Касание тайн
Через минуту в больших резиновых сапогах я уже шлепал по ступенькам погреба с ведром, полным талой воды и выливал за порог. Несмотря на нечеловеческие усилия, вода не убывала. Рассвет медленно подкрадывался, вытесняя серой мглой свет свечи, в котором проявлялось изможденное решительное и злое лицо матери. Я знал, что вычерпывать воду бесполезное занятие. Надо найти дырку, откуда она поступает, и забить ее. Вода из погреба уйдет сама в землю. Сказать матери, значит услышать унизительные, оскорбительные слова, что-то вроде:
«Лодырь. Хочешь, чтоб затопило?!!» – и в таком роде что-то еще. Но я жалел мать и решил все-таки сказать:
– Надо забить дырку. Ты же видишь уже светло, а воды не убавилось?
– Умный ты, как Берковы штаны. Так покажи, где эта дыра? – мать с ненавистью смотрела на меня, добавляя для связи слов, – Я вот плетку возьму, и как дам тебе, лодырь. А ну-ка неси воду, и не смей мне указывать что мне делать. Ачь какое?!
Мне было неприятно слушать все это от несчастной женщины, но я стерпел и решил днем найти и забить дырку. Неожиданно, шарканье шагов в предрассветной мгле насторожило барахтающихся нас в погребе меня с матерью.
– Кто там? – спросила мать.
– Это я! – ответило пространство мужским голосом.
– А это ты, Иван! – мать узнала Бабченка, отца мальчиков Коли и Шуры.
– Что, залило?
– А ты не видишь? – чуть не плача от бессилия сдавленным голосом ответила моя мать.
– Надо поднять картошку? Или засыпать немного погреб?
– То взял и поднял-бы!
– Хорошо. Давай доски. Я помогу вытащить в ящики картошку из воды, а потом сделаю настил.
И работа закипела вновь. Мать неожиданно скомандовала, глядя в мою сторону:
– Иди, собирайся в школу!
Я стрелой бросился в дом. У печки грела завтрак бабушка. Тепло, уютно обласкало уставшее и не выспавшееся тело. Ничего не хотелось делать, шевелиться, думать.
– Сынок, иди к столу. – Голос бабушки заставил вздрогнуть. Я стал, есть почти остывший гречневый суп с мясом.
– Я тебя будить не хотела. Совсем замучила дитя. «Сокрушенно качала головой бабушка и добавила; ласково», – Говорила-ж ей, была-бы в нужнике утопила, и сама не мучилась бы и дитя-бы не мучила, не послушалась?!
В школе я кивал головой, засыпая на уроке Украинского языка. Надежда Григорьевна монотонно-сонным голосом с посоловелыми серыми глазами от каких-то своих забот, медленно преподавала грамматику. Да так, что казалось, мухи в нашем классе при полете от доски к окну не долетали, а падали, засыпая от этого голоса прямо в полете. И я, упав на руки, крепко уснул. Проснулся от жгучей боли, кто-то остервенело, таскал меня за волосы. Когда окончательно я пришел в себя и вскочил на ноги, чтобы хоть как-то унять острую боль, то увидел уже не в седой дымке, а стальной взгляд учительницы, крепко державшей пятерней мои волосы в своей руке. В классе воцарилась мертвая тишина. Дети с любопытным страхом наблюдали эту сцену инквизиторской экзекуции. Таская мою голову за волосы, как маятник у напольных часов, с металлическими нотками в голосе учительница в такт колебаний, как автомат, чеканила слова:
– Чтоб завтра была маты в школе! Без матери не смей приходить! Повтори, что я сказала?!
– Что-о б мм-маты была в школе. – Делая над собой усилие, чтобы не расплакаться, я повторял слова учительницы.
С широко открытыми глазами на меня с противоположного конца класса на меня смотрела Шура. Я впервые ощутил сочувствие в глазах девочки, и это укрепило во мне внутренние силы, дало толчок в сторону уверенности в себе. О, как хотелось мне в этот миг плюнуть в эти сонные, ненавистные глаза, желчно-бледное лицо Надежды Григорьевны, приехавшей к нам из Закарпатской области, преподносить прекрасный поэтический Украинский язык так бездарно и нелепо. Но, судьба сдерживала меня. Горечь душила горло. И я без сил опустился на скамью парты.
– А теперь дети, за-пи-ши-те дома-ш-нее зада-ни-е. Иван Франко, выучить на память стих «Каменяри». – Монотонно диктовала Надежда Григорьевна.
