Седло для дракона
Они почти уже вышли из леса, когда Сашка неожиданно остановился, во что-то всмотрелся и кинулся в кусты. Вернулся он почти сразу, весь в репьях. С собой нес кожаную сумку.
– Узнаешь?
Рина кивнула. Сумку было сложно не узнать. Во всем ШНыре была только одна такая. Месяц назад берсерки подстерегли вышедшую из нырка Оксу в небе южнее Копытово. Прижали к земле на двух гиелах. Окса предпочла не умирать смертью храбрых и, стащив с плеча сумку, высоко подбросила ее. Один из берсерков кинулся наперехват, и Окса ускользнула. Так вот, это была та самая сумка, видимо, слетевшая у разбившегося ведьмаря.
Сашка открыл ее. В ней были уже вещи берсерка: планшет, термос, запасная тетива для шнеппера и солнцезащитные очки. Очки не разбились, металлический термос не помялся, а вот их хозяина больше не было. До чего все же непрочен человек!
– Тогда у Оксы была с собой красная закладка! – вспомнил Сашка.
– Ты ожидал, что она и сейчас там будет? – спросила Рина.
Сашка, не отвечая, ощупывал тяжелую застежку сумки. Застежка была в форме курка от старинного пистолета, входящего в массивный замок.
– Слушай! – сказал Сашка. – А ведь у Оксы тут был тайник!.. Она мне как-то показывала, только я не запомнил.
Сашка завозился с застежкой. Открыть не получалось. Сашка хищно щелкнул ножом.
– Не ломай! Подожди до ШНыра! Вернем Оксе! – сказала Рина.
Отнимая у Сашки сумку, она случайно потянула запирающий курок вперед. Движение, лишенное логики, поскольку никому в обычных условиях и в голову бы не пришло закрывать уже закрытое. Замок щелкнул. На ладонь к Сашке выкатился небольшой камень с характерными сколами от саперки. Едва он коснулся кожи, как в центре камня вспыхнул алыми прожилками маленький, четко вырезанный лист.
На нерпи Сашки проступили очертания черепа. Череп точно вопрошал, что делать с закладкой, не втянуть ли ее. Сашка, знавший, как тяжело удерживать закладку даже уникумом и не испытывать ее влияния, торопливо уронил закладку в сумку.
– Видела?! – воскликнул он. – Не нашел! Повезло, что берсерк неопытный попался!
– А еще в сумке что-то было?
– Окса говорит: трава, кора, пара пнуфов. Берсерк все это выгреб, а главного не обнаружил.
Легко касаясь закладки и, едва она вспыхнет, сразу отдергивая палец, Рина разглядывала лист. Каждый средний шныр, посещающий уроки Кавалерии, помимо десятков названий горных пород рано или поздно усваивает, что листья на двушке бывают овальные с мелкопильчатым краем, щитовидные с пальчатым жилкованием, заостренные непарноперистые, перисторассеченные, лопастные и овальные с цельнокрайным краем. И закладка, заключенная в каждой разновидности листа, разумеется, будет иметь свои отличия.
– Красная… тройной лопастный лист… это у нас что?
– Здоровье, – сказал Сашка.
– Здрасьте! Красные – они все здоровье… Тройной лопастник – это, кажется, исцеление безнадежно больных!
Рина с Сашкой уставились друг на друга.
– Надо отдать Кавалерии. Человек же тот ждет. Если жив еще… – сказала Рина.
– Можно не отдавать, – заметил Сашка.
– Почему?
– Кавалерия уже закрыла тот заказ… Ныряла в тот же вечер, как Окса сумки лишилась. Вроде парень какой-то на машине разбился. Не выходил из комы полгода… Его уже отключать собирались, а тут он встал, всех поблагодарил и стал спрашивать, где его джинсы. Хирург, говорят, как это увидел, на ту же кушетку слег и к нему сразу все аппараты подключили.
