Казаки в Абиссинии

Глава IV

От Константинополя до Александрии

Дарданеллы – Развлечение конвоя – Песни и пляски – Митилена – Качка – Смирна – Набережная Смирны – Пирей – Поездка в Афины – Греческие солдаты – Акрополь – Остров Крит – Ночь в Александрии

22 октября (3 ноября), среда. Светало, когда я вышел наверх. Мы проходили Дарданеллы. С обеих сторон тянулись невысокие холмы, покрытые кое-где мелким кустарником, у подножия их стояли турецкие батареи. Группа судов была у входа. На батарее у казармы ходил часовой да турецкий трубач играл заунывную зорю. От берега отделилась белая шлюпка под турецким флагом, на ней подняли косой парус, и она быстро подошла к пароходу. Поверили бумаги, дали пропуск, и «Царь», замедливший ход, опять помчался по узкому проливу. Берега стали уходить; показалась высокая гора, почти голая, мутно-серого цвета, у подножия ее лепился маленький городок-остров Тенедос. На вершине красивая руина Генуэзской крепости, памятник былого владычества над морем этих англичан средних веков.

И опять море, чуть волнующееся, покрытое сетью небольших лазурных волн.

На юте собраны песенники. Высокий уралец Сидоров мягким тенором заводит:

Хор дружно подхватывает, и перефразированная казачья песня звучит и переливается над голубыми волнами Эгейского моря.

Все на юте, начальник миссии с женою, полковник Артамонов, офицеры, врачи, абиссинцы-переводчики. Маленький Хейле Мариам сменил уже свою кадетскую форму на серый пиджак. Южное солнце красиво освещает рослых людей в верблюжьих тужурках и белых фуражках.

Сидорова сменяет лейб-казак Аюбовин. Нежный баритон его чарует собравшихся. Египетская принцесса выходит на ют и, приспустив чадру, слушает чуждые ей напевы казачьих песен.

– Ну-ка, казачка.

Круг песенников расступается. Сидоров и Изюмников берут гармоники, Архипов – бубен, Крынин – треугольник. Звуки веселого казачка оглашают далекие берега. Выходят танцоры: казак Изварин, высокий чернобородый мужчина, с розовыми щеками и голубыми ясными глазами, и невысокий рыжеватый уралец Панов.

– Ну, Изварин, азачинай! – ободрительно говорит вахмистр.

Изварин делает два-три робких шага, пристукивает каблуком, поворачивается налево кругом и становится на свое место. Это для начала только. Нельзя же сразу выложить всё, что знаешь.

Панов посмелее. Он кидается вперед, привскакивает то на каблук, то на носок, лихо подбоченивается и, становясь на место, обводит казаков смелым взглядом: смотри, дескать, как мы!

Начинается настоящее состязание.

Еремин выходит, мелко семеня ногами, привскакивая и притоптывая. Публика, она же и судьи, зорко смотрит на ноги пляшущих. Панов не смущается – он уверен в себе. Невысокий, юркий, как кошка, он делает два-три прыжка и пускается вприсядку. Судьи вполголоса высказывают свое одобрение. Лейб-казаки выставляют на смену длинному и меланхоличному Еремину легкого Аюбовина. Этот с места озадачивает противника изящным исполнением. Панов скоро стушевывается, несколько секунд Любовин доканчивает соло свои па, делает несколько ловких антраша и выходит из круга. Гармоники издают плачевную ноту и умолкают. Пора кончать и песни и пляски: начинает покачивать. Море становится синее и синее, белые барашки появляются вдали.

К вечеру пароход подходил к Митиленской бухте. Толпа греков в коротких юбочках, собранных в бездну складок, атаковала на лодках пароход. Предлагали проводников, отели, болтали на всех языках и преимущественно на своем родном греческом. Если древние эллины были так же крикливы, как эти черномазые, черноусые митиленцы, сильные уши должен был бы иметь афинянин, желающий на Пниксе послушать оратора. Пассажиров прибавилось: молодые супруги, совершающие брачное путешествие, с парой велосипедов прошли на борт парохода, явилась толстая гречанка, с формами отнюдь не Афины Паллады, третий класс наполнился в буквальном смысле слова темными личностями.