По дороге домой меня догнала Шура.
– Послушай, что эта «падлюка» так тебя таскала за волосы?! – с искренним сочувствием спросила Шура.
– Я вчера ночью вытаскивал воду с погреба и не выспался! – объяснял я Шуре, – Мать злющая, как ядовитая змия, а тут еще в школу ее вызывают? – горестно вздохнул я от безысходности навалившихся обстоятельств на мою голову.
– Ну, хочешь, я пойду, поговорю с твоей матерью? – с участием предложила Шура, – Может это поможет, а?
– Нет, не нужно, я сам! – я твердо решил не вызывать мать в школу и ничего ей не говорить об этом происшествии с учительницей Украинского языка. Возле калитки моего дома девочка подошла ко мне и протянула свою руку:
– До свидания, Валик, не волнуйся, – утешала меня Шура, – и помни, если что я всегда с тобой рядом!
Я невольно пожал ей ладонь. Впервые ощутил прикосновение девчоночкой руки и очень удивился чуть прохладной руке девочки. Как будто кусочек живой, и одновременно теплой льдинки нес я домой в своей правой ладони и в то же время прохлада этой ее ладошки чудесным образом согревала мою душу. Дома мать была в очень хорошем настроении. В погребе не было воды. Бабушка рассказывала мне, ставя на стол дымящуюся миску с фасолевым борщом с мясом.
– Иван нашел кротовину и забил ее тряпками и камнем. Сделал настил и картошка сейчас на настиле.
Вздох облегчения поневоле вырвался из моей груди, подумав; «Мать наверняка подсказала дядьке Ивану, мою идею кротовых вод». И я с аппетитом принялся за еду.
– Ну, что там, в школе? – спросила она.
– Что, что, оценок нет, к доске не вызывали. Поем да начну делать уроки.
– Может, гулять пойдешь? – с ехидцей спросила мать, без искорки теплоты, такой нужной для меня в эти минуты поддержки материнского «тепла».
– Мам, мне сейчас не до гульбы. – Все, что я смог ответить в эти минуты.
– Гляди мне? – и, обращаясь к бабушке, сказала, – Пойду на работу, скажу, чего меня сегодня не было.
А я про себя подумал; «От если бы сказал сейчас, что ее ждут в школе, чтобы было-то?!»
Боязно думать о завтрашнем школьном дне, о зануде учительнице Надежде Григорьевне и лишь бабушка внушала уверенность в мои собственные силы, и задавала какую-то внутреннюю стойкость.
– Пойди, поспи немного! – подсказала в унисон моих мыслей.
– А, маты?
– Пошла уже. Иди!
И я с полным животом борща лег на диван в спальне матери. Тяжелым сном сомкнулись веки. Я проспал с трех часов дня до пяти. Проснулся со страшной головной болью и тошнотой. Встал и вышел на воздух. Голова прошла только утром. В школе чувствовал себя хорошо…
– Валик, можно тебя на минутку? – Голосом заговорщика подошел ко мне одноклассник Очколяс Леня, в его глазах светилось злорадство. Я в душе почувствовал не ладное:
– Чего тебе?
– Я подслушал разговор Трофима Петровича з Надеждой Григорьевной, и она сказала, что вызывала твою мамку, а твоя маты не пришла. Вот увидишь, что-то будет? – с вожделенным любопытством, заглядывая в мои глаза, и, пытаясь разглядеть там испуг.
Я выдержал этот подленький взглядец, ответил:
– Так и что? Придет?
– Ну, так я пойду, скажу Надежде Григорьевне, чтобы вона не волновалась? – лакейским услужливым тоном в голосе с вожделением волнующего события проговорил Леня
Очколяс, и не дождавшись моего одобрения, бросился в учительскую. Вскоре оттуда вышел, припадая на протез, вместо левой ноги (ногу учитель потерял на фронте), классный руководитель, учитель истории, Трофим Петрович. Он жестом махнул рукой, поманил меня подойти. Я с замирающим сердцем двинулся в учительскую.
Там была Надежда Григорьевна и другие учителя, Трофим Петрович начал тоном Бендерского «полицая»:
– Ты знаешь, что ты уже в шестом классе? Ты уже не маленький и должен отвечать за свои поступки?!
Классный руководитель выдержал паузу, затем продолжил, он любил читать нотации:
– Почему ты не вызвал мать в школу?!
Мне от нервного напряжения свело щеки, и правая щека дернулась сильно в право.