– То есть как? Закладка лишняя? – не поверила Рина.
Бывают ли закладки лишними, Сашка не знал, и она тоже не знала.
Фантом нетерпеливо ткнулся Рине мордой в спину. Ему поскорее хотелось в Копытово, где писатели подкармливали его яблоками и морковью. Рина вздрогнула и, борясь с желанием продолжать историю дю Граца, по гречишному полю заспешила к поселку. Сашка бежал впереди, прыгая по взрытой земле и проваливаясь в овражки. Кипевшие в нем силы не уважали легких путей. Рина знала, что, если где-то будет две дороги – одна нормальная, а другая с буреломом, – Сашка всегда выберет бурелом. А если еще по пути где-нибудь будет стоять столб или высокое дерево, обязательно на него залезет.
Уже перед Копытово по дороге, пыля и сигналя, пронеслись две машины. Саша и Рина едва успели отскочить на обочину, утаскивая за собой ослика.
– Дачники москальские! Не знают про яму за поворотом! – глотая песок, мстительно сказал Сашка. Он и сам был москалем. В Москве родился, в Москве учился и ездил в Москву постоянно. Но, проживая поблизости от Копытово, как-то раздвоился и уже позволял себе поругивать москаликов.
Несколько секунд спустя двойной грохот подсказал коренному копытовцу Сашке и коренной копытовке Рине, по совместительству дочери московского миллиардера, что глубочайшая, всему району известная яма никуда не исчезла и всегда ждет гостей.
Тем временем Меркурий медленно возвращался в ШНыр. Брел невесело. На него, обычно бодрого и неунывающего, как-то вдруг навалилась усталость. Он испытывал слабость, старость, упадок сил. Всю жизнь он отдал пегам, полетам, ШНыру. Что было у него еще? Сын? Но сын его не понимал, и он сам не понимал своего сына. Первое время надеялся, что непонимание это временное, что что-то изменится, плотина отчуждения прорвется, но она не прорывалась десятилетиями, и теперь было уже очевидно, что это навсегда. Слишком далеко разошлись дорожки, чтобы вновь сойтись. Видимо, вечно занятый, вечно ныряющий, недолюбил он когда-то сына, мало вложил в него внимания, мало влил души, и то место, которое не заполнил он, заполнилось чем-то иным, чужеродным. А теперь чего уж… Снявши голову, по волосам не плачут.
Единственным, ради чего Меркурий всегда существовал, на что сделал свою главную в жизни ставку, была двушка. Но теперь из-за проклятых носовых кровотечений нырять он больше не мог и остро переживал это. Настолько остро, что боялся остаться один. Старался всегда быть со средними шнырами, или с пегами, или хоть с кем-то – только чтобы не с самим собой. Знал, что иначе тоска и обида раздерут его в клочья.
И вот теперь тоска подстерегла его одного. Положила на плечи сотканные из обид руки, заглянула в глаза сосущими душу бельмами.
«Пора! – подумал Меркурий. – Чего ждать? С каждым днем будет только хуже! Сейчас же я еще способен уйти красиво».
Он остановился. Стащил с плеча тяжелый арбалет. Вложил болт, с усилием взвел рычаг. Потрогал тетиву. Рядом с арбалетом положил саперку. На нее основная надежда. Перезарядиться ему все равно не дадут.
Сунув руку в сумку, Меркурий достал пнуф и сжал его в ладони. Костяной шарик с колючками покалывал грубую кожу. Лишь шныры-новички думают, что пнуф срабатывает, только если выстрелить из шнеппера. Бред. Шнеппер нужен лишь затем, чтобы попасть в отдаленную цель. А так достаточно сильного удара. Держа пнуф в левой руке, Меркурий наклонился, чтобы поднять арбалет и саперку.
Он знал, что сейчас будет. Вспышка пнуфа переместит его в арктическую избушку, где разъяренные берсерки, многие из которых попали туда не без его участия, давно его ждут. Ну что ж! Вот вы и дождались, ребята!
