Дневники 1862–1910
Мама часто хвалится, как ее любит так долго папа. Это не она умела привязать, это он так умел любить. Это особенная способность. Что нужно, чтоб привязать? На это средств нет. Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано – и всё это пустяки. Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного еще не было и не будет людей. А любить, главное, не надо. Что я сделала тем, что так сильно любила, и что я могу сделать теперь своею любовью? Только самой больно и унизительно ужасно. И ему-то это кажется так глупо. «Ты говоришь всё так, да не так делаешь». Я храбрюсь и рассуждаю, а во мне ничего и нет больше, кроме глупой, унизительной любви и дурного характера, что вместе сделало мое несчастие, потому что последнее мешало первому.
14 сентября. Всё то же, и возможно ли, что всё переносится, и даже я нынче решила себе, что и так можно жить; какая-то поэтическая, покорная жизнь без тревог, безо всего, что называется физической, материальной жизнью, с самыми святыми мыслями, с молитвами, тихой затоптанной любовью и постоянной мыслью о совершенствовании. И пусть никто, даже Левочка, не прикасается к этому моему внутреннему миру, пусть никто меня не любит, а я буду всех любить и буду сильнее и счастливее всех.
16 сентября. Невольно весь день думала о прошлогоднем 17 сентября. Мне не веселья того нужно, не музыки, не танцев, сохрани бог, мне ничего этого не хочется – мне только нужно его желание, его радость сделать мне удовольствие, видеть меня веселой, как это было тогда; и если б он знал, как за это его побуждение я на всю жизнь осталась благодарна! Тогда мне так сильно казалось, что я счастлива, сильна, красива. Теперь так же сильно чувствую, что нелюбима, ничтожна, дурна и слаба.
Нынче утром говорили о хозяйстве, как будто мы одно, так дружно и согласно, а мы теперь редко говорим о чем бы то ни было. Я вся живу в детях и в ничтожной самой себе. Сейчас Сережа подошел и спрашивает: «Что это вы книжку пишете?» А я ему ответила, что он, когда будет большой, прочтет ее. Что-то он подумает и как осудит меня? Неужели меня и дети любить не будут? А я так требую и так не умею приобретать чью бы то ни было любовь.
1868
31 июля. Смешно читать свой журнал. Какие противоречия, какая я будто несчастная женщина. А есть ли счастливее меня? Найдутся ли еще более счастливые, согласные супружества? Иногда останешься одна в комнате и засмеешься своей радости и перекрестишься: дай Бог, долго, долго так. Я пишу журнал всегда, когда мы ссоримся. И теперь бывают дни ссоры; но ссоры происходят от таких тонких, душевных причин, что если б не любили, то так бы и не ссорились. Скоро 6 лет я замужем. И только больше и больше любишь. Он часто говорит, что уж это не любовь, а мы так сжились, что друг без друга не можем быть. А я всё так же беспокойно, и страстно, и ревниво, и поэтично люблю его, и его спокойствие иногда сердит меня.
Он уехал с Петей на охоту. Летом ему не пишется. Оттуда поедут в Никольское. Я больна, сижу почти весь день дома. Дети гуляют и только приходят кормиться на террасу. Илья чудо как мил. Таня вся поглощена Дашей и редко ходит ко мне и то на минутку. Кузминский что-то ни рыба ни мясо.
1870
5 июня. Сегодня четвертый день, как я отняла Левушку. Мне его было жаль почти больше всех других. Я его благословляла и прощалась с ним, и плакала, и молилась. Это очень тяжело, этот первый полный разрыв со своим ребенком. Должно быть, я опять беременна. С каждым ребенком всё больше отказываешься от жизни для себя и смиряешься под гнетом забот, тревог, болезней и годов.
1871
18 августа. Вчера ночью проводила Таню с детьми на Кавказ[27]. В душе пусто, грустно и страх перед жизнью врозь от такого друга. Мы никогда с ней не расставались. Я чувствую, что у меня оторвана часть моей души, и нет возможности утешиться. Нет человека в мире, который бы мог меня оживить более, утешить во всяком горе, подпить, когда опустишься духом. Смотрю на всё: на природу, на жизнь свою впереди, и всё без Тани грустно, пусто, всё мне представляется мертво и безнадежно. Я не найду слов выразить, что чувствую. Что-то во мне умерло, и я знаю это горе, которое не выплачешь сразу, а которое годами продолжается и отзывается при всяком воспоминании нестерпимой болью души.
