Из купе, где размещались Барковские, Никанор Иванович и Сухожилин, появился ещё один анархист, направляя револьвер в сторону Тельнецкого. Инженер Сухожилин в попытке вонзить нож в его спину всем весом оттолкнул неприятеля, тот упал на Вертинского, рефлекторно нажав на спусковой крючок. Пуля досталась Вертинскому, ранив его в грудь. Если после первой пули Вертинский ещё был в силах взяться за оружие, то после второй он перестал сопротивляться.
Тельнецкий нащупал пульс на запястье анархиста, которого ударил, снял с него ремень, перевернул оглушённого на живот и связал руки за спиной. Подошёл к Вертинскому, осмотрел его и, убедившись, что тот ещё жив и не представляет опасности, переключил внимание на второго лежащего анархиста, раненного ножом в спину. Тельнецкий начал искать пульс ровно в тот момент, когда анархист пошевельнулся и попытался встать на колени. Тельнецкий одним ударом колена в голову вернул его на пол, после чего его же ремнём связал. Вооружившись револьверами, пошёл осматривать остальных. Первый, кто встретился ему на пути, был уже мёртв, а вот второй пока был жив. Одна пуля попала ему в бок, и рана не казалась смертельной, но вот вторая пуля угодила в шею, отчего тот уже с трудом дышал. Тельнецкий, осмотрев рану, поднялся и с сожалением произнёс:
– Эх, Бачинский, Бачинский. Кому ты продался? Судя по ранению, ты больше не жилец. Не было бы тебя здесь, жил бы да жил. Детишек воспитывал. Их мне очень жалко.
Раненый Бачинский, не способный сказать и двух слов, одной рукой зажимал рану, другой умолял Тельнецкого помочь ему, но вот только чем именно помочь? То ли прекратить мучения, то ли оказать медицинскую помощь.
– Не могу быть милосердным и ускорить твою участь и не могу кровь остановить. С таким ранением это невозможно. Мучайся. Ты эти пули заслужил. Против простого народа пошёл. Вот соразмерную кару и получил.
Тельнецкий разоружил давнего знакомого филёра и, взглянув ещё раз на него с сожалением, отвернулся и пошёл к Вертинскому, состояние которого ухудшалось с каждой секундой. Тельнецкий осмотрел раны Вертинского, достал из его кармана платок и зажал рану на груди, помог ему облокотиться и уже начал говорить, но Вертинский его перебил:
– Николай, прости. Богом прошу, прости меня… Россия дала второй шанс. Дала шанс быть человеком, не предавать Родину, но я, дурак, считал, что без денег никому не нужен… Я без любви к Родине никому не нужен… Я много думал… Я так виноват перед Россией. Так виноват перед людьми, перед простыми людьми. Мне доверили, а я их предал. Я чуть не загубил этих людей… – Вертинский хотел показать на купе, но не смог поднять руку, – простых, невинных людей. Простите, люди… Николай… При других обстоятельствах я бы не просил. Сейчас не до обид… Богом прошу… Верни моего сына в Россию… Сын – он русский, он должен жить на родной земле… Ломов, тварь, меня обставил, обокрал и вывез моего сына за границу. Я не знаю, где он сейчас… Я стал гопничать… хотел немного подзаработать и уехать искать сына и мою Люсю. Ломов страшное существо… Не связывайся больше с ним… Это он тебя сдал, и тогда, в десятом, и в прошлом году. Он тебя… предал… Слышишь? Почему молчишь?
– Всё я слышу. Не знаю, как с сыном помочь.
– Обещай! Сейчас обещай, Николай… Тельнецкий, обещай, я знаю, ты слово сдержишь. В ад пойдёшь, но сдержишь. Обещай! – Вертинский попытался крикнуть, но кровь хлынула изо рта. Немного отдышавшись, продолжил: – Богом прошу… умоляю – обещай мне… что вернёшь сына в Россию… Покажи ему, где я похоронен… Покажи ему мою могилу… Он должен… должен знать свои корни… Он должен знать, кто его отец… Пусть и такого, как сегодня, но должен знать. Он должен… хоть раз в жизни посетить место… где я буду похоронен… Где бы он ни был, он должен… быть у моей могилы… и всегда помнить… о своих корнях. Он должен… ходить по родной земле… Люся… с сыном… в России смогут жить… у моей сестры. Она о них позаботится…. Люся… о ней знает… Николай, обещай.
– Не могу обещать. Пойми, не могу. Если всё сложится – исполню просьбу, если нет – то нет.
– Обещай, о… – Вертинский не договорил, не успел повторить свою последнюю просьбу. На последнем вдохе умер.
Тельнецкий встал, прикрикнул на людей, выглядывающих из купе, потребовав занять свои места, что все мгновенно и исполнили. Потом обошёл вагон, останавливаясь у каждого купе и рассматривая каждого пассажира. Убедившись в отсутствии опасности, он направился к выходу.