Держа левый кулак зажатым, Меркурий стал искать глазами старое дерево, о которое можно ударить рукой, чтобы заставить пнуф лопнуть. Деревья вокруг были какие-то тонкие, несерьезные и для его цели не подходили. А потом он вдруг увидел березу, росшую отдельно от других на небольшом холмике. Меркурий шел к ней и с острым, прощальным любопытством, с каким-то напряженным вниманием рассматривал ее. Береза была толстая, темная, с коричневатыми плотными наростами на стволе. Кверху дерево чуть светлело, но кора его была не белая, а какая-то седая и выцветшая. Ощущалось, что береза очень старая и доживает последние годы.
Меркурий заметил ее отломленную вершину и усмехнулся. «Когда я пришел в ШНыр. И она. Была молода. Росла здесь все годы. Я никогда. Не замечал ее. Что ж, зато уйдем мы. Вместе! Потерпи, бедолага», – подумал он.
Обходя березу, чтобы найти место, куда ударить, Меркурий случайно взглянул вверх. Черная толстая ветка березы была отставлена далеко от ствола и тоже обломлена. В месте облома ветка утолщалась, и с этого утолщения, как с открытой плоской ладони, вверх взмывала прямым стволом молоденькая, свежая, кудрявая березка, точно приподнявшаяся на цыпочки от избытка сил. Ствол у нее был совершенно белый, без единого пятнышка, очертания стремительные, листва зеленая до одури, до неестественности какой-то. Это выглядело так, словно замшелый великан держал на ладони молодую красавицу. Но эта красавица была не сама по себе – она была частью великана! Сердцем его надежды.
Занесенная рука Меркурия опустилась. Он понял, что, если ударит, нижняя часть ствола исчезнет во вспышке пнуфа и юная березка, оставшаяся без опоры, погибнет. Меркурий стал озираться, ища другое дерево, но вдруг застыл, глядя на великана и красавицу. Долго, очень долго стоял он так, а после разжал ладонь, позволив колючему шарику выкатиться в сумку.
– Что ж. Живем. Дальше, – сказал он вслух самому себе и, повернувшись, быстро пошел к ШНыру. Дорогой он еще один раз, не удержавшись, оглянулся, но молоденькая березка с этой точки была уже незаметна: лишь старый, мертвый и черный ствол торчал на пригорке. Однако Меркурию достаточно было и мысли о том, что она там есть.
Давно забытым школьным воспоминанием всплыл у него старый дуб Андрея Болконского, и он почувствовал, что это березка стала для него, как и для князя, таким же возрождающим дубом.
«Вот они. Деревья!» – подумал он и впервые за многие дни не усмехнулся уже, а улыбнулся.
Глава третья
Перстень с сердоликом
Говорил батюшка о великом смысле событий нашей жизни: от великих в жизни каждого отдельного человека переворотов, как духовных, так и душевных, и до мельчайших подробностей. Говорят, что все события нашей жизни откроются нам в час нашей смерти и мы тогда все поймем. Перед нами вся жизнь наша явится, словно написанная в книге.
Дневник послушника Никона Беляева (преподобного оптинского старца Никона)Сашка и Рина дошли до серого корпуса бывшего игольного завода и свернули к писательской четырехэтажке. В подъезде пахло подгоревшим молоком. На подоконнике между первым и вторым этажами сидела крупная дама в хемингуэевском свитере и курила трубку.
– О друже! У меня уже все сроки горят! – с укором воскликнула она, устремляясь к ослику и своим лбом утыкаясь ему в лоб.
Где-то с минуту они так простояли, бодаясь. То ослик продвигался немного вперед по ступенькам, то дама сталкивала его вниз, тоже на ступеньку или две, продолжая непрерывно дымить трубкой. Рина боялась даже представить, сколько вдохновения можно получить от ослика за минуту. Хватит на роман-трилогию, не меньше.