Так отзывается во мне постоянное беспокойство о здоровье Левочки. Кумыс, который он пил два месяца, не поправил его; болезнь в нем сидит; я это не умом вижу, а вижу чувством по тому безучастию к жизни и всем ее интересам, которое у него появилось с прошлой зимы. И что-то пробежало между нами, какая-то тень, которая разъединила нас. Я чувствую, что если не найду в себе сил подняться нравственно, то есть утешиться отъездом Тани, приняться энергично заниматься детьми и наполнять свою жизнь, не унывая и не скучая, – он не поднимет меня. Чувствую я постоянно, как он меня тянет в то унылое, грустное и безнадежное состояние, в котором сам находится. Он не сознается в нем, но меня чувство никогда не обманывало. Я от этого более всех страдаю – и я не ошибаюсь.
С прошлой зимы, когда Левочка и я, мы были оба так больны, что-то переломилось в нашей жизни. Я знаю, что во мне переломилась та твердая вера в счастье и жизнь, которая была. Я потеряла твердость, а теперь какой-то постоянный страх, что что-то случится. И случается действительно. Таня уехала, Левочка нездоров: это два существа, которых я люблю больше всего на свете. Они оба для меня пропали. Левочка потому, что совсем не тот, какой был. Он говорит: «Старость», я говорю: «Болезнь». Но это что-то нас стало разъединять.
1872
Зима была счастливая, мы опять жили душа в душу, и здоровье Левочки было не дурно.
1 апреля. 30 марта Левочка вернулся из Москвы. Дети приносят желтые и лиловые цветы. Говела, приехала из Тулы в машине, потом на катках; снег только в овражках, грязь ужасная, тепло, ясно. Левочка вечером был на тяге, убил вальдшнепа, другого прислал Митрофан [Банников, объездчик].
3 апреля. Всё тепло; убил двух вальдшнепов. Отсылали корректуры «Азбуки», сидели до четвертого часа ночи.
5 апреля. Опять убил вальдшнепа; перед обедом ходил с детьми к пчельнику гулять; брод не могли перейти; я вернулась и гуляла с Лелей около дома. Очень тепло, и ветер теплый.
6 апреля. Утро ясное и ветреное; потом гром и град крупный. У Левочки три предыдущих дня по вечерам озноб, всё нездоровится.
8 апреля. Ночью была сильнейшая гроза и дождь. У Левочки всё зябнет спина, и всё ему нездоровится. Духом он бодр, говорит, что работы ему на бесконечное число лет хватило бы. Всё зелено, листья стали распускаться, медуница цветет, трава уже высокая.
9 апреля. Точно лето.
12 апреля. Ходили на тягу с Илюшей в срубленный Заказ. Чудный, теплый, ясный вечер. Мы очень наслаждались. Луна полная всходила из-за деревьев.
16 апреля. Светлое воскресенье. Ночью – дождь, гроза. Утром завернул холод, пасмурно.
18 апреля. Ездил Л. с Бибиковым на тягу, убил трех в Засеке. Всё холодно.
19 апреля. Всю ночь Левочка до рассвета смотрел на звезды.
20 апреля. Ездили с детьми и Варей за фиалками; всё свежо, у меня что-то вроде лихорадки. Левочка здоров. Вечером приехал Варин жених[28].
21 апреля. Ездили за сморчками с детьми, Варей и Нагорновым. Набрали корзинку сморчков. Всё не тепло. Левочка, Варя с женихом уехали на тягу. Солнце закатывалось как ярко-красный огненный шар. Вечер теплый, тихий, 11° тепла. Липа почти развернулась, дуб еще не трогался, остальные деревья все распустились. Левочка утром принес букет из разных древесных веток и цветов.
23 апреля. Ночь холодная, утро тихое, ясное, свежее. Небо чисто. Вчера Левочка говорил, что некоторые дубы начинают распускаться, липа кое-где совсем развернулась.
С 27 на 28 апреля. Левочка ночью поехал в Москву. Маша[29] очень больна.
30 апреля. Жара невыносимая, и гроза ночью.
13 мая. Принес Левочка шиповник во всем цвету.
14 мая. Левочка, Степа и Сережа поехали в Никольское.
