Тельнецкий ничего не ответил. Опять задумался.
Барковский, не дождавшись ответа, попрощался с Тельнецким и вышел. В коридоре он встретил Фреймо, который, видимо, пытался подслушивать, о чём говорят в кабинете. Барковский, перед тем как проследовать к выходу, посмотрел на давно знакомого молодого человека с презрением, да так, что тот даже опустил голову, будто наказанный за плохое поведение школьник.
На улицах города – никакого транспорта, и дабы найти его, Барковскому пришлось обратиться к знакомому и просить бричку. До дома добрался только через час, хотя кучера заставил гнать вовсю, будто не успеет с матерью и Григорием Матвеевичем попрощаться. Вошёл в дом и первым делом поспешил в зал, где на столах были установлены два гроба. Первый раз в этом доме и единственный раз в жизни Барковского, он хоронил двух человек сразу, притом очень близких ему.
Никто из домочадцев не знал, что хозяин дома на свободе. С возвращением Барковского весь дом оживился, даже несмотря на подавленное состояние каждого. Все знали про суд, про расстрельный приговор, но никто не знал, что трагедия миновала. В зале, где были размещены усопшие, находились три человека: два сына Григория Матвеевича и одна из служанок, вся в слезах стоявшая рядом с гробом Ольги Петровны.
Старшие из семейства Соколовых считались с Барковским, как с братом, хотя отношения такие установились только со времён их переезда в имение. До переезда отношения не ладились, и никто в этом не был виноват. Они вращались в разных слоях общества, и после трёх классов школы их пути разошлись: кто в гимназию и потом в военное училище, а кто в помощники по дому. Увидев хозяина дома, несмотря на скорбное время, поприветствовали его открытой улыбкой и дружескими объятиями. Домочадцы и прибывшие гости приветствовали Барковского намного сдержаннее, в основном только сочувственными улыбками.
В большом зале собрались все, кто был в доме. Человек пятнадцать ожидали от Барковского слова. Ожидали слова поддержки и какого-то напутствия, каких-то наставлений – как жить дальше без Ольги Петровны, без Григория Матвеевича. Семья Соколовых ждала и других слов, но ни те, ни другие слова не были произнесены.
Барковский понимал, что сейчас от него ожидают поддержки и подтверждения, что он на свободе навсегда и он их не оставит одних, но накопившаяся усталость в эти минуты дала о себе знать. Сознание требовало чуточку отдыха, тишины и покоя возле матушки и Григория Матвеевича.
Возможно, присутствующие не заметили, но хозяин дома немного дольше простоял возле гроба Григория Матвеевича. Барковский, считая, что трагедия произошла в первую очередь по его вине, в эти минуты мысленно просил прощения у усопшего, потом также мысленно поблагодарил Григория Матвеевича, причём такими словами, какими сыновья благодарят заботливого родителя, провожая в последний путь.
Все постояли у гробов в полной тишине без малого четверть часа, после чего Барковский всех поблагодарил за заботу об усопших, извинился за вынужденную отлучку и оставил всех с недоумёнными взглядами. Пройдя к себе в кабинет, он тут же взялся за телефон. Аппарат работал, ему удалось дозвониться до Москвы.
Профессор Чаинский, по счастью, был дома и сам взял трубку. Первые слова, сказанные Барковским, профессора неимоверно обрадовали, и он, не удержавшись, перебил речь своего крестника:
– Александр, дорогой мой, вы живы? Мне Настенька каждый день звонила, и, когда она мне вчера не позвонила, я, скажу вам откровенно, подумал: не случилось ли непоправимое?
– Значит, Анастасия не у вас? Они вчера с дочерью выехали в Москву, вот я и подумал, что застану их у вас. Жаль. Я на это очень рассчитывал.
– Если они выехали вечерним поездом, то я вас вынужден огорчить: поезд ещё не прибыл. Мне это сообщил наш дворник Семён, он из ваших мест. Этим поездом его сын, ваш бывший стипендиат, сейчас он инженер, должен был приехать в Москву.
Бег на месте
Каждый человек должен иметь свой дом или свой уголок, в который всегда будет стремиться попасть, чтобы воссоединиться с семьёй, любимыми, близкими, а может, и уединиться. Кому как суждено. Так и с поездами. Каждый поезд стремится доставить пассажиров до конечной станции и немного отдохнуть в депо или подремонтироваться. Как ни старались машинисты доставить пассажиров до станции согласно расписанию: они и скорость на перегонах существенно превышали, и время остановок сокращали, но каждый раз, как только догоняли расписание, возникали новые непредвиденные обстоятельства – и опять потеря времени.
Как выехали в Москву, на каждой станции что-нибудь да случалось. То солдатский обыск, то кого-то убили и требовалось время на станции сдать тело, которое не хотели принимать, то опять какая-то банда залезла в поезд грабить пассажиров.