Никанор Иванович смирно сидел рядом с Барковскими, будто ожидая своей участи, но это было не так. Если поначалу, на кураже, он рванул из дома на вокзал в надежде вызволить Барковских из вагона, то, уже находясь в вагоне, понял, что ему только и оставалось, как к ним присоединиться. Направленные на него револьверы то одного, то другого анархиста довели его до такой степени, что у него начался нервный тик. Подёргивание правой ноги заметно выдавало его состояние, и дошло до того, что анархист, державший его на мушке, сжалился над ним и убрал револьвер в кобуру, но это не помогло. Позже, услышав уверенный разговор сына с Вертинским, Никанор Иванович немного себя успокоил: «Сейчас Николя разберётся и нас отпустят», но выстрелы вернули и даже усилили его нервное напряжение и, казалось, непослушная правая нога сейчас вытолкнет его из купе.
После стрельбы Никанор Иванович, увидев живого и невредимого сына, обрадовался и затараторил:
– Николя, вы живы и здоровы? Слава Богу! Пронесло. Какой же вы отважный и мужественный! – Никанор Иванович, не увидев реакции сына, выговорил ещё несколько пафосных фраз только с одной целью – избавиться от нервного потрясения, и это отчасти помогло, но ненадолго.
Став свидетелем разговора сына с главарём анархистов, он опять закипел. Нервы стали шалить. Подёргивание правой ноги возобновилось. Мысли пошли вразнос. Осознание собственной ничтожности разрывало его мозг. Вдобавок у Никанора Ивановича начали трястись и руки. Подобное он испытывал впервые в жизни и что бы это могло быть, даже не предполагал. Когда его сын закрыл глаза Вертинскому и пошёл по вагону, он решил размяться – авось пройдёт, для чего попытался встать, но попытка оказалась безуспешной. Смирившись со своим состоянием, он остался сидеть на месте, глядя широко раскрытыми глазами и даже с открытым ртом на мёртвого Вертинского. От голоса сына, командующего пассажирами, немного приободрился и попытался встать, но опять неудачно. Когда Тельнецкий уверенным шагом прошёл мимо него, Никанор Иванович попытался схватиться за полу кожанки сына, дабы его остановить. Тельнецкий не оставил жест отца без внимания и тут же был осыпан претензиями:
– Вы по… по… почему отказались ис…исполнять пос…с…следнюю волю усопшего? Разве я вас… так воспитывал? Разве я вас не… учил добрым делам? Не по…-христиански это будет!
Тельнецкий строго посмотрел на отца, подумал, что немного критики отцу не помешает, но вовремя остановился. Секунду поразмыслил о минувших событиях и решил сказать отцу именно то, что думает:
– Вот скажите мне, как вы тут оказались? Как вы думаете, почему я не удивлён, что вас сюда заманили? И с помощью кого вас заманили в эту ловушку? Вот мне прямо интересно. Конечно, я это узнаю и с этим разберусь, непременно. Накажем виновных, но как вы не смогли распознать западню, приготовленную для меня?
– Меня позвал Арсений Макарьевич, начальник станции. Уважаемый человек, между прочим. Он срочно вызвал… Погодите, Николя, это неважно сейчас. Важно другое. Последняя воля усопшего – это закон для живых.
– Отец, этот человек, – Тельнецкий показал рукой на тело Вертинского, – использовал вас, чтобы меня уничтожить. Разве вы этого не понимаете? Вы его совсем не знаете, а ещё что-то для него требуете.
– Да и не нужно мне его знать. Если он тут такое устроил, значит явно нехороший человек, но речь не о нём, речь о вас. Этот несчастный не для себя просил, он для сына, для России просил. Он требовал передать от него сыну то, что всегда передаётся из поколения в поколение – знание о своих корнях, о Родине, об Отечестве. Как вы могли отказать?
– Я не даю невыполнимых обещаний. Вот как раз этому вы меня и учили.
– Нет уж, Николай. Это теперь ваш долг, и вам следует…
Никанор Иванович, решивший было прочитать сыну лекцию о нравственности и как-то наверстать упущенное в его воспитании, от этой цели отказался. Вопросы сына навели его на мысли, которых он даже и предположить не мог. Он только сейчас осознал, что был приманкой в руках бандитов, именно по его вине Николай вошёл в вагон и рисковал жизнью. И как тут читать лекцию сыну, когда сам непростительно виноват?