15 мая. Мы купались и варили кофе, собирали грибы в березняке нашем. Жара.
С 16 на 17 мая. Вернулись из Никольского; холод и пасмурно.
18 мая. Ханна ездила в Тулу за игрушками детям. Мы ездили за грибами; нас застал маленький дождь, и мы озябли. Левочка вчера очень расстроился, что не шлют корректуры, и написал в Москву, чтоб отобрать оригинал у Риса. Сегодня писал Ливену о Саше.
На акациях большие стручья. Сухо, ветер, и холодно.
26 мая. Жара ужасная. Левочка с Илюшей ездил в Тулу по машине. Я с детьми купалась. Шиповник весь осыпался, из саду продали вчера сено.
1873
13 февраля. Левочка уехал в Москву, и без него сегодня весь день сижу в тоске, с остановившимися глазами, с мыслями, которые меня мутят, мучают и не дают мне покоя. И всегда в этом состоянии умственной тревоги берешься за журнал. В него выльешь всё свое настроение и отрезвишься. А настроение мое грешное, глупое, нечестное и тяжелое. Что бы я была без этой постоянной опоры честной, любимой всеми силами, с самыми лучшими и ясными взглядами на всё? И вдруг иногда заглянешь в свою душу во время тревоги и спросишь себя: чего же надо? И ответишь с ужасом: надо веселья, надо пустой болтовни, надо нарядов, надо нравиться, надо, чтоб говорили, что я красива, надо, чтоб всё это видел и слышал Левочка, надо, чтоб он тоже иногда выходил из своей сосредоточенной жизни, которая и его иногда тяготит, и вместе со мною жил той жизнью, которой живут так много обыкновенных людей. И с криком в душе отрекаюсь я от всего, чем меня, как Еву, соблазняет дьявол, и только еще хуже кажусь сама себе, чем когда-либо.
Я ненавижу тех людей, которые мне говорят, что я красива; я этого никогда не думала, а теперь уж поздно. И к чему бы и повела красота, к чему бы она мне была нужна? Мой милый, маленький Петя[30] любит свою старую няню так же, как любил бы красавицу. Левочка привык бы к самому безобразному лицу, лишь бы жена его была тиха, покорна и жила бы той жизнью, какую он для нее избрал.
Мне хочется всю себя вывернуть самой себе и уличить во всем, что гадко, и подло, и фальшиво во мне. Я сегодня хочу завиваться и с радостью думаю, хорошо ли это будет, хотя никто меня не увидит, и мне этого и не нужно. Меня радуют бантики, мне хочется кожаный новый пояс, и теперь, когда я это написала, мне хочется плакать…
Наверху дети сидят и ждут, чтобы я их учила музыке, а я пишу весь этот вздор в кабинете внизу.
Сегодня мы катались на коньках; были у мальчиков столкновения с Федором Федоровичем [Кауфманом, воспитателем]. Мне было их жалко, и я с трудом устроила так, чтоб Федор Федорович не обиделся и дети утешились. Новая англичанка [Эмили Табор], приехавшая третьего дня утром, мне не вполне симпатична; она слишком commune[31] и вяла. Но еще нельзя ее узнать; что будет?
17 апреля. Снег шел всё утро, 5° тепла, ни травы, ни тепла, ни солнца, ни той весенней, светлой и грустной радости, которую так долго ждешь. Так же, как в природе, в моей душе холодно, мрачно и грустно. Левочка пишет свой роман, и идет дело хорошо.
11 ноября. 9 ноября, в 9 часов утра, умер мой маленький Петрушка болезнью горла. Болел он двое суток, умер тихо. Кормила его год и два с половиной месяца, жил он с 13 июня 1872 года. Был здоровый, светлый, веселый мальчик. Милый мой, я его слишком любила, и теперь пустота, вчера его хоронили. И не могу я соединить его живого с ним же мертвым; и то и другое мне близко, но как различно это живое, светлое, любящее существо и это мертвое, спокойное, серьезное и холодное. Он был очень ко мне привязан, жалко ли ему было, что я останусь, а он должен меня оставить?
1874
17 февраля. Сколько ни думаю о будущем – нет его. И только зазеленеет трава над Петиной ямкой, как ее взроют для меня; это мое постоянное мрачное предчувствие.