На удивление, только в город N прибыли вовремя, успели догнать график, и всё обошлось без каких-либо происшествий, но на этом радость начальника поезда закончилась. Поезд отошёл от города N на пятьдесят вёрст и стал замедляться.
Кремневу ещё неделю назад строго-настрого приказали: «Проверять каждый поезд, следующий на Москву, и выявлять контрреволюционные элементы». А утром сего дня и вовсе предупредили о возможном нахождении банды анархистов в вечернем поезде, но предупредить – это одно, и этого мало. Чтобы после получения сведений создать налаженный процесс и получить ожидаемый результат, нужно продумать мероприятия, определить ответственных, выделить ресурсы, контролировать выполнение и даже самому где-то поприсутствовать, дабы этим содействовать должному протеканию процесса. Кремнев, прибыв в город, первым делом поспособствовал упразднению всех институтов власти, а к исполнению дел по городскому самоуправлению приставил комиссаров. Затем, усмирив пыл конкурентов и стремящихся к власти из числа организаторов съездов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов небольшим контингентом вооружённых солдат, сконцентрировал в своих руках военную и гражданскую власть в городе и немного расслабился. А с момента ввода военного положения под предлогом «тяжёлой ситуации в городе» и вовсе стал единовластным главой, отчего все второстепенные мероприятия у него были организованы «экспромтом», и этим он оправдывал все свои промахи и недочёты.
Поезд прибыл и благополучно ушёл, и, если бы не присутствие Никанора Ивановича в списке пассажиров, Кремнев о поезде забыл бы раньше, чем успел уснуть, и это даже несмотря на несколько жалоб пассажиров об ограблении.
В вечернем поезде на Москву под видом обычных пассажиров разместилась банда анархистов. После каждой станции, через несколько вёрст, поезд замедлял ход, пока новых пассажиров грабили. Действовали по отработанной схеме. Мужчина, одетый в солдатскую форму, но поверх не шинель, а чёрное пальто, под дулом револьвера заставлял машиниста снизить скорость или остановить поезд.
Слабо освещённый поезд был почти полон. Даже несмотря на неспокойные времена, люди вынуждены были передвигаться. Пассажиры были преимущественно из молодых, или, напротив, из людей преклонного возраста. Среднего возраста было немного, и все представители этой категории чем-то выделялись. Кого ни возьми из людей среднего возраста, то он непременно будет одет в простенькую, поношенную, но чистую одежду, а по манере поведения, или по лицу, или по рукам можно предположить, что перед тобой человек явно из другой социальной группы.
Согласно предъявленным билетам, в четырёхместном купе II класса, почему-то оборудованном жёсткими скамейками, Анастасия с Евгенией Барковские заняли свои места. Спустя минуту, как поезд тронулся, к ним присоединился мужчина лет тридцати на вид. Он любезно поздоровался, попросил разрешения занять место и, получив согласие, сел у окна.
Мужчина был одет будто плотник или мастеровой, но его манеры, постановка голоса, интонация доказывали, что одет он не по роду занятий, и он явно человек другого социального статуса. Заняв место, он украдкой устремил свой взор на пассажирку напротив. Даже несмотря на слабое освещение вагона, мужчина заметил и оценил красоту молодой девушки. Осознав, что засмотрелся, он с трудом заставил себя оторвать взгляд от очаровательного создания, перевёл глаза на Анастасию Барковскую и узнал её. Оживившись, мужчина решил заговорить с ней, а точнее, высказать несколько слов благодарности ей и её мужу, но внезапно возникший порыв был потушен робостью. На пару секунд проявилась присущая ему скованность, и вся храбрость бесследно исчезла.
Осознание возможности хоть раз в жизни отблагодарить своих благодетелей заставило его опять осмелеть и решиться заговорить с Анастасией, однако, опять не вышло. Появилась новая причина отложить это занятие. Евгения, положив голову на колени матери, задремала, и мужчина, досадуя на свою нерешительность, уселся и, нахохлившись, потихоньку стал засыпать.
Пока поезд покачивался на стыках, пассажиры этого купе, в отличие от других, не проронили ни слова, хотя Анастасия нуждалась в сведениях о времени прибытия поезда в Москву и могла бы заговорить первой, но тоже не решалась. Посчитала, что сейчас не время для этих уточнений, да и к тому же, если задать подобный вопрос, незнакомый мужчина Бог знает, что может подумать. Она укрыла дочь своим пальто, обняла её, насколько это было возможно, и прикрыла глаза, погрузившись в размышления. Перед глазами тут же всплыли прощальные мгновения с мужем, особенно последний его взгляд на неё и ребёнка. Это был взгляд раскаяния, взгляд, просивший прощения за требование оставить любимого и любящего человека наедине со смертельной угрозой. Взгляд мужа был прогоняющим, но не освобождающим от последствий. Это был взгляд, умоляющий её скорей покинуть эти края, ставшие для Анастасии родными, но одновременно и взгляд, который подразумевал выбор: уйти или остаться. Эти мысли вызвали у Анастасии тревогу и сожаление о принятом решении сесть в поезд. Она посчитала, что поступила неправильно и несправедливо по отношению к мужу, к человеку, который жизнь посвятил устройству счастья их семьи.