Я смотрел с юта на маленький чистый городок. Зеленые волны с шумом разбивались о каменный мол. За молом видны были обложенные мрамором белые дома богатых греков. Улица, обсаженная олеандрами, вбегала наверх, дальше шла серая крутая гора, на круглой вершине которой стояли руины Генуэзской крепости.

Быть может, на этой скале сидела некогда прекрасная Сафо и, перебирая струны лиры, пела свои вдохновенные песни.

Темнело. На концах мола зажгли красные фонари, город, восходящий кверху, засверкал тысячью огней. Синее небо покрылось звездами, и таинственно горел на его фоне дивный город. Я нарочно не спускался на берег.

Мне не хотелось среди толкотни и брани грязных греков, среди попрошайничанья гидов потерять очарование теплой летней ночи, звездного неба и бездны огней сверкающего города.

23 октября (4 ноября), четверг. Мы вышли из Митиленской бухты около полуночи. Эгейское море развозилось не на шутку. Черные волны подымались, падали и снова вставали с глухим шумом и ревом, кидаясь под пароход. Сверкнет на минуту на лунном свете снежно-белая пена, сверкнет и исчезнет, рассыпавшись по волне. Пароход поднимается на волну, скрипит в переборках и падает вниз. В каюте качка еще неприятнее. Слышишь ровный стук машины и глухой шум воды, рассекаемой винтом, и вдруг винт вырвется из волн, и машина застучит часто, быстро, неприятно. Вещи начинают оживать. Вот мой большой узел накреняется на табурете, с глухим шумом падает вниз и ползет к двери. За ним летит шляпа, шашка делает всё большие и большие размахи над моей головой. Становится плохо. Я не морской волк и предпочитаю отлеживать качку. Напрасно наш милейший фармацевт Б.Г.Л-в уговаривает меня идти наверх.

– Пойдемте, – говорит он. – Чудная ночь, наверху отлично, какие волны! Вам необходимо посмотреть. А небо! А звезды!.. Один восторг.

– И море видал я, – говорю я, – и звезды, и всё. Однообразно, скучно и гадко. Лежать лучше.

Доктора, мои сокаютники, разделяют мое мнение и отлеживаются, силясь заснуть. Но заснуть удается не скоро. Разные мысли лезут в голову, тяжелые, нехорошие мысли. То ноги поднимет, то голову. Боишься открыть глаза – так неприятны эти колебания предметов, которые должны быть неподвижны. Наконец засыпаешь тревожным беспокойным сном.

Просыпаешься рано, с головною болью и с тревогой прислушиваешься, нет ли качки? Винт шумит ровно, постель неподвижна, мы входим в Смирнскую бухту.

С разрешения начальника миссии я спускаю казаков на берег. С нами едет грек, одессит, бойко говорящий по-русски. По набережной проходят поезда Анатолийской железной дороги и длинные караваны верблюдов. Верблюды одногорбые, живописно нагружены тюками, покрытыми разноцветными коврами, идут длинной чередой, привязанные друг к другу. Впереди крошечный ослик, путеводитель. Иногда, поджав босые ноги, одетый в цветные лохмотья, важно восседает на ослике грязный турок, араб или негр, а часто один ослик покорно тянет за собой своеобразную свиту, а слуги каравана идут сбоку и только криками подбодряют длинноухого путеводителя.

Узкие улицы мощены большими каменными плитами. Говорят, смирнские женщины отличаются своей красотой – не знаю, я ни одной красавицы не встретил.

Зашли в греческую церковь. После недельного промежутка впервые казаки перекрестились на православные иконы. Посмотрели ковры. Смирна ими славится. Хорошие ковры дороги – 100–200 рублей за коврик длиной два с половиной аршина и шириной полтора… Ценится прочность шелка и ровность цвета по всему ковру. Шерстяные ковры много дешевле. Затем, вместе с бравым одесситом, мы поднялись на крутую гору к развалинам Генуэзской крепости, полюбовались чудным видом на голубой залив и вернулись обратно на шаткую палубу «Царя».

Опять завтрак на пароходе, после завтрака песенники на юте и пляска, а потом томительное бултыхание, головная боль и нетерпеливое ожидание нового берега.