Где-то вдалеке послышался резкий скрежет колёс и глухой стук. От резкого толчка колёса локомотива провернулись на месте, и этого было достаточно, чтобы сдёрнуть поезд с места. В то же время где-то вдалеке раздался выстрел. Поезд прошёл не более аршина и остановился. Тельнецкий показал рукой отцу, мол, посиди ещё немного, сам же направился к тамбуру, впустил солдат в вагон и распорядился занять оборону. Привёл в чувство лежащего на полу анархиста и допросил его. Оказалось, что держать оборону уже не нужно. Барковский исполнил обещанное, не промахнулся, и изо всей банды анархистов в поезде в живых остались только эти двое.
Тельнецкий допросил Сухожилина, но после того, как тот достал припрятанные бумаги и передал Анастасии, а она в свою очередь Тельнецкому, допрос окончился.
Оставшихся в живых анархистов расстреляли тут же, на вокзале.
Будем торговаться
Несколько минут спустя Барковский с кольтом, благоразумно спрятанным в кармане пальто, появился у вагона и пробрался в первый ряд собирающейся публики. Тельнецкий, отдавая распоряжения солдатам, кивком и краткой улыбкой поприветствовал его, одновременно выражая благодарность. Барковский сделал шаг в его сторону, собираясь спросить, где его жена и дочь, но новый командир полка незаметно рукой показал остановиться. Барковскому не нужно было объяснять, что означает этот жест, он сделал вид, будто является простым зрителем.
В толпе Анастасия с дочкой нашлись быстро, по сути, они сами нашли главу семейства и тот, обрадованный, обнял и расцеловал своих любимых при зеваках, что было ему совершенно не свойственно, и предложил поскорей отправиться домой. Быстро уйти с вокзала не получилось. Никанор Иванович полез к Барковскому со своими просьбами и волнующими его вопросами. Они немного поговорили и расстались, каждый при своём.
До кареты никто из Барковских не сказал друг другу ни слова, хотя Анастасия подумывала упрекнуть мужа за то, что тот не поддержал Никанора Ивановича, но какая-то обида на просящего оставалась, и она решила не вмешиваться.
Как только все уселись в карету, глава семьи тут же обратился к жене и дочери:
– Простите меня, мои дорогие. Вчера я действительно не видел другого решения.
На слова главы семейства Анастасия не ответила, она мокрыми глазами смотрела на мужа и пыталась как-то сдержать чувства. Евгения, воспользовавшись паузой, обратилась к отцу:
– Папенька, вы всегда говорили, что есть и другие решения, нужно только поменять точку зрения на проблему.
После сказанного Евгения села рядом с отцом, взяла его руку и продолжила:
– Вы меня учили: если отделить эмоции от проблемы, то останется только ситуация, которую можно спокойно решить.
– Так и есть, доченька. У проблемы всегда есть много решений, но вы были под угрозой расправы, и вас нужно было вывести из-под этой угрозы. Прятать вас в городе – не решение, всё равно вы бы остались на подконтрольной территории, и вас бы нашли, – ответил Барковский дочери, потом перевёл взгляд на жену и обратился к ней: – Любимая, не сердитесь на меня. Я знаю, сейчас вы на меня сердитесь. Я сегодня чудом остался жив. Не знаю точно, только догадываюсь, кто меня спас, и моё спасение необъяснимо. Наверное, Бог вмешался и решил иначе. Значит, мне ещё рано умирать.
Анастасия посмотрела на мужа и в очередной раз заплакала. Дочь обняла отца. Её мать последовала этому примеру и обратилась к мужу:
– Александр, когда это кончится? Будем у нас мир, как раньше?
– Любимая, этого не знает никто… Вёрст за двести от нашего дома немец остановил свой марш на восток. Мирный договор вроде подпишут, а может, уже подписали, но что-то идёт не так. Война может возобновиться в любой момент.
– Давайте исполним наш долг перед Ольгой Петровной и уедем. Не знаю куда, но уедем, – обратилась Анастасия к мужу.
– И перед Григорием Матвеевичем, – не отвечая на предложение, грустно сказал Барковский, немного опасаясь непредвиденной реакции.
– Что – и перед Григорием Матвеевичем? – спросила Анастасия мужа, не желая осознавать ту беду, которую он имел в виду.
– Исполнить долг… Похоронить… И Григория Матвеевича. Он умер,.. точнее, погиб… через несколько минут после мамы, – грустно ответил Барковский, пряча глаза.
– Как погиб? – опешив, чуть не в один голос спросили Анастасия и Евгения.
– Застрелили вчера вечером, когда вы отъехали от больницы. Вроде как случайно, но, как по мне, случайности не бывают случайны. Это звенья одной цепи. Он умер от пуль злодеев, которых нужно покарать, – последние слова Барковский сказал жёстко и с презрением к тем, кто стрелял в безоружного старика.
Евгения от услышанного прослезилась. Барковский стал успокаивать дочь и жену, но это ему не удавалось, пока он не сказал:
– Могу смело предположить, что он своей смертью вас спас. Если бы вас вчера на вокзале задержали – стояли бы вы сегодня со мной у стенки.
