе густь и одинозество! Скоро будет плохо. Тебе плохо, ей плохо. В Талтале цто-то цлусилось. Мамочка волнуется! Она чу… чуп… – запутался в словах Зигя.

– Чувствует, – договорил за него Меф.

«Младенчик» благодарно закивал.

– А что плохо? Что случилось? – Меф не был напуган, но знал, что Прасковья просто так паниковать не станет.

– Мамоцка не знает. Ей селдце подсказывает… И еще она посит меня казать: твоей цветлой цкоро у тебя не буит! – доложил Зигя.

– В каком смысле, моей светлой у меня не будет? И куда же она денется? – с угрозой уточнил Меф.

Прасковья молчала. Ее сыночка же волновало другое.

– Папоцка, а цто такое селдце? У тебя оно тоже есть? – принялся уточнять он.

Наследница мрака расхохоталась коротко и страшно. Мефа сбило с ног. Дальше по коридору хохот Прасковьи выдавил железную дверь лаборантской.

– Мамоцка, подозди! Папа царики обесял купить! Два-много! – страдальчески оглядываясь, Зигя вслед за мамочкой шагнул в лифт, просевший под его тяжестью.

– Только попробуй тронуть Дафну! Я тебя предупредил! – крикнул Буслаев в закрывающиеся двери лифта. Последним, что увидел Меф, была босая нога Прасковьи с застрявшим одуванчиком и покачивающийся на длинной нитке лопнувший шарик сыночка.

Несколько минут спустя, бесцеремонно растолкав мешавшие ему автомобильчики, от главного входа отъехал угнанный два часа назад трейлер с прицепом. Зигя не любил катать мамочку Прасковью в «масеньких масынках».

Некоторое время Меф простоял на площадке, неподвижно глядя перед собой. В голове вертелась фраза, что его светлой скоро с ним не будет. Что имела в виду Прасковья? Была ли эта угроза или, напротив, попытка предупредить об опасности? И откуда Прасковье об этом известно? Маловероятно, что свет докладывает ей о своих действиях. Тогда кто? Лигул? Но почему Прасковья утверждает, что плохо придется не только Мефу, но и ей самой? И кто, наконец, смотрел на Мефа?

Вопросы в голове шевелились, как тараканы на кухонной стене. Подзабытые подробности, до этого таившиеся в аппендиксе памяти, в тине нерешенных задач и отодвинутых проблем, выплывали одна за другой.

А что, если Дафна знала?

Что-то тревожило Дафну, причем тревожило давно. Она становилась то нежна, то раздражительна. Часто поднималась на крышу и сидела в одиночестве, глядя на свою флейту. Пыталась что-то играть, но не доводила до конца и бросала.

Когда Меф спрашивал ее, в чем дело, Дафна отвечала невпопад. Порой Буслаев поднимался на крышу с ней вместе и видел, как она летает. Порывисто, стремительно. То устремлялась в заоблачную высь, так, что перья покрывала изморозь, то, сложив крылья, падала к самой земле.

Меф следил за ней глазами, наблюдая, как она мечется, и ему чудилось: она безнадежно пытается соединить несоединимое – сшить тучи и город единой нитью.

В открытую они никогда не ссорились, но иногда в их отношениях появлялись недосказанности, полутона, недопонимание, и тогда оба, как чистоплотные сурки, принимались оттирать свою шерсть от малейшего пятнышка. Проблема состояла только в том, что иногда это запутывало отношения еще больше, как сурок, который сильнее пачкается, если начинает растирать лапками каплю клея.

В кармане завибрировал мобильник. Меф вытащил телефон и сообразил, что Дафна ждет его в буфете уже минут пятнадцать и это четвертый ее звонок. Буслаев полетел в буфет.

Буфет был типично университетским. На переменах и сессиях в него едва можно было протолкнуться. Во время же лекций он пустел, и становилось слышно, как на окне журчит фонтанчик в форме мельницы. За пузатым сундуком-витриной окопалась буфетчица Тетьзина. Кругло-стремительная. Перекатывающаяся. В фартуке с огромным карманом, в котором помещалось все на свете. Рук у нее было четыре… или шесть… или восемь… Они мелькали так стремительно, что бесполезно было их считать. Другим примечательным свойством Тетьзины было, что она никогда не давала мелкой сдачи и никогда не требовала занести деньги, если у кого-то не хватало. Получался такой приблизительный баланс.

В редкие моменты передышки Тетьзина проваливалась в неподвижность. Она сидела у окна на стуле, сложив на фартуке красные, исцарапанные нелегально обитавшей в буфете кошкой руки, и тогда все видели, что рук у нее всего две.

Меф успел в буфет вовремя. Рядом с Дафной уже пытались усесться два третьекурсника. Точнее, усаживался один, а своего приятеля, длинного и тощего, использовал как живой щит. Ему казалось: если он будет тюкать друга в присутствии девушки, втирая его в асфальт, то девушка увидит, какой он мужественный, и, сраженная, обрушится к его ногам.