24 октября (5 ноября), пятница. В семь часов утра «Царь» медленно входил в Пирейскую гавань. Пирей раскинулся в низкой лощине, со всех сторон окруженной горами. Влево видна возвышенность острова Саламина, у подножия которого мягко плещутся голубые волны Саламинской бухты. Прямо впереди серые горы Пинда. Обеднели греки после войны. Толпа гидов предлагала свои услуги. За пять франков вас везут в коляске из Пирея в Афины (40 минут езды), показывают всё достойное обозрения и привозят обратно. В эту же плату входит и шлюпка на пристань и обратно на пароход.

Мы все уселись в две коляски и по пыльному шоссе поехали в Афины. Дорогой мы встречали греческих солдат. Мелкие, неважно выправленные, в синих куртках и серых длинных штанах, они мало воинственны. На площади, близ храма Зевеса, я видел ученье саперов и санитаров. Грустное ученье. Шеренга солдат ходила взад и вперед по команде капрала. Кругом они поворачивались направо и делали при этом легкий прыжок на правой же ноге. Поворот был не особенно одновременный, изящный с точки зрения хореографии, но не твердый и не воинственный. Санитары были вооружены маленькими карабинами, как мне показалось, системы Гра. Одеты они довольно чисто. При мне они были распущены для отдыха, причем разбрелись по всей площади. Иные сидели, отдыхая на ступенях древнего храма, другие стояли подле лавочки, третьи разгуливали по два, по три. Был подан продолжительный сигнал, и они побежали на сбор. Скомандовали ружейный прием – исполнение вялое, неотчетливое. Взяли «на плечо» и пошли домой. На фоне оливковых садов и полуразрушенного храма, при чудной декорации Акрополя с его развалинами было нечто опереточное в этом мелкорослом войске. Будто это были не солдаты, а статисты из небольшого театра. И рота их была невелика числом рядов, всего человек сорок, не больше. Бродя по городу, я наблюдал их и на улицах. Чести офицерам солдаты не отдают – они сторонятся, дают дорогу, но продолжают так же махать руками и не провожают глазами. Офицеры, которых я видел верхом в городе, одеты прекрасно, вид немножко отдает прусской выправкой, лошади полукровные английские, но некрупные и в неважных телах.

Конечно, на Западе «печатание» с носка, бойкость приемов признаны излишними, пожалуй, и тело лошади – понятие относительное, но лично мне греческие войска не понравились. В них слишком много игрушечного, напомаженного на параде и оборванного дома, и так мало внушительного, воинственного, внушающего доверие.

Быть может, от ученья греческих санитаров в древний Акрополь – переход слишком резкий, почти фельетонный, но на деле мы его сделали. По шоссе, обсаженному с обеих сторон алоэ и вьющемуся по горе, мы поднялись на мраморную вершину Акрополя.

Как всё это должно было быть прекрасно в те времена, когда здесь приносились гекатомбы быков богу Зевесу, как величественна должна была быть изящная Афина Паллада, медный шлем которой, отражаясь на солнце, служил путеводной звездой морякам.

От громадной мраморной лестницы остались только края. Середина завалилась и пропала, да и кто не разбойничал в этом городе изящных искусств?!

От Афины Паллады остались только следы скреп, приковывавших ее к пьедесталу. Храм Тезея с изъеденными временем колоннами смотрится таким жалким. Хорошо сохранился еще Эрехтейон с его шестью кариатидами, да на воротах большого храма отчетливо видна чудная тонкая резьба орнамента по мрамору.

Холодный ветер свистал на горе и нес темные тучи. Современные Афины раскинулись тесным кругом. Оттуда слышны были крики разносчиков и стук колес. Внизу видны были развалины римской постройки, а вправо вниз шли начатые раскопки древних Афин. Прямоугольные фундаменты, фреска, залегшая цветной полосой на стене, видны там и там между домами. Вон на горе место Пникса, далее за решеткой чернеют пещеры – это могила Сократа, а вот здесь на пустынной скале, обставленной желтыми мраморными глыбами, заседал некогда ареопаг.