Наконец дама оставила Фантома в покое и поправила прическу.
– Загляните ко мне на обратном пути! – велела она. – Я дам вам мешок картошки! Правда, картошка неудачная, проросшая. Но ведь ее можно и посадить, не так ли? Еще у меня наличествует суп, позавчерашний, но крайне вкусный! Я перелью его в трехлитровую банку!
Рина поблагодарила. В ШНыре все пригодится, даже и проросшая картошка. А суп съест Гавр. Дама отодвинулась, пропуская их.
– Ах да! К Папавазяну только не заходите! А если зайдете, то ослика давайте ему гладить только через тряпочку! Ему неразбавленное вдохновение нельзя употреблять. Он всю ночь потом с кинжалом бегает!.. Приходится мне выходить и его утихомиривать! У меня его кинжалов уже полная коробка! – сказала она, выдыхая большой клуб дыма.
Рина не знала, кто такой Папавазян.
– Психолог-писатель. То есть он и пишет, и одновременно психует. Южный темперамент! – объяснила дама.
Собирая творческую дань, Рина с Сашкой заглянули еще в несколько квартир. Ослика трогали, гладили, целовали. Рыжий драматург даже ухитрился выдернуть из его лохматого бока некоторое количество шерсти и заявил, что спрячет ее в подушку.
– Сны после этого – как киноленты! Еще бы изобрести способ их записывать – и всю жизнь можно проводить в спячке! – поведал он.
На втором этаже навстречу ослику выпорхнули четыре сценаристки, ласковые, круглые, бодрые, похожие на прыгающие разноцветные мячики. Послышались охи, ахи, посыпались морковки. В рот ослику запрыгали половинки разрезанных яблок. В ответ крылатый ослик щедро просыпал в сценаристские головы полицейский боевик, один молодежный сериал, одну мелодраму и небольшую, серий в восемь, семейную сагу для пенсионеров.
Сценаристки не скупились. Их сердца были распахнуты так же щедро, как и дверцы их холодильника. Рине – «просто для тебя лично! не для всех!» – вручили бутерброд с огромной, пышущей жаром котлетой, на котором одна из сценаристок кетчупом нарисовала смайлик, а вместо ушей пристроила к смайлику два кусочка огурца. Сашке дали такую же котлету, только без украшений. Сашка мгновенно проглотил ее и стал смотреть, как Рина мусолит свой котлетоброд, стесняясь отъесть у человечка уши.
– Неправильно ты ешь! Смотри, как надо! – сказал он.
И с ушами тут же было покончено.
– Больше не показывай! Я уже поняла! – торопливо сказала Рина, пряча котлетоброд за спину.
А сценаристки уже прыгали вокруг Сашки. Его рюкзак быстро наполнялся продуктами. Рюкзак Рины от него не отставал. Дальше урожайность несколько снизилась. На третьем этаже из квартиры слева высунулся мнительный старичок-детективщик, вечно опасавшийся, что у него похитят рукопись, и отправлявший ее в издательство не иначе как в сопровождении нотариуса. Вот и сейчас он открыл дверь не полностью, а на цепочку, и через цепочку же просунул тонкую, похожую на пинцет руку с батоном нарезного белого. Молча вручил Сашке батон, молча потрепал ослика между ушей и опять закрылся на засов.
Едва засов щелкнул, дверь напротив широко распахнулась, и появился долговязый, атлетического сложения мужчина с маленькой, как набалдашник трости, головой. Поскреб ослика Фантома ногтем правой руки, сунул Рине банку ананасовых кружочков и удалился, снисходительно покачивая головой и точно кивая кому-то невидимому, желающему завязать с ним знакомство.
– А почему только пальцем? – спросил Сашка шепотом.
– Роман Карболкин, критик… пишет заметки в двадцать строк для популярных изданий! Ему сильно много вдохновения не надо! – объяснила Рина, слышавшая о нем от Вовчика.