– А, так ты ухмыляешься. Ехидно смеёшься над нами? Что, тебе законы поведения не писаны?! Собирайся из школы и без матери сюда не приходи?!
Чуть не плача я выбежал с учительской, и первое время думал, вообще, не являться домой. Но, собирая книги в портфель, подумал, что от случившегося не уйти. Собрался, но в дверях столкнулся с учителем географии, который спешил к нам на урок и не был на разборках в учительской.
– Ты куда собрался?!
– Иван Панасович, спросите у Трофима Петровича?
– Ты как со мной разговариваешь?! – загораживая дорогу, наступал Иван Панасович на меня, – Чтоб матерь завтра ж была в школе?!
– Хорошо? – ответил я, – А сейчас дайте пройти?
И я бросился к выходу. Дома решил все рассказать матери. Но мать уже ждала меня с розгой в руке. С криком набросилась:
– Что это мне рассказывают Очколясы? А, я тебя спрашиваю, падлюка ты?! – розга молнией сверкнула в воздухе и с частотой автоматной очереди обрушивалась на плечи, лицо, руки, спину, больно кусаясь и не щадя.
– Они сегодня сказали, чтоб ты пришла. – Матери, казалось, этого только и нужно было. Она взвизгнула, как ужаленный щенок, и бросилась прочь на улицу. Я испугался, посмотрел на затихшую у печки бабушку.
– На, садись за стол. Поешь, как следует. А там видно будет. – Хозяйским тоном заговорила бабушка.
И я успокоился, принялся за еду…
Мать пришла через два часа. Тихая, присмиревшая. Подошла ко мне испуганному, и прижала меня к остро пахнувшему задушливым потом пиджаку. Погладила по голове и тихо сказала:
– Теперь уже не вызовут. Можешь ходить спокойно. А если будут звать снова, скажи, что я им снова устрою, но теперь с прокурором. – Намек на генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденка, с которым мать была хорошо знакома еще с ее депутатских времен в Верховном Совете УССР. Я долго повторял в уме незнакомое слово «прокурор», чтобы озвучить в случае чего назойливым учителям, когда спросят. В школе учителя старались не смотреть в мою сторону. При моем появлении Надежда Григорьевна с бледной превратилась в пунцовую. Худое лицо ее залил румянец, и так остался на лице до конца урока, а глаза покраснели. Но после урока Украинского языка, Трофим Петрович вызвал меня в учительскую.
– Что ты наговорил матери, что она тут чуть не спалила школу?
Удивленно открыв глаза, я серьезно возразил:
– У неё даже спичек с собой не было. Где она взяла огонь? – искренне сказал я.
– А так вы с ней заодно?! – заорал контуженым голосом инвалид Великой Отечественной Войны.
Я улыбнулся приветливой улыбкой, стараясь показать, что мне влетело, как следует от матери, но истерический вопль учителя заставил меня не отвечать.
– Вон! Вон! Вон из учительской!
Я рванул дверь и пулей вылетел в коридор, даже не заметил, что открывшаяся дверь ударила по носу Очколяса Леню, подслушивающего, о чем там крик? В коридоре возле своего класса я собрал свои мысли воедино и понял, что меня не погнали со школы, выгнали только за пределы учительской. Я вошел в класс и тихо сел на свое место. Следом зашел с клочком окровавленной ваты в носу Очколяс Леня. Урок географии начался. Вел его Иван Панасович, так как он был вместо урока истории. Учителя истории Трофима Петровича в это время хватил сердечный приступ. Он поболел еще несколько дней и вернулся в школу, но от классного руководителя шестого класса, в котором я учился, отказался. Нашим классным руководителем стал учитель географии Иван Панасович. Учитель географии был влюблен в свою профессию. Он любил эти места, обладал природным даром туриста-путешественника. Хорошо умел читать карты местности и ориентироваться по компасу в любых незнакомых местах, и даже без компаса мог найти стороны света, где Юг, Север, Восток и Запад, причем даже по Солнцу мог определить время дня. С ним не страшно было в походах, в которых мы школьники с удовольствием ходили по местам, где проходили бои Великой Отечественной войны. Особенно нам запомнился поход по правому берегу реки Ирпень. Вдоль речки с правого берега тянулся лес из разных пород деревьев. И там в лесу сплошь изрытом траншеями, заросшими порослью и бурьяном, защитников Киева из 1941 года. Многие бетонированные доты, во взорванных развалинах, попадались нам на пути следования. Мы часто на уроках географии выходили из класса, где нам учитель показывал на карте, как ориентироваться на местности по компасу. А в походах, которые мы проводили вместе с ним, как ставить палатки, разжигать костры, причем в любую погоду, даже под дождем. Он много знал о далеких странах и континентах, обычаях народов, населяющих наш земной шар, и мы, часто жалели, что урок уже закончился, а до конца еще не успели дослушать историю той или иной народности обладание их методами выживания особенно в экстремальных условиях жизни. Но самая удивительная экскурсия запомнилась нам по местам городов, удостоенных героя Великой Отечественной войны, это города: Минск, Брестская крепость, Ленинград там мы побывали в Зимнем дворце, в Гатчине, в Царском селе, и далее была запланирована поездка в Ригу, но по какой-то причине не состоялась, и на конец Москва, экскурсия в Мавзолей и в Кремль, где мы увидели исторические экспонаты Царь пушку, и Царь колокол. Особенно запомнился смешной случай в музее под открытым небом, Иван Панасович взобрался на постамент, где стоял Царь Колокол с отколотым осколком, отколовшимся при падении колокола. Кто-то из нас спросил Ивана Панасовича:
– А, что там внутри колокола, расскажите?