Последствия воспоминаний и раздумий проявились незамедлительно. На её глазах навернулись слёзы. Она понемногу стала осознавать, что, возможно, мужа она больше не увидит и, вероятно, больше не сможет вернуться в родной и любимый дом. Когда мысли обратились к воспоминаниям об Ольге Петровне, Анастасия и вовсе заплакала. Тихо, про себя, не выдавая своего состояния, но заплакала.
Анастасия всегда считала, что она и дети живут как за каменной стеной, но после событий прошлого года стала осознавать, что стена находится на вершине спящего вулкана, и это чудо природы может проснуться в любой момент.
С лета прошлого года, узнавая последние новости из столицы и перечитывая лозунги протестующих, Анастасия высказывала мужу опасения насчёт возникновения гражданского бунта. Раз в полтора-два месяца предлагала обсудить возможный переезд в Москву или вовсе эмиграцию на время, но вместе с Ольгой Петровной. Это были спокойные, миролюбивые обсуждения с поиском совместного решения, которые заканчивались одним аргументом мужа: «Мама очень слаба здоровьем, её дни сочтены. Она хочет быть похороненной рядом с моим отцом».
Несколько раз Григорий Матвеевич, после возвращения из города или из монастыря, поднимал тот же вопрос, предлагал оставить Ольгу Петровну на его попечение и под его присмотром, но опять после обсуждения приходили к ранее принятому решению и со словами: «Всё закончится, тогда и посмотрим, что делать», – откладывали на потом принятие столь нужного решения.
Профессор Чаинский, узнав о событиях в семье Барковских, часто звонил и уговаривал Анастасию решиться уехать и переждать события в Москве, предлагал свой дом, а точнее, комнату в доме в качестве укрытия, но Анастасия была тверда в своём убеждении и не соглашалась. Каждый такой разговор заканчивался её утверждением: «Без мужа я никуда не поеду и не буду спасаться бегством в такие трудные для него времена». Но сегодня всё получилось иначе. Она исполнила всё то, что у неё поначалу просили, а потом и требовали: она в поезде, убегает от проблем, от риска быть поставленной к стенке рядом с мужем. Поразмыслив, Анастасия сделала вывод, что её поступок, то есть её побег, – не что иное, как предательство, и стала уже думать, как бы вернуться.
Раздумья о побеге избавили Анастасию от слёз, но разбудили муки совести. Тут же возникли мысли взять дочь за руку, спрыгнуть с поезда и идти пешком домой, пока не так уж и далеко отъехали от города, но несколько минут мучительных размышлений привели к оправданию своего поступка: это всё ради дочери – и Анастасия смирилась.
В вагоне уже давно все угомонились, видимо, легли спать. Слышался громкий басовитый храп, а через два или три купе кто-то старался не отставать и тоже похрапывал. Периодически недовольные соседи храпунов будили, храпеть переставали, но через некоторое время всё повторялось.
Вагон отапливали слабо, отчего Анастасия немного замёрзла, но раскрывать дочку, дабы надеть своё пальто, всё равно не стала. После полутора часов пути поезд стал резко замедляться. Анастасия, увидев за окном сплошные заснеженные поля, почувствовала неладное. Решила перепрятать бумаги, полученные от Никанора Ивановича, и приготовилась действовать. Потянув пальто, разбудила дочь, та встала и отдала импровизированное одеяло. Анастасия сунула руку во внутренний карман и, не найдя взглядом, куда спрятать документы, не стала их доставать.
Пассажир напротив от резкого торможения тоже проснулся и, делая вид, что дремлет, наблюдал за действиями Анастасии. Потом встал, выглянул из купе, посмотрел в сторону тамбура, потом в другую сторону, а после и вовсе вышел в проход, прошёлся взад и вперёд и, вернувшись на своё место, подошёл насколько было позволительно близко к Анастасии и обратился шёпотом:
– Анастасия Владимировна, если вы хотите что-то спрятать, дайте мне, я это сделаю, заложу вот в эту щель, – молодой человек показал на обшивку. – Я знаю конструкцию этих вагонов, тут они не пропадут. Когда доедем… – незнакомец сделал неловкую паузу и продолжил: – Если доедем, вы их заберёте. А если найдут – скажем, что они не наши, и мы ничего про них не знаем.