Фантом уже трюхал по лестнице на следующий этаж, где жили могучий прозаик Иванов, борода которого плавно перетекала в растительность на шее, а та, в свою очередь, в растительность на груди, и пухленький поэт Лохмушкин, он же «обнаженный нерв эпохи», как дразнил его приятель.
Ослик толкнул мордой никогда не запиравшуюся дверь. Иванов и Лохмушкин рукописей своих не оберегали и знакомств с нотариусами не водили. В данный момент обнаженный нерв эпохи стоял у зеркала и, выпятив грудь, драпировался в простыню, оставляя открытым одно плечо.
– Ну что, похож я на древнего римлянина?
– Перепуганный патриций спасается от восставшего Спартака… Шлепки-то мои отдай! – лениво отозвался Иванов.
Он сидел с ноутбуком в руках, тряс его и, переворачивая, вытряхивал последние капли кофе из залитой клавиатуры. Вытащенный аккумулятор уже лежал на столе рядом с приготовленным феном. Ощущался большой практический опыт в этом деле. Заметив ослика, Иванов вскочил и бросился его гладить.
– Затык! – пожаловался он. – Опять затык! Перед каждым романом говорю себе, что надо написать скелет, но ленюсь и потом делаю двойную работу!.. А ведь проще всего начать со скелета и потом покрывать его мясом!
Сашка кивнул, притворяясь, что все понял.
Лохмушкин отскочил от зеркала и бросился целовать ослика в морду.
– А ты отойди! Не трогай его вместе со мной! – крикнул он Иванову. – А то в меня через осла твоя проза случайно просочится!
Иванов послушно отошел. Он и так уже хлебнул вдохновения страницы на две-три десятым кеглем. На сегодня ему должно было хватить.
Лохмушкин оторвался от ослика и деликатно снял с губ приставшую шерсть.
– Мне нужна новая легенда! – заявил он. – Да! Легенда!
– Зачем? – спросила Рина.
– А как иначе? Каждый писатель обязательно должен придумать себе легенду, как он творит. Без легенды это будет уже не тот класс… Например, американские писатели любят уверять, что они бутылками хлещут виски и не пропускают ни одной юбки. На самом же деле, конечно, пьют они кефир, потому что при другом раскладе хорошего романа не напишешь. Но легенда есть легенда! – Лохмушкин исторг завистливый вздох и, перекинув простыню через плечо, вновь застыл у зеркала.
– Точно! – почесывая заросшую шею, подтвердил Иванов. – Или вот Тюлькин – писатель-натуралист! Все уверены, что он творит лежа на льдине на медвежьей шкуре, по уши заваленный стреляными гильзами. Но сходите к нему в гости! У него аккуратненький девичий кабинетик – и нигде ни одной соринки. Мы ему с Лохмушкой на спор подбрасывали на стол жженую спичку, так он сразу бросает работу и идет выносить мусор!
– Я не Лохмушка! – обиделся нерв эпохи.
– Да, Лохмарик, прости! – извинился Иванов. – Помнишь твою прошлогоднюю легенду? Ты убеждал своих читательниц, что муза не является тебе, пока ты не примешь ванну из красного вина и не запахнешься в соболиную доху.
Лохмушкин вспыхнул:
– Я об этом всего один раз упомянул! В каком-то интервью захолустной газете! Не пойму, чего все так в это вцепились? Нету у меня никаких соболей! Я старый гринписовец!
Иванов заржал как безумный. После этого открыл кухонный шкафчик и стал смотреть, что можно найти из продуктов, чтобы дать Рине и Сашке. Отыскалось немногое. Полпачки геркулеса, две морковки в белой бородке корней, мелкая россыпь вермишели и кость от какого-то доисторического предшественника курицы.