1875
12 октября. Слишком уединенная деревенская жизнь мне делается наконец несносна. Унылая апатия, равнодушие ко всему, и нынче, завтра, месяцы, годы – всё то же и то же. Проснешься утром и не встаешь. Что меня поднимет, что ждет меня? Я знаю, придет повар, потом няня будет жаловаться, что люди недовольны едой и сахару нет, надо послать, потом я с болью правого плеча сяду молча вышивать дырочки, потом ученье грамматики и гамм, что я делаю хотя бы с удовольствием, но с грустным сознанием, что делаю не хорошо, не так, как бы хотела. Потом вечером то же вышиванье дырочек и вечное ненавистное раскладыванье пасьянсов тетеньки[32] с Левочкой. Чтенье доставляет короткое удовольствие – но много ли хороших книг?
Во сне иногда, как нынче, живешь. Именно живешь, а не дремлешь. То я иду в какую-то церковь к всенощной и молюсь, как я никогда не молюсь наяву, то вижу чудесные картинные галереи, то где-то чудесные цветы, то толпу людей, которых не ненавижу и не чуждаюсь, а всем сочувствую и люблю.
Видит Бог, как я нынешний год боролась с этой постыдной скукой, как я одна, в душе, поднимала в себе всё хорошее и вооружалась, главное, мыслью, что для детей, для их нравственного и физического здоровья самое лучшее – деревенская жизнь, и мне удавалось утишать свои личные, эгоистические чувства. И я к ужасу своему вижу, что это переходит в такую страшную апатию и такое животное, тупое равнодушие ко всему, что это пугает меня больше всего и против этого бороться еще труднее.
И потом я не одна: я тесно и всё теснее с годами связана с Левочкой, и я чувствую, что он меня втягивает в это тоскливое, апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу ее в нем, и он сам так долго жить не может.
Может быть, взгляд мой пошл и неверен. Но мне кажется, что обстановка жизни нашей, обстановка, которую создал он, потому что мне она тяжела, – то есть это страшное уединение и однообразие жизни – способствует нашей взаимной апатии. А когда я думаю о будущем, о выросших детях, об их жизни, о том, что у них будут разные потребности и их всех надо еще воспитать, а потом подумаю о Левочке, то вижу, что он со своей апатией и равнодушием мне не помощник, он к сердцу ничего не может принимать и вся внутренняя, душевная ответственность, все страдания в неудачах детей – всё ляжет на меня. А как я одна сумею вынести всё и помочь детям, особенно с этой тоскою?
Если бы люди не надеялись – жить было бы нельзя, и я надеюсь, что Бог еще раз вложит в Левочку тот огонь, которым он жил и будет жить.
1876
15 сентября. Настало уединение, и вот я опять с моим безмолвным собеседником – журналом. Хочу добросовестно и ежедневно писать журнал. Левочка уехал в Самару и проехал в Оренбург, куда ему очень хотелось. Из Оренбурга получила от него телеграмму. Я очень тоскую и еще больше беспокоюсь. Хочу убедить себя, будто рада, что он себе доставил удовольствие, но неправда, я не рада и даже оскорбляюсь, что он среди прелестного времени нашей обоюдной любви и дружбы – как было всё последнее время – мог оторваться добровольно от меня и нашего счастия и наказать меня мучительной, двухнедельной тревогой и грустью.
Взялась, с энергией и очень сильным желанием делать хорошо, за учение детей. Но, боже мой, как я нетерпелива, как я сержусь, кричу, и сегодня, огорченная до последней степени плохим сочинением Сережи о Волге, его орфографическими ошибками и ленью Ильи, я под конец класса разразилась слезами. Дети удивились, но Сереже стало меня жалко. Меня это тронуло; он всё потом ходил около меня, был тих и внимателен.
Отношения с Таней недружелюбны. Как грустно, что с детьми вечная борьба. Мыслей дурных у меня нет, хотелось бы только больше движения и свободы. Я страшно устаю; здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь.
17 сентября. Мои именины. Еще один день прошел, но нет ни Левочки, ни известий о нем. Утром встала ленивая, полубольная, озабоченная будничными интересами. Дети со Степой пошли змей пускать, прибегали меня звать оживленные, красные. Я не пошла. Велела принести из ружейного шкапа все Девочкины бумаги и вся ушла в мир литературных его произведений и дневников.