Учитель просунул голову в открытое сколом пространство, и заглянул во внутрь колокола, и ответил нам:
– Там темно и ничего не видно внутри! – диалог с учителем велся на украинском языке.
В это время к нам подошли две женщины, из соседней экскурсии, и указывая пальцем на Ивана Панасовича, одна из них громко со смехом произнесла:
– Светка, глянь-ко, вон хохля, смешно говорит?! – и громко рассмеялась.
Иван Панасович покраснел до ушей, и быстро спрыгнул с постамента Царь Колокола. Затем к нам поспешно подошел милиционер и, указывая на Царь Пушку потребовал, немедленно прекратить садится на ствол и фотографировать сидящих на стволе учеников. Иван Панасович извинился и запретил нам это делать. Хорошо, что все-таки пару снимков удалось запечатлеть нашим водителем автомобиля, на котором мы путешествовали в нашем походе, а водитель по совместительству выполнял еще и роль фотографа. Вечером мы гуляли брущаткой Красной Площади и к нам подошел турист из Франции, по щекам его текли слезы, он, темпераментно жестикулируя и с акцентом на русском языке рассказывал со счастливым выражением в заплаканных глазах, что он бедный студент долго копил деньги для поездки в Москву, что он коммунист и увлечен справедливым устройством Коммунистического государства, где; «Каждый человек друг, товарищ и брат!» Он на свои сбережения заказал сувениры копии Эйфелевой Башни и дарил нам эти символы Парижа, со словами:
– Я счастлив, что встретил настоящих советских молодых людей и верю в справедливость и достижения Коммунизма!
Я в душе, где-то сомневался в том, что мы счастливы в нашем Советском Союзе, наблюдая за тяжкими условиями существования односельчан, и только спустя годы, понял, как я ошибался в своих суждениях, и только теперь могу согласится с незнакомцем из Парижа, что нет прекраснее жизни по канонам Советского Союза со столицей родины СССР Москвой … Первым знакомством с астрономией был поход вечером в поле за село. Полная Луна светила, как днем. В школе был телескоп и, установив его на видном, не затемненном деревьями участке за селом, учитель показал Луну и рассказал о ней нам старшеклассникам. Впервые ученики поняли, что Луна имеет кратеры и их хорошо видно с Земли в телескоп. Таинственный бледный свет Луны освещал притихшие лица школьников. В глазах светилось любопытство, и все ожидали тайны. Вот раскроется пространство и неизвестность протянет руку, позовет вдаль, чтобы оттуда из глубин Космоса взглянуть на нашу Землю так, как ученики сейчас смотрят на Луну. Учитель только мельком намекнул нам о будоражащем чувстве таинственного, этим познавательным, специально запланированным по школьной программе вечером.