– Да! – сказал он с тоской. – Гонорары нынче задерживают, а на встречах в библиотеках писателям почему-то дарят или цветы, или водку. Цветы я передариваю первой же страшненькой девушке на улице, чтобы повысить ее самооценку. Водка для вас не актуальна. Так что прошу меня простить!
– Тогда мы вам чего-нибудь дадим! Мы сегодня богатые! – сказала Рина, выуживая из рюкзака банку с ананасами, полученную от литературного критика.
– Ах! Какое чудо! Я так давно об этом мечтал! – взвизгнул Лохмушкин, покрывая банку мелкими поцелуями.
– Не обращайте внимания! – сказал Иванов. – Он вообще все подряд целует. У нас во всем доме один потолок нецелованный. У Лохмушки ножки короткие, он до него не допрыгнет.
– А как Воинов? – спросила Рина.
Лохмушкин перестал целовать банку и испуганно оглянулся на Иванова:
– Э-э… он… э-э… ну не то чтобы… а-а…
– Уже почти не встает! – сказал Иванов. – Мы ему стол к дивану переставили, монитор наклонили, а клавиатуру на колени.
– А роман для умирающей девушки? Дописал он его?
– Пишет, – подтвердил Иванов и задумчиво добавил: – Только потом его и не пристроишь еще, этот роман. Хорошие книги всегда с ужасным скрипом пристраиваются. Сам не знаю, почему так. А вот если к книге спокойно относишься, тут все как по маслу проходит…
– Но ведь это роман только для одной девушки! Для одной! Его не надо публиковать! И вообще – главное текст, а не книга! – убежденно воскликнула Рина.
– Ну да, – сказал Иванов, с удивлением посмотрев на нее. И точно убеждая самого себя, подтвердил: – Это – да. Само собой. Текст.
Схрумкав бородатую морковку, которую Лохмушкин двумя пальцами заботливо подержал под струйкой воды, ослик решительно повернул к дверям. Фантом любил во всем завершенность и никогда не покидал подъезд, пока они не обойдут все квартиры.
Дверь у Воинова тоже оказалась незапертой. Ослик толкнул ее мордой, просунулся в комнату, стянул со столика какие-то таблетки и принялся их хрумкать вместе с упаковкой. Рина бросилась его оттаскивать. Лучше б она этого не делала, потому что ослик лез как перина. Его шерсть мгновенно забила Рине ноздри и…
– Вот таблетки ваши! Я их отвоевала! – произнесла Рина, ощущая, что ее начинает распирать от вдохновения.
– Не надо! – сказал Воинов устало.
Рина трагически протянула к нему руку, не менее трагически отвела ее и, закрыв глаза, произнесла в пространство:
Не надо? Что ж! Пускай!Хотела я как лучше,Однако благодарности не жду!Пусть все горит огнем,Я буду лишь смеятьсяУжасным диким смехомИ страдать! —и зарыдала.
– Холодная вода помогает! Прямо струю душа на лицо направь! Или до вечера будет рыдать и стихами шпарить! – велел Воинов Сашке.
Сашка отвел Рину в ванную. Несколько минут из ванной доносились демонический хохот и поэтические крики:
– Несчастный! Как холодны твои объятья! Почто могильными руками ты душу трогаешь мою?!
Под конец крики смолкли, и очень смущенная Рина появилась из ванной.
– Я это… короче, там зубной пастой стихи на кафеле написала… Смыть? – спросила она.
– Да нет, – сказал Воинов. – Оставь, я после почитаю.
Фантом, оставленный без присмотра, подъедал на подоконнике цветы. Рина опять едва к нему не бросилась, но Воинов сказал:
– Не надо! Где еще он попробует веерную пальму?
Рина вернулась к дивану. Это дурацкое происшествие с осликом сбило градус трагичности, и она на время забыла, что находится рядом с умирающим. И это было хорошо, потому что иначе она стояла бы с постным лицом и что-то блеяла.