Я с волнением пережила целый ряд впечатлений, но не могу писать задуманной мной его биографии, потому что не могу быть беспристрастна. Я жадно отыскиваю все страницы дневника, где какая-нибудь любовь, и мучаю себя ревностью, и это мне всё затемняет и путает. Но попытаюсь.
Боюсь за свое дурное, недоброжелательное чувство к Левочке за то, что он уехал; я так его любила перед его отъездом, а теперь всё упрекаю его в душе, что доставил мне столько тревоги и горя. Странно это сообразить, что он боится моей болезни и сам своим отъездом в худшую пору моего нездоровья мучает меня.
Теперь я от тревоги не сплю ни одной ночи, не ем почти ничего, глотаю слезы или украдкой плачу несколько раз в день от беспокойства. У меня всякий день лихорадочное состояние, а теперь по вечерам дрожь, нервное возбуждение и точно голова треснуть хочет. Чего я не передумала в эти две недели.
С детьми нынче было хорошо; боюсь, я злоупотребляю тем, что возбуждаю часто их жалость ко мне. Так радостно видеть их заботливость. Таня делается красива; очень меня смущает своей детской влюбленностью в скрипача Ипполита Нагорнова. После завтрака не учила их; вдруг точно упала во мне энергия, и я не могла ничего делать. Боже мой, помоги мне держаться, может быть, еще несколько дней; всё думаю: «За что, за что я наказана, за то, что так любила?» И теперь надорвалось это счастье, я озлоблена за то, что опять подавлены и мой хороший порыв любви, и наслажденье счастьем.
18 сентября. Получила сегодня телеграмму из Сызрани. Послезавтра утром приедет. И вдруг сегодня всё стало весело, и детей учить легко, и в доме всё так светло, хорошо, и дети милы. Но грудь болит, неужели я буду больна, сегодня до слез было обидно и страшно за наше общее спокойствие. Но говорить много было мучительно больно, когда учила детей и толковала. Нет дыханья свободного.
Вечером дети пришли снизу от уроков. М. Rey всё не в духе; оказалось, что все шалили в классе и всем двойки за поведение. Я стала говорить, что Сережа себя дурно ведет и я его на охоту не пущу; что, может быть, он исправится, если его накажут. Сережа вдруг вспыхнул и говорит: «Au contraire»[33]. Мне это было очень больно. Но он, прощаясь, спросил, сержусь ли я на него, и я была этому рада и простила его.
Степа очень мил и мне помогает усердно; учит детей, заставляет их повторять уроки. Когда вспомню, что послезавтра Левочка приедет, так и прыгнет сердце, точно свет в дом внесет.
1877
27 февраля. Сегодня, перечитывая дневники старые Левочки, я убедилась, что не могу писать «материалов к биографии», как хотела. Жизнь его внутренняя так сложна, чтение дневников его так волнует меня, что я путаюсь в мыслях и чувствах и не могу на всё смотреть разумно. Жаль оставить мечту свою. Могу записывать нашу теперешнюю жизнь и все слова и рассказы его об умственной деятельности и в этом постараюсь быть добросовестна и неленива.
Он в Москве, поехал держать корректуры к февральской книге[34] и встретиться с Захарьиным, чтоб посоветоваться о головных болях и приливах к мозгу.
Когда я просила на днях Левочку что-то рассказать мне о его прошлой жизни, он сказал мне: «Ах, не спрашивай меня, пожалуйста, меня слишком волнуют воспоминания, и я стар уж, чтоб переживать в воспоминаниях всю свою жизнь».
1878
21 сентября. Был у нас Николенька Толстой. Делали планы ехать в Москву с ним и его молодой будущей женой[35]. Это звездочка.
22 сентября. Левочка с Илюшей ездили с борзыми на охоту, привезли шесть зайцев. Андрюше привили оспу.
23 сентября. Свадебный день, 16 лет. Учила детей по-немецки, очень хорошо, погода тихая, теплая и ясная. Андрюша очень радует.
24 сентября. Воскресенье. Встала поздно. Левочка ездил к обедне; пили кофе втроем: Левочка, Машенька (сестра) и я. После завтрака дети пошли в Ясенки пешком. Машенька уехала в Тулу с Ульянинским – гимназистом, греческим и латинским учителем Сережи; Левочка с Сережей пошли с ружьями и гончими на охоту. Я осталась кроить мальчикам куртки. Потом я поехала с Машей и Анни[36] в катках к детям в Ясенки. Перед отъездом моим приехал князь Урусов, который тоже с ружьем пошел отыскивать наших охотников.