Поглядев каждый в телескоп, ученики гурьбой побрели в село, по домам. Первый дом был Шуры. Она окликнула меня. Очевидно ей хотелось, чтобы я задержался ради нее. С окон ее дома доносилась песня Эдиты Пьехи, что-то про любовь. Но я, переживший столько неприятностей в школе, истерику матери и колкие немые взгляды окружающих, понял, что мне надо увидеть Шуру в этот таинственный, освещенный Луною прохладный вечер. Я взглянул на Луну и с тайным трепетом подумал об оклике Шуры. Я отстал от гурьбы ребят и метнулся к дому девушки. Волнение окутывало меня жарким одеялом и в то же время придавало смелости. Я приблизился к воротам ее дома и открыл калитку. Она стояла в темноте вечернего сумрака, рядом, чуть в стороне. Прижав палец к губам, подала знак, чтобы я не создавал шума, и, подойдя ко мне, обняла меня крепко прижав к себе, в трепетном волнении ее тела и, твердость ее налитых грудей я ощущал всем естеством. Я ощущал ее горячие, еще не умелые поцелуи и шепот:
– Валик, я люблю тебя и хочу быть с тобой всегда рядом! – говорила, срывающимся от любовной неги в трепетном волнении голосом, целуя меня в губы, в глаза, в щеки, – Ты будешь мой, и только моим, и ничто не разлучит больше нас никогда, ты слышишь? Никогда! – шептала мне в ухо Шура.
Но в те годы меня влекло небо и мне хотелось летать, а именно стать летчиком, как и мой двоюродный брат Зимогляд Владимир Николаевич. Который после Харьковского училища получил военную специальность штурмана дальней авиации, и уже учась заочно в Жуковской Академии был направлен на преподавательскую работу, стал преподавать на Военной Кафедре Уфимского авиационного института. И, однажды, весной 1966 года, после моего школьного выпускного вечера, майор ВВС, Владимир Николаевич приехал с женой Лидией Павловной Зимогляд (по мужу), в отпуск. Супруги пришли в гости к нам. Бабушка и моя мама накрыли стол в большой комнате дома. Бабушка, сославшись на занятость по хозяйству вышла, оставив нас с мамой и гостями.
– Валик, как ты закончил школу? – внезапно в застолье, спросила меня Лидия Павловна.
– Ну закончил, в основном пятерки и четверки и только одна тройка по немецкому языку, – ответил я, глядя с любопытством на жену моего двоюродного брата Владимира Николаевича, и добавил, – а что?
– До меня дошли слухи, что ты испортил дочь этого преподавателя немецкого языка, за это он поставил тебе тройку, а хотел вообще поставить двойку?
– Это вам сказал ваш родственник, пенсионер бывший учитель геометрии, брат тети Марии, мамы Владимира Николаевича? – резко в обиженном тоне спросил я.
– Наоборот, двоюродный дядя Володи, отзывался о тебе, как о способном ученике, и рассказал, что однажды класс не смог решить задачу по геометрии и только Я решил быстро и правильно, и, что он был удивлен твоими способностями.
– А почему же возникла такая сплетня, там у них, что так разозлила Ивана Юхимовича учителя немецкого?
– Из-за Ольги Андреевны, когда она устроила учителю истории, бывшему вашему классному руководителю взбучку за вызов ее в учительскую, за то, что ты спал на уроке украинского языка, и от той самой взбучки, тети Оли, учителя истории схватило сердце, а он, как и учитель немецкого языка инвалид войны, наверное, из-за солидарности, и родилась эта низкая сплетня, я так думаю.
– А, возможно Очколяс Леня и придумал эту сплетню, выдумав, что я спал с дочкой учителя немецкого языка в поездке на пароходе в Канев по Днепру.
– Кто этот Очколяс Леня, одноклассник? – спросил Владимир Николаевич, молчавший до этого разговора.
– Это одноклассник Валика. «После моего посещения в учительской», – сказала Ольга Андреевна, – отстали наконец то от Валика!
– Куда думаешь поступать? – спросила Лидия Павловна, вкушая клубнику, смоченную в сметану, и с вниманием всматриваясь в мои глаза.
– Да я уже получил вызов из Черниговского высшего военного училища летчиков, и готовлю документы туда, через военкомат.
– Но, этим ты очень напугал мать, ты понимаешь, что десять процентов курсантов не доходят до выпускного курса в этом училище? – сказала жена Владимира Николаевича.
– А откуда у вас, Лидия Павловна такие сведения? – спросил я с тревогой, мне уж не очень хотелось посвящать мою маму в мои планы.
Лидия Павловна, после моих слов перевела взгляд на мужа, который, чтобы скрасить паузу, сказал, разливая молдаванский коньяк «Белый Аист» в рюмки:
– Давайте выпьем Лида, Валик и вы, тетя Оля, за здоровье и все хорошее в нашей жизни!
– А давайте? – поддержала моя мама.