Анастасия была удивлена услышанным, заглянула в сонное лицо дочери, будто ища одобрения, затем достала бумаги и отдала незнакомцу. Уверенными движениями незнакомец отодвинул обшивку и убрал бумаги. Первым делом Анастасия подумала: «Как он это сделал? Мне ещё нужно будет их оттуда доставать», присмотрелась, и только тут заметила, что незнакомец орудует не пустыми руками, а ножом.
– Анастасия Владимировна, вам лучше не называть себя. Книжку лучше не показывайте, – и продолжил шёпотом: – Вам не следует меня опасаться. Я – Сухожилин Алексей Семёнович, вас и вашего мужа знаю, но сейчас не будем тратить времени. Об этом, если позволите, чуть позднее.
– У нас паспортов с собой нет, есть только вот, – ответила Анастасия шёпотом, вынула бумагу из внутреннего кармана пальто и показала незнакомцу пропуск.
Увидев бланк с печатью, Алексей Семёнович пробежал взглядом по тексту и оцепенел. Сглотнув, он вернул пропуск Анастасии и тут же строго зашептал:
– Нельзя вам это показывать абы кому, да и вообще никому нельзя этот большевицкий пропуск предъявлять. Последнее время в поездах анархисты орудуют, и, полагаю, именно они сейчас поезд остановили. Они всех большевиков расстреливают на месте. Дайте сюда, – Сухожилин буквально вырвал из рук Анастасии бумагу. – У вас, мадемуазель, такая же бумажка? – обратился он к Евгении совсем-совсем тихо, так что та едва услышала.
Евгения, не проронив ни слова, посмотрела на мать, потом вытащила свой пропуск и отдала незнакомцу. Тот повторил манипуляции с обшивкой, но в другом месте, и спрятал пропуска.
– Я на вас драгоценностей не увидел, а если есть – бросьте на пол, потом подберёте. Деньги лучше тоже припрятать, но не все. Они потребуют откупные и, если не наживутся, могут и убить.
Сказанное послужило прямым руководством к действию. Анастасия дрожащими руками вынула деньги из кармана пальто, разделила их на две неравные части и большую часть отдала Сухожилину, на что тот нетерпеливо махнул рукой, мол, не так. Взял все деньги из рук Анастасии и тоже разделил на две части, но по другому принципу: несколько купюр в сто рублей и все более мелкие вернул Анастасии, остальные тоже спрятал под обшивку, но уже в третьем месте.
Пока Алексей Семёнович помогал Анастасии прятать деньги, кто-то крикнул: «Опять будут грабить!» – и пассажиры стали просыпаться, заниматься тем же, что и Сухожилин. Ни один из пассажиров, видимо, не сомневался, что их ждёт в ближайшее время, и в вагоне началась скрытая возня. Вагон превратился в живой улей. Все занимались одним и тем же, но времени уже не оставалось. В вагоне затопали, и послышались мужские голоса.
– Граждане пассажиры, готовьте плату за проезд. Кто уже оплатил – можете быть спокойны, второй раз платить не нужно, а если мы что-то ранее припрятанное найдём – всё будет отдано в фонд борьбы с большевиками, а вас покараем. Готовим, граждане, билеты, – послышался хриплый голос где-то в начале вагона.
С каждой секундой голос слышался всё ближе и ближе, и по мере его приближения усиливался и шум в вагоне. Люди стали возмущаться, что в их вещах роются, за что к ним тут же применяли методы физического воздействия. Через минуту раздался выстрел, и, как следствие, в вагоне воцарилась гробовая тишина, потом кто-то в середине вагона крикнул:
– В следующий раз уже не промахнусь!..
Целую минуту ни одного возгласа. В вагоне было слышно только шуршание по узелкам, саквояжам и чемоданам с безапелляционными требованиями показать личные вещи. Нескольким мужчинам приказали снять всю одежду, что они и сделали. После тщательной проверки их отпустили.
Кто-то строгим голосом приказал поторопиться и следовать в последнее купе.
Возле купе Барковских остановился мужчина средних лет гиперстенического телосложения, ростом чуть больше трёх вершков[2 - Около 1,55 метра, рост человека определяется в вершках свыше обязательных для нормального человека двух аршин (2 аршина = 1,42 м).], одетый в какую-то полувоенную форму и прикрытый сверху черным пальто чуть не до самого пола. В руке он держал лампу и, рассматривая, кто есть в купе, тыкал ею каждому пассажиру чуть ли не в лицо. Дошла очередь и до Барковской. Мужчина всматривался в лицо секунд десять, потом двинулся к Евгении, но ей уделил меньше времени. Не остался в стороне и Сухожилин. Ему тоже было уделено особое внимание.