– Простите, ребята! У меня билет на этот стул! – Меф уверенно сел напротив Дафны.

– Чего, серьезно? – возмутился активный и, убедившись по лицу Даф, что правда, ткнул пальцем в своего замученного друга: – Вот он вот дико недоволен! Посмотрите внимательно на его лицо! Это лицо озверевшего бабуина!

«Озверевший бабуин» застенчиво улыбнулся.

– Ну мы пошли! Простите нас, пожалуйста! – сказал он, утаскивая своего приятеля за рукав.

Меф купил у Тетьзины салат «Летний», образованный из двух покончивших с собой огурцов и одного умершего своей смертью помидора, и разогретую в микроволновке куриную ногу. Он знал, что Дафна, хотя и светлое существо, отнюдь не удовольствуется одним нектаром.

– Как экзамен? – спросила Дафна.

– Моими знаниями удовлетворены, – отозвался Меф, думая о другом.

Еще полчаса назад ему казалось, что трояк по экзамену трагедия. Теперь же Волчкова со своими фокусами отодвинулась на сто пятый план.

– Что случилось?

Мефодий рассказал ей о Прасковье, умолчав только о словах «твоей светлой у тебя не будет». Они казались слишком страшными, чтобы их повторять.

– Странно, – внезапно отозвалась Дафна.

– Что странно?

– Что Зигя с таким упорством называет Прашу мамой.

Меф поскреб ногтем лоб.

– Ну так не дедушкой же. Он же маленький… Ну, в смысле, по соображению.

– Это – да. Но мама у него точно была. Иначе не возникло бы и потребности в маме. И потом, я замечала, на него садятся комары.

– Ну и садятся. А кого они не кусают? – рассеянно отозвался Буслаев.

– Стражей мрака. Их кровь им не подходит.

– То есть Зигя – человек, каким-то образом оказавшийся в Тартаре, а затем вместе с Пуфсом вернувшийся в человеческий мир? – подытожил Меф.

– Все верно. Только не взрослый человек, а ребенок, выросший в Тартаре…

Дафна хотела заняться куриной ножкой, но когтистая лапа, вынырнувшая из горловины рюкзака, загарпунила ножку и уволокла. А еще через секунду послышался звук разгрызаемого сустава и голодное урчание.

Контрабандная кошка Тетьзины подозрительно выглянула из-под прилавка и хрипло мяукнула. Она была такой толстой, что давно уже не столько ходила, сколько каталась мячиком.

– Слушай, меня тут мысль одна занимает. Почему я не умер, когда узнал Ирку? Ну, что она та девушка, с которой мы когда-то дружили? Всякий, узнавший валькирию, умирает. Нелогично получается, – внезапно спросил Меф.

Гладкий лоб Дафны прорезался складкой. Только Буслаев мог искать логику там, где стоило просто радоваться.

– Валькирию! Когда ты узнал Ирку, она больше не была валькирией. Видимо, так.

– А-а, – кивнул Меф. – Тогда ясно… Все же интересная штука с Зигей получается. Они затянули живого младенца в Тартар и вырастили его там. Интересно, он там один такой?

Дафна не знала. Буслаева позвал из коридора однокурсник. Меф вышел из буфета. Дафна потянулась за ним, но ее окликнула Тетьзина:

– Светлая челочка! Ходь сюда! Да, ты-ты!

Натянув на лицо вежливо-вопросительное выражение, Дафна приблизилась.

– Не сбегай! Коробку свою забыла! – сообщила Тетьзина.

– Какую коробку? – растерялась Дафна.

– Вон, за стулом стоит!

Дафна оглянулась и, точно, увидела за своим стулом коробку из-под обуви.

– Это не моя.

– Правда, что ли? – не поверила Тетьзина. – Нечего крутить! До тебя тут ничего не было!

Дафна осторожно подняла крышку. Внутри коробка оказалась пустой. На дне фломастером было размашисто написано:

«Скоро тебя здесь не будет! Мы обе это знаем. Не волнуйся, я о нем позабочусь».

– Что это? – тихо охнула Даф.

Тетьзина рассеянно заглянула в коробку, но читать не стала. Ее волновало другое.

– Попробуй только здесь ее выкинуть! С собой уноси! Забьют ведро бумагой, а сверху суп сливают! Ученые девушки, блин! Гордость родины! – произнесла она с негодованием.

Глава 3

Человек из Тартара

Злоба или другая страсть какая, поселяясь в сердце, стремится – по непременному закону зла – излиться наружу. Оттого обыкновенно говорят о злом или разгневанном человеке, что он выместил свою злобу на том-то или выместил гнев свой на том-то. В том и беда от зла, что оно не остается только в сердце, а силится распространиться вовне. (…) Как пары́ или газы, во множестве скопившись в запертом месте, усиливаются извергнуться вон, так страсти, как дыхание духа злобы, наполнивши сердце человеческое, также стремятся из одного человека разлиться на других и заразить своим смрадом души других.