Хочется дольше остаться на этих ступенях в созерцании голых колонн развалившегося храма и далекой голубоводной

Саламинской бухты. Хочется воскресить далекую старину, увидеть важных старцев, закутанных в белые тоги, молчаливо спускающихся с мраморных ступеней, увидеть стаю трирем[13] с косыми реями и цветными парусами…

Ведь было же это! Было светлое царство любви и грации!..

– Монэты! Древни монэты, купы, господине, мосье! – обращаясь на ломаном русском языке, тянется ко мне грязный оборванный грек.

Скорее в коляску и дальше, дальше: времени мало… Да и не хочется расставаться с миром грез, терять образы, вызванные видом памятников древности…

Я видел еще театр Дионисия. Полукруглые мраморные ступени хорошо сохранились. В первом ряду, где заседали жрецы, видны даже листья орнамента и целы надписи их имен. На месте для хора паркет пола из черного и белого мрамора почти цел. Повыше последнего – ряды скамей, в пещере часовня. По стенам мозаичные изображения а фреско икон византийской работы. Турки выбили лица святым, на них изображенным, а милые путешественники расчертили их ризы своими именами: дешевая слава всего дороже.

В уголку приютилась и наша бумажная православная икона со славянской подписью в простенькой рамочке.

Бог знает, кто и зачем ее повесил.

Из древнего храма проехали в цирк, ныне заново реставрируемый, – тоже красивая и оригинальная работа из мрамора…

Грустно было спускаться с высокого Акрополя в современные Афины… Роскошный Национальный музей осмотреть не пришлось. Заглянули только в первую залу, богато отделанную мрамором и золотом и увешанную большими картинами на сюжеты греческого эпоса.

– Кто писал эти картины? – спросил у проводника кто-то из нас.

Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя ряда ми весел.

– Итальянец, – был красноречивый ответ, так неприятно поразивший на родине Зевксиса и Парразия…

В 2 часа дня мы были на пароходе. Оборванные, но живописные греки спешно догружали трюм. Паровая лебедка трещала вовсю.

– Вира, помалу! – кричали снизу из полутемного квадратного отверстия.

– Майна, – отвечали сверху, и громадные тюки медленно опускались в глубокий трюм.

Едва вышли из Пирейской бухты, как закачало, и довольно основательно. К обеду положили уже скрипки, и число обедающих за табльдотом в кают-компании дошло до минимума. Да и что за удовольствие тянуться за стаканом, который от вас уходит, хотеть взять хлеб – и попадать пальцем в горчицу.

Вечером на перекличке отсутствовало четверо, остальные имели бравый и бодрый вид, несмотря на то что шеренга, выстроенная подле машины, то и дело подымалась и опускалась. Многим море было не в диковину, недаром же еще вчера протяжно заводил Сидоров: «Мы на Каспии учились лодкой быстрой управлять…»

25 октября (6 ноября), суббота. Весь день на море. Около 12 часов ночи подошли к Криту. В темноте видны были огни на горе и темный силуэт гор. Приезжали офицеры с нашей эскадры, часть пассажиров исчезла. Среди ночи хрипела лебедка и плескались темные волны о борт парохода.

26 октября (1 ноября), воскресенье. День настоящий воскресный. Голубое небо темного густого цвета безоблачно. Синие волны мягко плещутся, всё море – словно громадная простыня, чуть волнуемая снизу. Там, куда сильнее ударяют волны, оно блестит, как алмаз, переливаясь в зеленый и желтый цвета. Пароход почти не качает, и мы с К-м, не особенные любители качки, наслаждаемся теперь на юте. В суконном костюме даже жарко. Легкий ветерок навевает прохладу, винт за кормой бодро шумит, а колесо лага бойко вертится, отсчитывая пройденные узлы. Идем со скоростью 12 узлов (около 20 верст в час).

С 2 часов стал виден африканский берег. Сначала слева от носа показались какие-то белые точки, потом справа потянулась желтая полоса песков и на ней стволы и пышные купы финиковых пальм. По самому берегу стали обрисовываться маленькие белые домики арабской архитектуры с плоскими крышами. Потянулся длинный каменный мол, о который разбивались синие волны. Корабли стояли целой стаей, красиво рисуясь на голубом фоне неба стройными такелажами и рангоутами. Еще немного ожидания, и «Царь» подтянулся к пристани и ошвартовался у берега.