Мы выпили, и Владимир Николаевич предложил мне выйти; покурить. Мы вышли с ним в наш садик через веранду и стали у яблони. Владимир вынул портсигар и, достав сигарету «Казбек», залихвацки постучав ею по крышке портсигара, зажег зажигалкой и сказал:
– Я у нас с Лидой мало времени, мне уже пора на службу, и мы приехали к моему дяде по моей матери, он уже вышел на пенсию, проработав в вашей школе учителем геометрии.
– Да, я и не знал, что он твой дядя! – сказал я.
– Ну мы и не распространялись особо так, – он взглянул мне в глаза, – значит так, слушай меня внимательно, ты парень сообразительный, поэтому я тебе предлагаю подготовится к вступительным экзаменам в Уфимский авиационный институт, а про Черниговское училище забудь, это не твое. Наш вуз имеет авиационную военную кафедру и приравнивается к академическому Высшему Военному образованию, и к высшему инженерному гражданскому образованию, поэтому советую тебе идти по этой линии, чтобы, закончив одно учебное заведение иметь две востребованные специальности. Ну, конечно, выбор за тобой, так что решай, да или нет?! – он всматривался в мои глаза, дымя папиросой, прищуриваясь от дыма.
Мне было лестное это предложение, и я внутри себя ликовал такому наставничеству, спустя минуту раздумий, выдерживая паузу, сказал:
– Конечно да!
– Значит так, сейчас Лида даст тебе вступительные билеты и перечень задач, которые ты найдешь в учебнике по математике. Приступай к изучению вопросов и решению задач, которые будут в билетах на вступительных экзаменах, так как отсев абитуриентов в основном будет по математике, уяснил?
– Да, конечно!
– И еще, перечень документов надо правильно заполнить без ошибок, поэтому чистый бланк и заполненная коза для сравнения прилагается, когда заполнишь отнесешь в главпочтамт в Киеве и отправишь в институт по адресу заказным письмом. Когда получишь вызов на вступительные экзамены, заедешь на Милую, Лида даст тебе ключи от квартиры, нас до первого сентября не будет дома. Будешь там жить, готовиться и сдавать вступительные экзамены. Все понял?!
– Да понял и не подведу вас Владимир Николаевич!
– Вот и хорошо! – он затушил сигарету и увлек меня в дом.
Лидия Павловна положила на стол учебник математики, стопку экзаменационных билетов и чистые бланки для заполнения, сказала:
– Сначала напиши карандашом черновик, внимательно прочти, исправь ошибки, затем перепиши в чистый бланк, только приемная комиссия требует писать фиолетовыми чернилами. Когда все заполнишь аккуратно запакуй вот в этот конверт и заказным письмом отправишь в главпочтамте в Киеве, тогда дойдет без проблем, понял?
– О, да, не знаю, как вас благодарить?! – ответил я.
– Скажи спасибо своей матери, что когда-то спасла Володю от катастрофы в его судьбе, а теперь он возвращает свой долг перед твоей матерью за себя тебе, а я рада помочь вам! Ну молодой человек, нам пора ехать на Милую, автобус-вот должен уже быть, смотри не подведи нас, хорошо?
– Я все сделаю, и сдам экзамены, обещаю вам, Лидия Павловна!
– Вот и хорошо, ну держись Я, удачи тебе! – с улыбкой ответила она.
И супруги ушли, а я засел за решением задачек, готовясь к вступительным экзаменам в Уфимский авиационный институт имени Серьго Орджоникидзе. Просмотрев билеты решил следовать по-порядку, начав с №1 …и до конца. Учебник по математике был толстым и содержал задачи с перечнем решений в конце сборника задач. Первым делом принялся сочинять заполнение граф анкетных данных абитуриента, и заявление, вложил характеристику, выданную директором школы, копию аттестата об окончании школы, заверенную нотариусом и копии паспорта и свидетельства о рождении, и так далее. Вложив аккуратно в большой конверт и предупредил мать, что отправляюсь в Киев на главпочтамт отсылать документы. Мама выдала мне деньги на проезд и ушла на работу, а я надел на себя новую рубашку и выглаженные брюки отправился на остановку автобуса. Время было обеденное и увидел одноклассника из Капитановки, Манчевского Николая.
– Привет, Коля, ты что тут делаешь? – спросил его, усаживаясь рядом на скамейку.
– Приезжал за характеристикой, у меня дядька в Севастополе работает преподавателем в училище морпехов, предлагает поступать туда, готовлю документы. – Он посмотрел на меня и неожиданно сказал, – Давай со мной поехали, дядька пообещал, что меня пропустят, даже если я сдам на тройки, я замолвлю про тебя словечко и будем учится вместе, а давай, а то мне одному что-то боязно?