Воинов, восковой и какой-то истончившийся, лежал на диване. Под спину у него были подоткнуты две высокие подушки. На укрытых пледом ногах – клавиатура. Рядом на большой книге – компьютерная мышь. У Рины мелькнула мысль принести ему из ШНыра свой ноут, но она поняла, что Воинов не станет сейчас ничего менять.
– А как же таблетки? И цветы? – спросила Рина.
Воинов махнул рукой.
– Там куча всякой еды в холодильнике. Возьмите!.. Еще кастрюли какие поприличнее, сковородка хорошая – захватите, пригодятся! – сказал он.
Рина едва не брякнула «А вы как же?», чем свернула бы разговор в совершенно тупиковое русло. Сашка поступил умнее.
– Ладно, возьмем! – сказал он просто.
Рина в первую секунду после этих слов едва не набросилась на него, а потом поняла, что слова были правильные.
– Молодцы, что зашли! – сказал Воинов, ободряюще улыбаясь. – Ко мне теперь в основном только Лохмушкин с Ивановым заходят, но они всегда такие важные!
Рина попыталась представить Лохмушкина с Ивановым важными, но у нее заклинило воображение. Видимо, слово «важные» Воинов употребил, чтобы не говорить «похоронные».
На столике, отделенная от лекарств заборчиком из лежащих в ряд карандашей, помещалась стопка из четырех-пяти книг. В каждой было множество закладок, различавшихся по цветам.
– Читаете? – спросил Сашка.
Воинов недоверчиво покосился на книги:
– Пытаюсь. Я давно разучился читать, как читал когда-то в детстве – с безграничной радостью и верой, что все, что я читаю, правда. Кони скачут, трубы трубят. Писатель убил во мне читателя. Сейчас я каждую секунду думаю: тут затянуто… тут убрать бы… тут автор сам в шкурку героя влез, а героя прочь… тут самоповтор… тут пейзажик вставлен из загашничка… тут анекдот… тут философия не к месту… а вот тут – стоп! Тут действительно что-то брезжит! Сквозь слова брезжит, сквозь автора! Ради этого ощущения и стоит читать книги!
– А ваша книга как? – спросила Рина.
– Почти закончил. Раньше я писал в пустоту. А сейчас впервые пишу для кого-то, – задумчиво ответил Воинов и, взяв со столика фотографию, показал ей.
На фотографии была бритая наголо девушка с грустным лицом. Рина почти уже открыла рот, чтобы сказать, что она похожа на Насту, но вовремя сообразила, что Наста бритая от своей дури, а девушка – от химиотерапии.
– Вы ее знаете? – спросила Рина.
– Немного… Так… Десяток сообщений в соцсети, – сказал Воинов. – Плюс я вижу картинки, которые она постит на стену, цитаты какие-то… В общем, настроение души можно уловить. А другого мне и не надо. Знай я ее ближе, не смог бы я для нее писать.
– А-а-а, – протянула Рина и зачем-то добавила, что она думала, что книги пишутся для самого себя.
– Нет, – оспорил Воинов. – Если бы читателей не было, мне кажется, писали бы намного меньше. Может, одну пятую от того, что появляется. И то в полудневниковой форме.
– А про «для себя»?
– Профессиональное кокетство. И еще добавляют про кровь души, которую они используют вместо чернил. На самом деле писатель похож на человека, глядящего в закопченное окошко, сквозь которое пробивается иногда неведомый ему самому снаружи существующий свет… Но бывает это не часто. Поэтому адресат все же нужен. Правда, не стоит знать его слишком близко: тогда, как ни странно, теряется фокус. Ближе знаешь – хуже знаешь. А так – словно стоишь на залитой светом сцене, прожектор бьет тебе в глаза, а ты выкрикиваешь что-то в зал, где сидит единственный зритель.
– Зачем так сложно? – удивилась Рина. – Зрителей ведь может быть и много!
Воинов тронул компьютерную мышь и, приподняв ее, поиграл красным огоньком светодиода.