Около 6 часов вечера я перебрался с командой на стоявший рядом с «Царем» пароход Русского общества пароходства и торговли «Одесса», который должен был доставить нас до Порт-Саида.

До 8 часов вечера конвой был спущен на берег. В 9 часов на верхней палубе «Одессы» конвой был построен на перекличку. Чудная, ни с чем не сравнимая, воспетая поэтами египетская ночь спустилась на город. Полный месяц полил свои лучи. Как молоком облитые, стояли дворец хедива и казармы таможни. Тюки хлопка, лежащие по берегу, в обманчивом лунном сиянии казались мраморными изваяниями. Там, вдали, слышен шум большого города – на рейде же тишина: море совершенно зеленое, прозрачное, глубокое. В море отражались мачты кораблей, лунный свет серебрил мелкую зыбь. На темно-синем фоне неба красиво вырисовывались перистые листья финиковых пальм, растущих в садах у берега. И маяк как-то мягко светил, будто не хотел нарушать сладкой гармонии теплой александрийской ночи.

И среди этой тишины, среди неуловимого аромата моря, олеандров и апельсинов, впервые раздались протяжные звуки русской кавалерийской зори. И трубач как-то особенно старательно выводил ее плачевные ноты… Сняли шапки. «Отче наш…» – высоким тенором завел Любовин, «Иже еси на небесех…» – густыми басами подхватили люди конвоя, и русская молитва пронеслась по волнам Средиземного моря и коснулась берегов Африки.

– Сегодня, братцы, – сказал я конвою, – впервые русская кавалерийская труба проиграла зорю на африканском берегу. Поздравляю вас, братцы, с благополучным переходом на ту почву, где вам суждено ныне послужить государю императору!

– Покорнейше благодарим, – дружно ответили казаки.

И мне показалось, что и их простые сердца очаровала чудная ночь.

А я долго еще стоял на палубе и старался разобраться в бездне мерцавших звезд и отыскать родную Большую Медведицу. Но ее не было видно.

Глава V

От Александрии до Порт-Саида

Александрия – Арабский квартал – Английские солдаты – Нильские каналы – Сад Антониадиса – Приключение с погонщиком ослов – Танец живота – На «Одессе» – Буря – Прибытие в Порт-Саид

27 октября (8 ноября), понедельник. Какой чистый и приятный город Александрия; прямые ровные и широкие улицы, обстроенные многоэтажными домами, расходятся в разные стороны. Много садов, за железной художественной решеткой которых вместо нашего северного кротекуса или желтой акации спокойно растет прекрасная темно-зеленая азалия. Чудные олеандры подымают свои ветви высоко к домам и протягивают алые пышные цветы прямо в окна. Иногда из купы цветущих роз бесчисленных колеров и видов, растущих прямо на воздухе и подымающих стебли свои на высоту нескольких сажен, тянется к небу мохнатый ствол финиковой пальмы. Высоко над домом простирает она свои нежные перистые листья. От их оснований висят громадные буро-красные кисти фиников. Под кистями натянута грязная тряпка для сбора плодов. Иногда вы увидите на вершине карабкающегося с помощью веревки араба в его живописной чалме и юбке, сшитой снизу. На самом фоне дома фикус протянул свои жирные листья, банан растет рядом с ним, и душистые плоды его, словно стручья, свешиваются вниз.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

«Я сделал что смог. Кто сможет, пусть сделает лучше» (лат.). – Прим. ред. (Здесь и далее, если не указано иное.)

2

Раздавшийся в ширину, расширяющийся.

3

Кормовая часть верхней палубы судна.

4

Фас – часть крепостной стены, передняя сторона бастиона.

5

Военное судно, стоящее в иностранной гавани (для наблюдения за порядком, с целью охраны и пр.).

6

Почетный страж, приставленный к дипломату.

7

Турецкая монета.

8

Солдат (тур.).

9

– Вы русский офицер?

– Да, мсье (фр.).

10

Военное министерство Оттоманской империи.

11

Титул египетских правителей в 1867–1914 гг.

12

Аваш – река в Абиссинии.

13

Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя рядами весел.