В Ясенках нашла детей в лавочке, они покупали и ели сладости. К обеду все собрались. После обеда сыграли в сумерках игру в крокет. Левочка, Илюша и я – т. Nief, Леля и Урусов; они выиграли. Левочка и Урусов играли вечер в шахматы, дети ели сладкое и были в распущенном духе; я читала [роман] «Journal d’une femme» Октава Фёйе. Очень хорошо и идеально. Конец не натурален. Но это всё написано как будто с намерением в контраст новейшей, слишком реальной литературе. 12 часов ночи, Левочка ужинает, сейчас идем спать.
25 сентября. Утром учила детей, к обеду приехала Машенька, привезла с собой Антона, Россу[37] и Надю Дельвиг. Дети пришли в восторг. После обеда танцевали кадриль, и я с Лелей, чтоб порядок держать; играли нам Левочка с Александром Григорьевичем [Мичуриным, учителем музыки]; потом Машенька играла на фортепьяно, Александр Григорьевич на скрипке, шло довольно хорошо. Играли прелестную сонату Моцарта, Andante которой во мне всегда душу переворачивает. Левочка потом играл Вебера сонаты. Но тут скрипка Александра Григорьевича мне показалась уж очень плоха сравнительно с Нагорновым. Последнюю играли Бетховена «Крейцеровскую сонату»; шло плохо, но соната – что должно это быть хорошо сыгранное!
Потом дети и я с ними играли в карты, в судьбу. Росса проста и мила, но слишком некрасива. Ночевали все у нас.
На другой день, 26 сентября. Встала с головной болью. Левочка уехал с Антоном к обедне. Остальная компания играла очень весело в крокет. Дни стоят ясные; всё пожелтело, но листья держатся, и красиво всё очень. Ночи морозные и лунные. После завтрака играли опять в крокет: Росса, я, Антон и Сережа. Левочка уговорил детей идти с борзыми по полям. Всякий из них взял на свору свою собаку, охотник с верховой лошадью и тоже со сворой, и все пошли с Анни, [гувернанткой] m-lle Gachet и т. Nief. Картина была очень красивая.
Когда кончили крокет и остальные пошли в поле, я ушла к Василию Ивановичу [преподавателю старших детей]. Мне было очень у них неловко и грустно в этот раз. Туда же пришел и возвратившийся Сережа и удивился, увидав меня. Сережа любит Василия Ивановича и никогда его не забывает, и мне это приятно.
Левочка ходит тоже на охоту и убил в молодой посадке березовой тетерьку. Дети играли до обеда в крокет, а я следила. Сейчас после обеда Дельвиги уехали, дети все столпились в Левочкиной гостиной, болтали, смеялись с нами и играли в колотушки. Легли спать рано.
27 сентября. Всё ясно и сухо. Много кроила, шила, учила Лизу[38] по-французски, Машу, Таню – по-немецки. В духе хозяйственном и аккуратном. Андрюше в пятницу привили оспу, и он нездоров и беспокоен, а у меня болят соски. Левочка был за Засекой с борзыми и ничего даже не видал; занятия его еще не идут, и у него болит спина. Машенька что-то не в духе, зябнет и недовольна.
1 октября. Воскресенье. Покров. Утром Левочка уехал к обедне. Сережа брал греко-латинский урок у Ульянинского, я долго спала, потому что оспа очень тревожит Андрюшу и он не спит ночи; дети все с утра нарядились и ждали моего вставания с волненьем, потому что погода нахмурилась, а они собирались к Дельвигам. Но было тепло, и я их отпустила. Все четверо с m-lle Gachet поехали.
Приехал Урусов, пошли с т. Nief и Левочкой за вальдшнепами. Машенька больна, сидела внизу и лечилась гомеопатией, я осталась совсем одна, потаскалась по воздуху, по крокету, по дому и села шить.
Обедали в 7 часов, потом сидели, приятно беседовали о серьезных вещах, Левочка и Урусов играли в шахматы, я вышивала шелками по канве Андрюше платье. Дети веселые, очень довольные, вернулись в десятом часу и рассказывали.